Уроки рукоделия

Вернемся к началу пятого класса. Первого сентября того знаменательного для меня года я столкнулась с тем, что через много лет, совсем недавно, осознала как то самое общинное сознание, которое столь многие русские умы расхваливали в течение второй половины ХIХ века, да и в ХХ тоже, да и теперь.

С изумлением и отвращением взирали на меня девочки из 5-го А, когда, кажется, директор школы представила меня им... В 11 лет я прочувствовала на своей шкуре, что такое это самое сознание.

Класс сразу и дружно восстал против меня: "А чего это она перескочила, когда никто не перескакивает?" По этому именно случаю в ход пошло однокоренное слово "выскочка".

В Сокольниках - в те времена почти окраина Москвы - про такие дела и впрямь прежде не слыхивали. Правда, мой второй старший брат (оставшийся в четырнадцать лет на долгие годы войны опорой семьи после ухода на фронт отца - добровольцем и затем брата - по призыву) сдавал экстерном в школе имени Гастелло на одноименной улице и кончил на полтора года раньше, чем полагалось. Но, во-первых, не один, а с небольшой группой продвинутых одноклассников, а во-вторых, - военное время. В годы моего послевоенного обучения экстерны и экстремы уже не поощрялись. Общему усреднению и успокоению должно было, видимо, служить и введенное после войны раздельное обучение - самая большая неудача моей жизни. (Особенно трудно было смириться с тем, что его отменили как раз в тот год, когда я кончила школу.)

Толпа девочек - народный гнев охватил и два параллельных класса, 5-й "Б" и 5-й "В", - провожала меня каждый день после уроков, обещая избить. Я была меньше почти всех - если в третьем классе мое место на уроках физкультуры было третье от конца, то в пятом я, естественно, вперед не продвинулась (да и впоследствии, когда, помню, в 9-м я вскочила со своей последней парты, чтобы что-то выкрикнуть, химичка Зоя Александровна меланхолично констатировала под хохот класса: "Ну, вот, Хан-Магомедова встала во весь свой гигантский рост...").

Из гордости я не шла к рядом находящемуся родному дому - под его защиту, а, стараясь выглядеть уверенно, даже слегка размахивая своим портфельчиком, двигалась в сторону, противоположную дому. Отстав на два шага, двигалось человек 15-20, выкрикивая угрозы мне в спину. Я долго водила их по улицам кругами, пока они не рассасывались.

Все вскрылось на родительском собрании.

Мама редко ходила на эти собрания (отец, конечно, не ходил вовсе) - я была четвертым ребенком, с большим отрывом от тройки старших; ее участие в школьной жизни детей осталось в довоенном времени, когда она была даже в т.н. родительских комитетах. Мама привыкла к исключительно положительным эмоциям, связанным со школой: все дети учились не просто на пятерки, а неизменно были лучшими учениками (первенец получил перед самой войной путевку в Артек, которая тогда - в отличие от послевоенных лет - давалась только особо выдающимся, а второй сын, будущий архитектор и искусствовед, вполне верно, на мой позднейший взгляд, был признан педологами одаренным и отправлен в десять или одиннадцать лет в какой-то особый санаторий - зная с детства семейную мифологию, я долго не могла понять, за что же потом педологов разогнали). Маму хвалили и ставили в пример. На этот раз она вернулась из школы разгневанная и ошеломленная.

- Когда классная руководительница назвала мою фамилию, все родители повернулись ко мне! "Дайте же нам посмотреть на мать этой хулиганки! Она учит наших детей английскому боксу!"

Сейчас только понимаю - и родители были, видимо, раздражены тем же, что дети, и по той же причине: общинное сознание.

Впервые, может быть, в жизни моя энергичная, находчивая, готовая стеной встать за любого из своих пятерых детей мать потеряла дар речи от изумления.

- За всю свою жизнь я не испытывала такого позора!

Отец узнал о новом повороте в мирной жизни семьи поздно вечером: министерства, как известно, работали в те времена допоздна - пока светилось мифологическое окошко в Кремле. Сказать, что он был вне себя, - это не сказать ничего. Взгляд разгневанного горца - это не может быть сопоставлено с любой степенью гнева русского, равнинного человека. Этот совсем другой взгляд. Возможно, он сравним со взглядом тигра, но в их глаза мне, к счастью, глядеть еще не приходилось. Зато всегда было смешно впоследствии, когда какие-либо российские мужички рассчитывали взять меня на испуг, так сказать, голыми руками.

