В конце прошлого века, в июле 1998 года, я собрался написать цикл текстов "Чтения". Текстов, в которых книги читаются через-сквозь времена-места. Чтоб травелог совмещался с литературной статьей. Бычья моя цедура: все перемесить, никакого раздельного питания. Наш вид - гибрид. Я читал в одной украинской деревеньке "Жызнь Клима Самгина" (не помышляя еще об эскалации буквы "ы"); я написал о своем чтении вот это; я перечел это 19 августа 2002 года. Не понравился пафос. Де, я не согласен быть со своим народом там, где, увы, он. Будто кто тебя, дурака, спрашивал. С другой стороны, все изложено бодренько, к тому же и с мессэджем.

В конце июля 2002 года я нежданно решил поехать на месяц во Францию (друг знает места и позвал с собой) и почитать уже там по нормальному зеленых книжек и книжек Ивана Тургенева. В Париже приключился хорошо знакомый, но и неплохо забытый искус графомании. Мне захотелось опускать кончики пальцев в бретельки клавиш с милыми закорючками ("Мои сладенькие малютки", - называл буквы Тургенев), менять местами пластилиновые лексемы, рассыпать препинания и нежить слог. Искус разрешился в одно из солнечных утр; я уселся на монпарнасском кладбище у склепа famille Tardieu и в течение двух или трех часов задавал трепака ноут-буку; еще одну порцию горячих я всыпал ему после недолгой прогулки на какой-то из набережных, превращенных в Парижике этим летом из проезжих в пляжные. Я радовался письму, ко мне возвращался дар блаженствовать скрипции; я не понимал, когда именно я этот дар утратил, - но понимал теперь, что утратил, раз обретаю именно вновь. Мне было хорошо от письма.

Мы жывем теперь с Димой (так зовут друга) у моря-океана, в крохотном двухкомнатном домике с еще более крохотным двором в курортном селении Аркашон, на Бискайском заливе, про которого я еще месяц назад знал только название, но никак не географию. Перо мое не очень решается посягать на красоту здешних мест. Илистый маятник отливов, гигантская дюна, делящая небеса на воду и лес, кораблик, ставший клумбой, кондитерская вилл. К нам постоянно приезжают люди из Бордо, от 8 лет до 50-ти. Ехать час, что в машине, что в электричке. Позавчера приезжало пять человек, сегодня тоже пять, а вот вчера приезжало семь человек. Конечно, они приезжают не в наш домик, а на пляж или на дюну (очень большой пляж), но в домик тоже заходят, пьют чай, мы даже тут всемером однажды ели; было комично.

Все эти люди являются, прости Господи, юзерами "Жывого журнала". Двое из них жывут в Бордо, с ними двое детей, девушка из России, три представителя государства Израиль. Частично они уедут, сменившись другой девушкой из России, человеком из Парижа, человеком из США. И все являются юзерами "Жывого журнала", вся такая толпа, кроме детей. Математики, романисты, учителя, программисты - и все юзеры. Кроме, как всегда, меня. И все жывут в Бордо у тех, кто из Бордо (их зовут W и F), и мы с Димой тоже там две ночи жыли, там большой сад, и я спал на веранде. (И потом еще, в записи от другого числа, я ночевал там на веранде, зарядившись перед сном цитатой из "Собаки": "И так мне стало, господа, приятно: ночь тихая, претихая, только изредка ветерок словно женской ручкой по щеке тебе проведет; сено пахнет, что твой чай, на яблонях кузнечики потрюкивают..."). Отношения складываются чеховские, собираются ягоды, поедаются устрицы, читается вслух и про себя много стихов. Юная барышня решает в саду шахматные задачи.

В 1862-65 годах Тургенев сочинил сочинение "Довольно" (в значении "Заебало"). Сочинение крайне пессимистическое, одна сплошная жалоба на все - от инфузории до рассказчика, - но при этом счастливо малоформатное, можно за два дня написать, если напрячься. Тургенев же писал вон сколько лет, то есть напрягался несильно, хотя стенал будь здоров:

"Довольно! - Полно метаться, полно тянуться, сжаться пора: пора взять в голову в обе руки и велеть сердцу молчать. Полно нежиться сладкой негой неопределенных, но пленительных ощущений, полно бежать за каждым новым образом красоты, полно ловить каждое трепетание ее тонких и сильных крыл. Все изведано... все перечувствовано много раз... Что мне в том, что в это самое мгновенье заря все шире, все ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобедною страстию? Что в том, что в двух шагах от меня, среди тишины и неги и блеска вечера, в росистой глубине неподвижного куста, соловей вдруг сказался такими волшебными звуками, точно до него на свете не водилось соловьев и он первый запел первую песнь о первой любви? Все это было, было, повторялось, повторяется тысячу раз - и как вспомнишь, что все это будет продолжаться так целую вечность, словно по указу, по закону, - даже досадно станет..."

