Последнее лето моего детства

Решающее событие жизни произошло в конце 3-го класса.

По семейным обстоятельствам (не успели вернуться в Москву из Краснодарского края, где мама самозабвенно откармливала детей после нескольких лет военной голодовки) я пошла в школу не в 7, а в 8 лет (тогда это было вполне обычным). Читала я с пяти лет, поэтому в начале первого учебного года мчалась после уроков сломя голову домой, чтобы читать толстенный (чему очень радовалась) "Таинственный остров". Все равно мама должна была сшить холстинную кассу, куда надо было вкладывать буквы, составляя слова по слогам. Сидя на последней парте и слушая, как мои одноклассницы заунывно тянули знаменитое "Ма-ма мы-ла ра-му", я читала букварь на последних страницах, но и это не спасало от скуки. Единственное развлечение было, когда Мария Николаевна выходила ненадолго из класса и просила меня на это время выйти к ее столу и почитать всем вслух из какой-нибудь книжки.

Грустно мне было идти в первый класс со старым маминым лаковым портфельчиком без ручки под мышкой: на новый тогда в доме денег не было, купили много позже.

Уроки вроде бы и не учила, но сразу стала пятерочницей. С трудом давалось только чистописание.

Помню одноклассницу Наташу Рубцову - классическую, киношную отличницу. Как туго натянуты были чулочки в резиночку на ее стройных ножках! Как аккуратен пробор, как крепко заплетены косички - ни один волосок не выбьется! Как красиво топорщились банты, завязанные не на самых концах - за бантами шли гладко-утолщенные и сходившие, подобно колонковым кисточкам брата-архитектора, на нет, с легчайшим завитком, каштановые, почти шоколадные кончики! И когда она, забыв какое-то правило, захныкала у доски, поджав ножку в аккуратном ботиночке и красиво скривив губки, - я, безотчетно любуясь ею, с упавшим сердцем поняла, что никогда не смогу стать такой ладненькой девочкой, такой настоящей отличницей, и никогда не смогу так красиво захныкать.

Во втором классе я испытала самый сильный в жизни испуг.

Шел урок, а я, одна на своей задней парте, спасаясь от безумной скуки пережевывания, затаясь, увлеченно читала, как сейчас помню, "Без языка" Короленко, в отдельном, приятно толстеньком (крайне важная характеристика книги - чтоб не скоро кончилась, потому что тогда сразу надо было искать другую) издании. Были приняты все меры предосторожности - на парте раскрыт учебник; раскрытая книга - под партой; я держу ее, двумя руками прижимая снизу к крышке парты, и читаю сквозь щель между крышкой и партой.

Распахнулась дверь, вошла директриса. Класс встал. Встала, разумеется, и я, быстро, как мне казалось, сунув книгу в парту. Бегло поздоровавшись с классом и учительницей, директриса направилась в конец класса, подошла и сказала, протянув руку, ледяным голосом: "Дай мне книгу!" Облившись холодным потом, я вынула из парты книгу и протянула ей. Она взяла книгу и вышла. Все вновь вскочили.

Я не могла и не могу понять, как она от двери, за спинами чуть ли не десяти рядов передо мной, увидела спрятанную книгу. Месяца два я мучилась над тем, как получить библиотечную книгу обратно. Говорить родителям стеснялась. Потом как-то получила. Но леденящий страх остался в памяти навсегда.

Итак, пятерки продолжались, но в конце третьего класса папа вдруг озаботился. Сказал при мне маме: "Она же ничего не делает! У нее не выработается работоспособность!"

И предложил: "Если хочешь - подготовься за лето по всем предметам за 4-й класс. Осенью сдашь экзамены - перескочишь четвертый и пойдешь в сразу в пятый. Не захочешь готовиться - пойдешь со своим классом в четвертый. На твое усмотрение!"

Эта последняя его фраза была самая важная. Ее значение для всей моей дальнейшей жизни трудно переоценить.

Тогда в конце 4-го класса сдавали экзамены - за начальную школу. Четыре экзамена - арифметику (письменную и устную) и русский язык (письменный и устный). Годовые отметки по всем остальным предметам выводились по четвертным. Мне же предстояло - если бы я согласилась перескочить - сдавать и ботанику (это был, кажется, последний год, когда биология называлась естествознанием), и географию, и даже начатки того предмета, название которого удивляло уже в моем вполне советском детстве, - какая же история СССР в ХV, да и в ХIХ веке?..

Меня снабдили учебниками и отправили вместе с шестилетней сестрой на лето в Загорск, к маминой приятельнице; ее восемнадцатилетняя дочь Валя, кажется, имела виды на моего старшего брата, недавнего фронтовика, красавца, сиявшего золотыми погонами.

Родители еще раз повторили, что решение - за мной, ни на чем не настаивали и ни в малой степени не давили на самолюбие. Как им это удалось - поражаюсь до сих пор. Это была стерильной чистоты ситуация личного выбора.