Отец-дагестанец покинул с не прошедшим за долгую жизнь сожалением русскую гимназию в Махачкале (он любил учиться и учился тоже отлично, доучился до 6-го класса и всегда объяснял мне потом, что гимназическое дореволюционное образование было равно теперешнему высшему: он как-то это высчитал) - по причине известных событий 1917 года, затем он покинул и родной аул - по той же причине. Отвоевав гражданскую (как я поняла много лет спустя, смелый юноша-горец довольно неожиданно для себя оказался воюющим на стороне красных) и попав в Москву - в Тимирязевскую академию, на лекции Чаянова и других замечательных русских профессоров, - встретив в столице красивую девушку из-под Суздаля (далее отсылаю для сокращения рассказа к культовому фильму нашей семьи "Свинарка и пастух"), он постепенно почти стопроцентно русифицировался, писал абсолютно грамотно (упорно сохраняя лишь форму пожелания "добраго здоровья"), русскими поговорками и пословицами сыпал с удовольствием и безошибочно. За четыре года войны, пройденной им от боев под Москвой через Сталинград и Курскую дугу до Эльбы в пехоте рядовым, а затем старшиной, узнал, наконец, русских не хуже, чем за годы детства и отрочества своих соплеменников, и очень полюбил ("Русские воевали замечательно! - не раз говорил он уже в годы старших моих классов. - Русский солдат - самый мужественный, самый терпеливый, самый умелый!.." И помолчав, добавлял сокрушенно: "Никак только не могу понять - почему сначала надо было допустить немца до Волги?.. Ведь потом так хорошо воевали!.." А в мирной жизни так и не смог понять феномен русского хулиганства: заколоть кинжалом за неуважительное слово - очень понятно; но убить или избить просто так? - не понимал). Заимев русских детей - двух сыновей и трех дочерей, с наибольшим трудом привыкал, но постепенно привык к тому, что в России девушки ведут себя по-другому, чем в его родном ауле, - и, махнув рукой, предоставил попечение об их воспитании в узком смысле слова их матери. Время от времени лишь он обронивал что-нибудь вроде "Ты девочка или размужичье?" или "Барышня должна быть тонной!"

Но - девочка и английский бокс!..

Родители потребовали объяснений.

Как могла, я объяснилась. Когда на переменах одноклассницы обступали меня и начинали махать перед носом руками, я выставляла кулачки (напоминаю, что на уроках физкультуры ростом я была третья от конца) и заявляла, что лучше я поучу их английскому боксу. Что имела в виду - не знаю.

Обсуждать проблему общинного сознания была не готова. Ответить на вопрос, почему никому не сказала об отчаянном положении, в котором очутилась, - не сумела. Может быть, я инстинктивно боялась даже перед родителями обнажить это противостояние, потому что уже знала: коллектив всегда прав?..

Шум был большой; потом утряслось.

А вскоре сошло само собой на нет и противостояние. У меня завелись верные подруги, потом драмкружок при клубе имени Русакова, где мы ставили "Золушку" и троечница Романчук играла Золушку (втихомолку я считала это несправедливым), а я - Шута (школа, напоминаю, была женской; в 8-м классе мне и вовсе пришлось играть Чичикова), к большому неудовольствию папы, который считал, что барышне эта роль не идет. Но мне моя роль нравилась. И мы с успехом выступали в рабочих общежитиях трамвайного депо и СВАРЗа (Сокольнического вагоно-ремонтного завода) имени Русакова же, и я впервые не без ужаса, в котором боялась признаться даже себе, увидела, как люди живут все вместе в огромной комнате с десятками коек, стоящих рядами, с одним столом посредине и одной лампочкой над ним (в двух комнатах коммунальной квартиры, в которых размещалась наша большая семья, каждому школьнику с первого класса полагался свой столик с настольной лампой - неукоснительное мамино правило). Под этой лампочкой мы и играли вечерами для бледных, но благодарно улыбавшихся нам работниц (слова "лимитчицы" мы тогда еще не слышали), и я с азартом вскакивала на стол с криком: "Чтобы я перестал шутить? Чтобы я перестал шутить? Так какой же я тогда буду шут?!"