То есть про соловья и росистую глубину загнул как следует, не отказал себе, но под трагической рубрикой "что в том?". Иронизируя, я Тургеневу вполне сочувствую, и, пожалуй, подписываюсь под тезисом "Взять голову в обе руки". Полно трепетанья-то уже ловить! Велите сердцу расслабиться, не фиг говорить сердцем. Человек краток и прост, как эта фраза. Да и Дима вздыхает: де, опять с утра был большой отлив, а вечером большой прилив. Ему объяснили про влияние Луны. Но по сути он прав: прилив-отлив, сколько можно? Закат-рассвет.

"Пора, пора" неумышленно встало абзацем прежде в строке из Тургенева, а девушка, что про шахматы, удваивает слова: "кошмар-кошмар", "пока-пока". "Рассказывайте-рассказывайте". У Оли Мухиной так говорят.

Сегодня люди из Бордо старались увидеть закат с дюны, но небо заволокло надежными тучами. Заехав на обратном пути к нам - а был сильный ветер, - друзья предположили, что ветер мог разогнать тучи и закат с дюны самое уже видно. Одна гостья закапризничала: нет, пусть тучи не разгонит теперь, раз я не увидала, пусть теперь не разгонит. Начало для сказки: колдунья заколдовала тучи над дюной, и с дюны тысячу лет не было видно заката. А в Бордо на веранде рассказывали легенду про мельницу: что в лесу там в сорока километрах мельница, у которой мельник с дочерью утопились, почуяв накатывающий инцест, и теперь являются призраками.

Про призраков в томе И.С. тоже обнаружилась повесть. "Весь земной шар с его населением, мгновенным, немощным подавленным нуждою, горем, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этот нарост на огненной песчинке нашей планеты, по которому проступила плесень, величаемая нами органическим, растительным царством; эти люди-мухи, в тысячи раз ничтожнее мух; их слепленные из грязи жылища, крохотные следы их мелкой, однообразной возни, их забавной борьбы с неизменяемым и неизбежным, - как это мне вдруг все опротивело", - вот что делается с героем "Призраков" после того, как запредельная Эллис хорошенько полетала с ним над планетой чисто на силе вампирской любви. Что это за девушка и где она жывет - дай Бог никогда не узнать. "И свет в окне моей комнаты мелькнул между яблонями сада, мелькнул и скрылся, словно глаз человека, который бы меня караулил". А еще бывает, что лирический герой курит трубку в саду: видеть окно с занавеской, и пока свет там не потух, может мелькнуть силуэт.

"Человеку одному дано "творить" - это все из "Довольно" - ...но странно и страшно вымолвить: мы творцы... на час... - как был, говорят, калиф на час".

Ненадолго-ненадолго.

В Аркашоне я открыл парижское файло. Огромный кусок. Я ужаснулся. Текст был посвящен моей личной жызни. Автор, мудила, писал о своих чувствах, пытался разъяснить узлы, скобочки, жилочки-линии. Да, это был текст о линиях - большего и меньшего непротивления, несходящихся параллельных, тонкой красной и прозрачной голубой. Текст был выполнен в жанре парадокса. Все имена были написаны, как есть. Показать текст обладателям имен было бы как-то немножко самоубийственно. К тому же написан он был отвратительно. Например, начинался, как и отчет про Самгина, с ситуации экстренного сбора в дорогу: надо в кратчайший период поступить так-то и так-то. "Есть две вещи, всего две вещи: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Последний день я посвятил двум другим вещам: попыткам починить ноут-бук и раздобыть сочинения Ивана Тургенева", - дословно так он и начинался. Я мгновенно уничтожил текст, его не стало. Только сохранил историю, вычитанную у Луизы Ложкиной: смотрела матч "Аргентина-Англия" в клубе Б-2 в Москве; официант спросил "не хотите ли что-нибудь еще", а подруга Луизина закричала "хочу, чтобы Бэкхем поцеловал Оуэна". Прекрасная, в сущности, мысль; но вляпавшись в позор с зачином, повторившимся сквозь четыре вроде содержательных года, я не мог думать о прекрасном. Я покраснел, запыхтел. Уничтожить текст - два пинка по клавишам, но я уничтожал его долго, с ожесточением и оттяжечкой, как рвут, как жгут.