Месяца полтора я провела в заросшем травой дворике за высоким деревянным забором и впервые разглядела так близко посеревшие от дождей некрашеные доски заборов и ворот - непременную часть российских пространств. Написала впервые в жизни стихотворение - про свою младшую сестру - "...Спит Иринка в доме кукол, Инна в доме 1"Г", Кошка Мурка спит на крыше, А котята на трубе"... Рифма "один Гэ - трубе" меня не удовлетворяла, но я гордилась рифмишкой "пруде - дед" и безотчетно радовалась ритмическим удачам: "...И обе одинаково Пугаются букашки...". И испытала - опять-таки впервые в жизни - острое ощущение беспомощности перед постыдным обвинением: девушка Валя, которой я простодушно прочитала свежесозданное произведение, безапелляционно сказала: "Да это не ты сочинила!"

Во дворике перед моим носом сестра весь день упоенно качалась на качелях, привязанных к двум березам. Я сидела на залитом солнцем деревянном крылечке и жгуче хотела делать то же самое. Но утыкалась в учебники, зная, что надо заниматься: ведь я уже решила перескакивать.

В это лето пролегла граница между детством и чем-то другим - видимо, отрочеством.

Кончилась навсегда безмятежная жизнь без участия воли, с преобладанием бездумных хотений и блаженного безделья. Больше в моей жизни уже не было времени (за исключением байдарочных походов), не окрашенного сознанием некоего мной самой же на себя взятого долга.

Осенью я сдала специально для меня собранной комиссии все экзамены и пошла в 5-й класс.

А следующим летом, уже после пятого класса, родители отправили меня в подмосковный пионерский (про другие мы тогда не слыхивали) лагерь - на Сходню.

Правду так правду: к этому лету я вынуждена отнести свое первое критическое выступление в печати - первый, так сказать, общественный акт. Он бы вовсе мне не запомнился, если бы с ним не совпало одно из первых же столкновений с беспредметной женской враждебностью. Вот оно-то запомнилось, поскольку было еще в новинку и глубоко поразило.

Пионервожатой (тогда это слово, натурально, не было еще зарифмовано с пьяной и помятой) моего отряда была жившая на нашей площадке в квартире напротив Таня Олегина (дом, как и пионерлагерь, был Министерства рыбной промышленности, где работали и мой отец, и ее) - круглая отличница, медалистка, которую мне ставили в пример.

Впоследствии она стала женой будущего известного социолога Леонида Гордона, недавно умершего. Лет за семь до этого позвонил Танин младший брат, назвав меня именем, которым звали только дома и во дворе (не в школе). Это был голос из пионерского детства. Он позвал меня на похороны Тани. Над ее гробом я говорила, что если была в советском времени хоть одна чистая, гайдаровская нота, то она звучит для меня в Таниной бескорыстной, исполненной положительного действия жизни.

В то лето Таня мне сказала: "Напиши-ка в стенгазету о недостатках лагеря. Покритикуй администрацию! Мне неудобно критиковать начальника лагеря - я вожатая. А ты - пионерка, это будет очень хорошо!"

Я легко, хотя и не без некоторой внутренней робости перед взрослыми, на которых поднимаю руку (тогда, понимаете ли, так не носили - Таня и тут была застрельщицей), согласилась. Мы с ней обсудили содержание, и я засела за работу. Написав, пошла куда-то, где делалась газета, и вписала своей рукой в нужное место (стенгазета была рукописной).

Вскоре газета была вывешена на всеобщее обозрение. И в тот же солнечный, как помню, день передо мной в одном из уголков огромной территории лагеря появились две старшие - из 2-го отряда (а всего в лагере было 18 или 20 отрядов - по возрасту и полу: отряды девочек были четными, я, наверно, была в 6-м или 8-м) ) - девочки.

Им было по 15, видимо, лет. Одна черноволосая и черноглазая, с прямыми, низко подстриженными волосами, с уверенным пристальным взглядом. Я и сейчас ее помню, как и - дословно - весь разговор. Товарка не запомнилась совсем.

Они спросили наперебой:

- Твоя фамилия такая-то?

- Да...

- Это ты написала статью в сегодняшней стенгазете?

- Да, - уже тверже ответила я.

Некоторое время они молчали, в упор рассматривая меня, маленькую и невзрачную. Что-то их томило. Потом черноволосая спросила требовательно и с неясным подвохом, что меня смутно задело:

- Скажи, пожалуйста, а как ты учишься?

- Отличница.

- А по русскому языку какие у тебя отметки?

- Пятерки.

Тут уже я спросила:

- А что?

- Да видишь ли - твоя статья очень неграмотно написана. Много ошибок! - с непонятным вызовом сказала черноволосая.

Тут меня уже заело. В грамотности своей я была абсолютно уверена, ошибок не делала вообще.

- А какие, например, вы нашли там ошибки?

- Ну, например, ты пишешь - "комментариев не требуется".

- А как же, по-вашему, надо было написать?

- Ну это же неграмотно! Надо - "комментарий не требуется"!

- Нет, - сказала я твердо. - Правильно - комментариев. Я точно знаю.

Девочки тонко улыбались моему упорствованию в невежестве. Я предложила обратиться к третейскому судье - проходившему как раз мимо баянисту Мише, чье интеллигентное лицо дало мне надежду.

- Конечно, комментариев, - сказал он решительно. - В "Крокодиле" даже раздел так озаглавлен.

Точно помню, что других примеров неграмотности девочки не привели и, не прощаясь, удалились, оставив меня в неприятном недоумении.

Долго потом я пыталась понять - зачем они меня разыскивали по всему лагерю? Что, что ими двигало, что им было нужно от меня?..

Вот почему я не феминистка и даже, пожалуй, антифеминистка.