Все было вообще сложнее, чем выглядело на первый взгляд. В 6-м классе меня уже дружно выбрали председателем совета отряда. Вместо пионерских сборов, казавшихся скучными (но втайне), стала еженедельно проводить с классом "Вечера в кают-компании".

Вообще, не знаю даже, с какого боку подойти, чтобы пояснить родившимся в 1980-е годы, что такое были эти пионерские сборы. Были еще районные пионерские слеты. Один из них был в уже упомянутом клубе Русакова (создании Мельникова, между прочим). Я была еще в том самом злосчастном пятом классе, и меня выдвинули приветствовать этот слет. Послушать меня почему-то пришла моя мама (благо клуб был в двух шагах от дома - или хотела утешиться после того собрания?..). Я таким звучным голосом прочитала выученное наизусть приветствие, что сидевшая рядом с мамой женщина спросила ее:

- Это что - карлица? (Я еле была видна над трибуной).

- Почему карлица? - возмутилась мама. - Это моя дочь!

- Да что вы? Нет, это не ребенок. Ребенок не может так говорить!

Так вот, мои сборы были другие. Дневальные рассказывали и показывали по карте, какой отрезок кругосветного маршрута мы проплыли за неделю, что видели и что с нами случилось. Изучали азбуку Морзе и морскую азбуку флажков. Принимала экзамен и сдавшим вручала "Билет матроса" - образец с красивым спасательным кругом нарисовал опять-таки брат, дай Бог ему здоровья, а я уже тиражировала.

В тот же год я узнала, что от ненависти до любви - один шаг (в течение жизни это не раз подтверждалось), но это совсем другая - психологическая, не входящая в рамки данного сочинения, - тема.

Я опять была отличницей и вновь, как в первом классе, восхищалась видом другой породы отличниц и хорошисток - красиво лежавшими вокруг шеи батистовыми воротничками Эммы Поповой (обожавшей историчку Евгению Самойловну и историю), кружевными манжетами Милы Гудковой (лучше всех знавшей физику), которую вдвоем обихаживали и обшивали мама и бабушка. Добрейшая Инна Гололобова (они с Эммой жили на Поперечном просеке, в школу шли через Сокольнический парк полчаса и никогда не опаздывали, а я жила в трех минутах от школы и то и дело опаздывала) вводила меня в тупое изумление неизменными тройками по всем предметам - это при такой белизне воротничков и манжетов и наглаженности бантов в толстых русых косах! Я чувствовала здесь необъяснимое противоречие. Ну, вроде как у Булгакова в "Белой гвардии" - "И самый хитрый мозг сошел бы с ума над этой закавыкой: ежели красные банты, то ни в коем случае не допустимы шомпола, а ежели шомпола - то невозможны красные банты..."

И еще не могла понять - не понимаю и сейчас, - почему у всех троих всегда, на любом уроке и любой перемене, пальцы оставались чистенькими, как бы прозрачными, а у меня через пятнадцать минут после мытья снова были грязными и в чернилах?

Помню, впрочем, пальцы в чернилах совсем другой отличницы - Гали Каурцевой, тихой, маленькой, с бледным - до синевы - от очевидного недоедания личиком. Она ходила в школу в пестрой вязаной кофте. Денег на форму (тогда обязательную) у нее не было. Она жила без родителей, то ли у сестры, то ли у брата. Круглая отличница. Молчаливая; вообще ничего, кроме пятерок, от нее не исходило. Сидела всегда, вопреки нашему обыкновению (была неписаная иерархия рассадки отличниц, хорошисток, троечниц и двоечниц, шедшая в обратном порядке, от последней парты к первой), на первой парте, в правом ряду у двери. Потом как-то выяснилось, что она очень плохо видит, но до того, чтобы завести ей очки, дома никому, видно, не было дела.

На деньги классной руководительницы "француженки" Ольги Васильевны мы купили ей, долго толпой выбирая в магазине, школьную форму, нашли ее по адресу, всучивали форму, причем не говорили, по условию, что деньги - учительницы, что-то фантазировали про Районо или Гороно, а она со своими обостренными бедностью чувствами догадывалась, слабо смеялась на наши возбужденные речи и ни за что не хотела брать.

Ей было неловко от того, что мы пришли и увидели ее жизнь. Она жила в одной комнате с родственниками, помогала ухаживать за грудным ребенком, стирала, видимо, пеленки. Под его плач делала уроки на подоконнике.