Дима запостил в "ЖЖ" кусок о нашем путешествии, объявив, что встретил меня в Париже у Святого Крекера, Sant Kreker. Сетевое сообщество обсмеяло Диму с обидным сочувствием, но Дима и бровью не повел: он русский писатель, а русскому писателю все нипочем. Хочу крекер - будет крекер.

В "Дыму" свирепствует персонаж Потугин, чехвостящий Россию во все щели за ее страстишку к особому пути, происходящую от лени цивилизовываться, дальнейшей нарастающей нецивилизованностью и оборачивающейся. Идея немудрена, но исполнение виртуозно: заслушаешься. Так вдохновенно Тургенев утюжит Потугиным Россию, словно никто до него так с Россией не поступал. "Довольно" - довольно, уже цитировалось. При всяком музыкальном случае достается и немцам. "Мы вспугнули одну цаплю: она поднялась из ракитового куста, болтая ногами и с неуклюжим усилием махая крыльями; тут она мне показалась действительно похожей на немца". Соль тут в слове "действительно": в предшествующем тексте нет ничего о схожести мужчины-немца с цаплем. А вот как случается с немцами противоположного пола: "Жена его была довольно молода, но уже не имела ни одного переднего зуба. Известно, что все немки весьма скоро лишаются этого необходимого украшения человеческого тела".

Чего так кипятится наш автор, понять пока, к счастью, затруднительно. То есть возможно-с-течением-Леты и доведется познать столь благородную ярость, но пока затруднительно. То есть потугинские претензии к России понятны и до сих пор к матушке прилагательны; не вызывают переизбытка сочувствия и виртуальные германцы; лишь тень беспокойства за здоровье автора, злобствующего в кофейнях Баден-Бадена, колет-теребит сердце. Да, закату суждено пресуществляться каждый день; рассвет корячится во все той же юдоли. То же и с нами. Мир выворачивает нам руки, но бессильный клекот... Достоин ли такой ответ жывого сердца? Или же стать сердцу легким и всему тебе - о человек! - стать легким, дабы ветер мог подхватить тебя и катить - куда ему, ветру, угодно? Расслабляя мышцу души, ты запудриваешь миру мозги; и когда тайный взгляд слегка отвлечется, можно совершить шасть. Резко уйти в сторону. Перепрыгнуть в другую матрицу. Обманешь ты, конечно, только самого себя; неусыпное око всплывет, как утопленник, спустя сразу; но ведь обманешь. Внезапный побег - единственное из известных мне средств решения любых проблем, связанных с трепетанием линий.

"Когда я опомнился и оглянулся, мне показалось, что телесная, бледно-розовая краска, пробежавшая по фигуре моего призрака, все еще не исчезла и, разлитая в воздухе, обдавала меня кругом... Это заря загоралась. Я вдруг почувствовал крайнюю усталость и отправился домой. Проходя мимо птичьего двора, я услыхал первое утреннее лепетание гусенят (раньше их ни одна птица не просыпается); вдоль крыши на конце каждой притужены сидело по галке - и все они хлопотливо и молча очищались, четко рисуясь на молочном небе. Изредка они разом все поднимались - и, полетав немного, садились опять рядком, без крика... Из недальнего леса два раза пронеслось сипло-свежее чуфыканье черныша-тетерева, только что слетевшего в росистую, ягодами заросшую траву... С легкой дрожью в теле я добрался до постели и скоро заснул крепким сном". Конечно-конечно: побеги игрушечные: есть куда вернуться. Последние три слова я перекатываю на языке, как леденцы, тщась излизать их в форму знака вопроса. "Иногда они возвращаются снова-2".

В "Первой любви" собрались было мужики рассказать всяк о первой любви, да разговор не заладился. "У меня нет первой любви, - кокетничает ненужный персонаж, - я начал прямо со второй". Спросил у Димы: он сухо процедил, что его первая любовь ныне в Америке. Моя первая любовь вовсе умерла, оставив мне тетрадь растрепанных стихов, и я тоже не захотел Диме о ней рассказывать.

