Про эстетику и этику

В 10-м классе я прослышала откуда-то, что на философском факультете открылась кафедра эстетики.

Что-то возвышенно-престижное слышалось в слове "философский" (припомнилось, что и в самом раннем детстве, в 3-4 года, старшие братья - на 12 и на 10 лет старше - звали меня "философ в юбке"), что-то очень научное, а в то же время и не очень удаленное от литературы - она как-то присутствовала (или, по-нынешнему, соприсутствовала) в малопонятном слове "эстетика".

Замечу к слову, что дома у нас с определенного времени слово "эстетический" было в ходу.

Мама, до войны педагог-дошкольник (прирожденный и одаренный), заведующая детским садом (брала отстающий, выправляла неимоверными усилиями - затем уходила в другой отстающий), после войны стала читать публичные лекции по дошкольному воспитанию - для приработка и некоторой самореализации (гораздо более яркие свои таланты - драматической актрисы и певицы - ей не удалось реализовать из-за нас, пятерых детей, и строгих правил мужа). Делалось это в системе известного тогда общества "Знание", рассылавшего по городам и весям лекторов.

В этой сфере - научно-популярных лекций - одно за другим проходили свои поветрия (зарождавшиеся, конечно, где-то на вершинах власти): то изучение темпераментов и рефлексов по Павлову (дома важно произносились новые слова - говорили о "нервной сшибке", о коре и подкорке, о "холериках" и "сангвиниках"), то вдруг - "эстетическое воспитание" (подувало уже оттепелью).

Слово "эстетическое" вошло в домашнюю семантику, и папа, отставляя пустую тарелку, говорил весело: "Клавочка, твой суп доставил мне огромное эстетическое наслаждение!".

Выпускные экзамены окончились.

Я пережила одно из самых сильных - едва ли не сильнейшее - разочарований.

Было известно, что в двух соседних и вместе праздновавших два выпускных бала подряд школах - моей женской и соседней мужской, куда я в девятом классе ходила в драмкружок и играла уже не Шута в "Золушке", а мадам Кирпичникову в пьесе Галича "Вас вызывает Таймыр" и любила свою коронную фразу: "А меня совершенно не интересует, что он мне скажет! Важно, что я ему скажу!" (зал неизменно стонал от удовольствия), и подружилась с мальчиками и могла - наконец-то! - поговорить с ними о книгах, не котировавшихся в женской школе (помню чувство, близкое к счастью, когда на вопрос Генки Гинзбурга "А ты Чапека читала? А "Войну с саламандрами"?" - я ответила: "Конечно, читала!" - и пошел разговор заядлых пожирателей книг), - что в этих школах имеется налицо по пять примерно серебряных медалей и одна золотая.

И тут мое сочинение, заведомо "пятерочное", для школьной экзаменационной комиссии и районного отдела народного образования (Роно), из последней инстанции (Гороно) - вернулось с четверкой. И я получила серебряную медаль - вместо золотой, которая, так сказать, была у меня уже в кармане или сияла на груди.

Удар оказался очень, очень и очень чувствительным. Но это был перст судьбы.

Мучительная и беспрерывная рефлексия вскоре привела меня к тому, чтобы увидеть в случившемся расплату (и извлечь из этого урок на всю жизнь) за то, что можно было высокопарно назвать изменой себе.

Однажды такое со мной уже случилось - во втором классе. Но тогда я надлежащего урока, видно, не извлекла. Мария Николаевна задала на дом маленькое сочинение на тему "Мой любимый предмет". Избалованная ее постоянными похвалами, я решила, видимо, написать что-нибудь поизысканнее (вместо того, чтобы честно припомнить именно любимый предмет, как призывала Мария Николаевна, да и описать его). Помню дословно начало моего позорного текста - "Мой любимый цветок - роза. Я думаю, она нравится многим". И далее что-то вымученное (потому что я роз за девять лет своей жизни еще в глаза не видела) насчет атласных листочков. И вот настал момент зачитывания вслух лучшего сочинения. И Мария Николаевна объявила, что лучшее сочинение написала Мила Уткина, ничем себя до этого не прославившая. И Мила, самая маленькая девочка в классе, прочитала своими тонким голоском сочинение "Мой любимый стульчик" - про свой маленький детский стульчик, на котором дома она еще продолжала сидеть. А мне Мария Николаевна, обескураженная не меньше меня (она меня просто-таки любила, но была исключительно справедливым и замечательным во всех отношениях, начиная с каллиграфического почерка, приобретенного в гимназии, педагогом), сказала, покачивая своей серебряно-седой головой: "Нельзя, Мариэтта, писать о том, чего не видела".