Вот на ее-то примере и увидела я то, что описано в "Докторе Живаго" словами Антипова. "Благородная бедность"? Мне казалось, что бедней нашей семьи мало кто был (родители, смеясь, любили повторять: "Бедность не порок, но большое свинство"; старшая сестра возила на метро суп в баночке брату на обед, и они съедали его вместе где-то на чердаке Архитектурного: у него, конечно же, отличника, комсорга и любимца курса, денег на столовку не было), о том, чтобы купить мне что-то новое из одежды, не было речи до второго курса: вечно перешивали, перелицовывали; выкраивали деньги только на обувь - по необходимости. Но здесь была другая бедность - бедность Козетты.

В нашем доме к учебе детей относились с уважением, у каждого, как уже сказано, непременно был свой стол. До ее учебы никому, кроме нее, не было дела. Это меня глубоко затронуло. Я увидела непоправимую тяжесть жизни. После восьмого класса она исчезла из школы и канула. Видимо, учить ее дальше никто не хотел.

...Много лет спустя, ужасаясь очередной тройке по математике, принесенной дочерью, видя ее бесчувственность и, напротив, нескрываемое недоумение по поводу бури моих чувств, я воскликнула не без театральности:

- А вообще - когда раздают контрольные с отметками, - то у вас в классе плачет хоть кто-нибудь из-за двойки?!

Она долго думала и сказала:

- В 3-м "Б" одна девочка плачет.

У нас же в 5-м "А", а затем и в 6-м, и в 7-м при раздаче контрольных или сочинений слезы лились рекой. Плакали двоечницы; некоторые из стабильных, по сегодняшнему странному словоупотреблению, троечниц, почему-то не адаптировавшихся к своим неизменным тройкам и не потерявших беспочвенных надежд на четверку (другие же тихо радовались, что не двойка), а на последней парте над очередной четверкой за сочинение (неизменная одна роковая ошибка!) беззвучно лила слезы будущий талантливый физик Мила Гудкова, промокая их безукоризненным батистовым платочком.

Отличница отличницей, но вышла закавыка с рукоделием. И она же спровоцировала сильнейший порыв самоосознания.

В третьем классе у меня все шло хорошо. Все виды швов - и стебельчатый, и тамбурный - я освоила не хуже других; неплохо вышивала крестиком. Вязание крючком даже полюбила и, выклянчивая остатки разных цветов ириса (женщины знают, что это такое, а мужчинам ни к чему) у Нади Гостевой (дома денег по-прежнему не хватало - на покупку цветных ниток их, во всяком случае, не было), связала пятидесятицветный шарфик. Но в четвертом классе, в котором я не училась, прошли финскую гладь. А ее-то голой рукой было не взять. Это вам не история с географией.

В дневнике моем прочно обосновалась четверка (я бы сказала даже - с невидимым креном в сторону тройки) по рукоделию, смущавшая учителей больше, чем меня: отличница должна была быть отличницей.

В один прекрасный день я стояла столбом у своей последней парты, а учительница рукоделия Евгения Матвеевна неторопливо мне выговаривала.

- Каждая женщина должна уметь вышивать...

С этим я еще готова была согласиться. Должна так должна. Идея долженствования, как я отчасти вам доложила, к этому времени уже была мне близка. Необходимость пятерки тоже была неоспоримой. Я слушала покорно.

Но Евгения Матвеевна неосмотрительно двинулась дальше.

- Потому что чем бы ты в жизни ни стала заниматься - вышивание тебе понадобится. Все равно каждая женщина будет вышивать!

И тут я услышала свой голос. Потом со мной это не раз бывало - в случаях глубокой и мгновенно прочувствованной задетости, - но тут произошло впервые. Голос произнес:

- Мне не понадобится.

- Как это?

- Я - не буду вышивать, когда кончу школу.

- То есть как это не будешь? Это еще почему?!

- Потому что у меня не будет на это времени.

Класс замер.

- Чем же это ты, Мариэтта, - медленно заговорила Евгения Матвеевна, овладевая собой и все более и более повышая голос, - будешь так ужасно занята, что у тебя не будет времени на вышиванье?!

- Я буду занята, - ответила я твердо, - научной работой.

Класс внимал. Что было с Евгенией Матвеевной, не помню.

Финской глади я выучилась. Вышивать - не вышиваю.

• Рассказцы (1)
• Рассказцы (2)