Уча управляться с ключами, хозяйка домика в Аркашоне разъясняла: ключ синий, как море, от первой двери, а ключ синий, как небо, от второй. Возможно, это универсальная формула. Просто цвет не всегда отчетлив. В городе Сент-Эмильоне, чтобы на колокольню залезть, надо сходить через дорогу в информэйшен и попросить ключ. А и потом уже самому с этим ключом управляться, путая и без того напряженные линии.

Короче, вызывает зависть ритм жызни. Герой "Первой" приезжает на дачу в начале мая. "Вскоре, через три недели, открылись ставни во флигельке, что напротив". Это через три недели-то - вскоре. Если впереди целое лето.

На дюне встретили группу немцев с собакой. W, знаток немецкого языка, решил нам свое знание продемонстрировать и громко сказал. "Идите отсюда в жопу со своей собакой, мерзкие немцы". Достойно Тургенева.

Еще очень путаются провода. Очень путаются. Перепутываются провода от компьютера, торшера (красный такой, с оранжевыми пятнами), плеера, магнитофона и телефонной заряжалки. Невыносимо. Это проклятье всей моей жызни: распутывать провода от приборов. Я ничего никуда не умею втыкать, ничего никуда. Это невыносимо. Через воскресенье на 17-30 идем в "Олимпию" на "Людей в черном-2".

Обойти Аркашон - дело 30 минут, но по береговой косе можно бродить бесконечно: всякий фрагмент моря во всякую минуту - другой. "Он то покидал дорожку и перепрыгивал с камня на камень, изредка скользя по гладкому мху; то садился на обломок скалы под дубом или буком и думал приятные думы под немолчное шептанье ручейков, заросших папоротником, под успокоительный шелест листьев; под звонкую песенку одинокого черного дрозда..." - это, пожалуй, хорошо для диктанта. Да и наизусть среднеклассников можно заставить учить.

В городе праздник. Пришел Фестиваль Пространственных Игр. Sur la place Thiers расставлены столы с играми: китайская головоломка, карты про Г.Поттера и покемонов; трик-траки всякие и крестики-нолики всех сортов, размеров и агрегатных состояний; некая идиотская игра с курами, в которую никто не играл; уголки (я выиграл), некая хрнь (хотел сказать "хрень", но и так ничего) с шахматной доской, где между клеток каналы пропилены и нужно туда дощечки вставлять (тут я проиграл); кирпичи деревянные башню строить; да всего и не перечесть. Дима забывает свои мысли на середине. Помыслит мысль, пойдет ее мне рассказывать, да и забудет о выводе в процессе проговаривания посылки; да так и встрепенется.

Aпрэ второго вояжа в Бордо лежал под слепое иль пле сюр ля пляж. В "Первой любви" есть пассаж про воробьиную ночь: ночь, заполняющую экран грозой-молнией. Ночь: ночь. Нуар-муар. "На небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы". Герой проводит у экрана ночь целиком, что дополнительно свидетельствует о том, что ему некуда торопиться. "Эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне". Что за "также" такое! Да и не воробьиная была у меня нынче ночь, а слепой только дождь: нежно прибивший меня к песку. Ветер понес потихоньку людей с пляжа. Меня раскорячило изнутри каркасом из косонаправленных плоскостей ("косвенный", пишет Тург в значении "мимолетный"), из двух-трех полувзглядов и одного смущенного прикосновения, и я заплакал под дождем, раскачиваясь на локтях над шпинатовой полосой водорослей.

Дождь завершился. Горизонталь продолжала торжествовать. Я увидел себя с патрульного вертолета, косвенной запятой на песке. Небрежным подчеркиванием. Я понял, что полная недвижность моя, в ничтожество устремленная, завершает-препинает замедление, дарованное мне с Нового года, после предельного уже ускорения, употребленного организмом в конце года прошедшего в городе Санкт-Петербурге ("Пришел под руку с рассыпчатым смехом в его размышления и разговоры"). Перед самой елкой я начал сладкое движение к покою, к себе самому, я освобождался от сомнений и мнений, замедлял дыхание, все меньше и меньше писал, пил и ел, вырезал из себя небольшой фрагмент в медовой операционной; истощался, чтобы добраться до внутреннего тихого света. Внешне я при этом двигался, продолжал колесить по Европке, и вот доколесил до края света, до океана. Впереди вода, и ничего кроме воды до самой Канады.

Я потерял в этом девятимесячном почти путешествии чувство времени, преследовавшее меня с детства: я много лет знал, просыпаясь, который час, а месяц назад перестал. Я даже смог остановить усилием воли часы человеку, который смотрит на них шесть раз в минуту. Я перестал строить планы и думать, в какой поезд сесть в следующий уик-энд: я научился растворяться в текущем мгновении. Ценить сейчас. Я всегда страстно жаждал этого: не ждать следующей секунды, а прожывать настоящую. Я отчаялся удостоиться этого дара. И вот искомое: обыденно, безбравурно, будто всегда тут стояло. День равен себе, а не растягивается и не сжимается. В нем есть утро, сам день, вечер и ночь. Все это длинные и прекрасные времена жызни. Вчера досидели до петухов. С расстояния четырех метров человек, ласкающий клавиатуру, слышится лузгающим семечки.

Зачем Тургеневу нужна рамка, ситуация, в которой рассказывается рассказ, необязательное для истории такое: "Гости давно разъехались. Часы пробили половину первого. В комнате остались хозяин, да Сергей Николаевич, да Владимир Петрович"? Или такое: "В небольшой порядочно убранной комнате, перед камином, сидело несколько молодых людей". Рассказ не о них. Это они расскажут рассказ. Один осенится: давайте-ка, братцы, обсудим первую у кого какая любовь или каждый представит из числа своих знакомцев затейливую личность. И они расскажут нам рассказ Тургенева. Эта рамка нелепа, недоштукатурена, как нелепы же редкие реплики Литвинова, вставляемые в монологи Потугина, который и самостоятельно справляется с устным журналом. Но из-под рамы веет устрицами, гостеванием. Дача-дача, Чехов-Чехов. Велосипед плохо накачан. За грибами, за шахматную задачу, за здорово жывешь.

"На меня веяло крепительной свежестью, как от ночной реки, - и пахло сеном, дымом и коноплей". Это о Родине, о России. В "Призраках". И в "Асе" такая тема: почуяв в неметчине запах конопли, герой вспоминает о нашей сторонке. Теперь в Гермашке дела с коноплей обстоят поприятнее, чем в отечестве белых головок. От укупленного там продукта Дима превращается в голый слух. В Париже на бульваре он отметил: машины, которые проносятся мимо, шуршат приятно, а те, что навстречу, скребутся как мыши.

В "Дыму" Литвинову снится, как священник два раза в виде очень прыткого зайца с бородой и косичкой перебегает дорогу. В "Первой лю" гусар кормит во сне лошадь карасями, и у лошади становится деревянная голова. Меня ничто не тревожит, я устаю, и в краткий миг между касанием подушки и сном лишь самым мельком вижу набегающие волны. Пошли дожди: лежать в мокром песке на пустом пляже и прятаться от его эскалации в океан стало повседневной практикой. Растворяясь в мировой влаге, учишься величественному безразличию. Анненков попросил Турга выкинуть из "Призраков" непонятных "треугольных людей", или, во всяком разе, расшифровать оных. Тургенев махнул рукой: выкидывайте, я уже не помню, что имелось в виду. Хвостик у буквы "Щ" придуман Карамзиным. На днях метнемся ненадолго в Бильбао. Вблизи нашего аркашонского домика есть пигмейский, с трехкопеешную монету, перекресток, на котором ухитрились поставить шесть "кирпичей" и еще один знак, запрещаюший левый поворот. В доме напротив обнаружился русский: Глебу Михайловичу 90 лет; говорит, что ребенком играл маленького слепца в "Садко", выходил на сцену с Шаляпиным. "У Вас являющееся существо объяснено как упырь" - это Достоевский скинул Тургеневу по аське комментарий к образу Эллис.

На пляже играли в "контакты". Один загадывает слово, выдав первую букву, прочие терзают первого предположениями.

- Буква "С".

- Это не белое сладкое такое?

- Нет, это не сахар.

- Это не такой, которого лепо в поле спешить?

- Нет, это не сарацин... не сарацын.

- Это не сброд такой? Такой, что ли, волжский...

- Это не сарынь.

- Это не место на кулаке, подле большого пальца, куда вот из рожка табак высыпают?

- М-м... Не знаю. Вторая буква "л".

- Это не такой, который не видит ничего?

- Не такой.

Про игру в секретари в "Дыму": тучный генерал рассказал, что он однажды на вопрос: Qu'est ce que l'amour? - ответил: Une colique remontee au coeur. Святой такой крекер.

G, ребенок из Бордо, хотела спросить слово "вера". Сформулировала она так:

- Это не то, что в Бога делают?

• Все уикли