Так вот, в десятом классе я повторила свою ошибку - но уже с гораздо более чувствительным результатом. Ведь на письменном экзамене по литературе, после долгих колебаний, я выбрала вместо увлекательной для меня темы "Патриотизм Гоголя" (надо ли говорить, что сомнения насчет патриотизма из прекрасного далека были загнаны далеко вглубь сознания и не тревожили меня?) вторую тему (третья - ею всегда была так называемая "вольная" - меня никогда не интересовала) - для меня тогдашней же заведомо скучную, нимало не увлекательную: "Мать" А.М.Горького как произведение социалистического реализма".

Колебалась я не меньше двадцати минут, и Нелли Львовна уже поглядывала на меня с беспокойством (хотя мои "знания" и грамотность для нее были вне подозрений, но все же уходило драгоценное время, отпущенное на писание и перечитывание написанного!). Наконец низкая расчетливость и осторожность взяли верх. Я решила, что с Гоголем предугадать мнение неведомых вершителей моей судьбы в Гороно невозможно, с "Матерью" же дело выглядело более верным - все семь или шесть признаков, обративших роман, как металл в золото, в первое произведение "социалистического реализма", были уже закреплены в коллективной памяти - здесь было ни прибавить, ни убавить - и, соответственно, имплантированы в головы школьников.

Я начала писать через силу, без обычного увлечения - едва ли не в первый раз: писать сочинения, как вы уже уведомлены, я любила и привыкла испытывать во время работы наплывы вдохновения.

Важно заприметить то непривычное ощущение скованности, которое не покидало меня на протяжении четырех с лишним часов писания. Это был июнь 1954 года, и мое состояние было одним из фрагментов, обрывков или лохмотьев грандиозного передвижения невидимых воздушных масс, которое происходило тогда на всем пространстве страны, - того, что называется изменением общественного климата.

В выборе темы еще чуть-чуть участвовала такая мысль: ведь я собираюсь заниматься советской литературой - что же я буду последнее в жизни школьное сочинение писать о Гоголе? Тема про Горького была о советской литературе (никак не укладывалось в голове, что "Мать" написана в 1902-м году; чьим-то чудесным мановением она была перенесена в школьном сознании в советское время и вполне в него вписалась).

Еще в 9-м классе я, недовольная темпом своего чтения, решила его ускорить и, по часам проверяя скорость и доведя ее до 100 страниц в час, прочитала подряд чуть не 15 томов из иссиня-черного тридцатитомника. Ни "Городок Окуров", ни "Жизнь Матвея Кожемякина" (на большой форме удобнее было разгоняться в чтении) никакой радости мне не доставили. Но отдавать себе отчет в подобных чувствах я еще не умела - не знала, что это возможно.

10-й класс - первый учебный год без Сталина - кое-что уже принес. Коричневый коленкор противно-тонкого учебника "Советской литературы" Л.Тимофеева был осторожно заменен где-то в середине года нашей Нелли Львовной приятно-толстым (значит, будет что почитать) и в приятном же светло-сером тканевом - то есть не помпезном - переплете учебником "Русская советская литература" трех соавторов, ряд которых открывался А.Г.Дементьевым (девять лет спустя я встречусь с ним в "Новом мире" в качестве автора журнала), и учебник на школьном языке назывался "Дементьев".

"Социалистический реализм", конечно, фигурировал на каждом уроке, но уже с каким-то неприметным надломчиком. Его признаки заучивались, но, еще повторюсь, не увлекали. Так же заучивала я зимой 10-го класса (примериваясь к философскому факультету) - что бы вы думали, леди и джентльмены? - по две-три страницы в день "Краткого курса истории ВКП(б)"; до ХХ-го съезда этой ВКП(б), уже два года именовавшей себя КПСС (мне это не нравилось - исчезла патина!..), оставалось еще два года. Поздно вечером, на сон грядущий, я добросовестно садилась выполнять урок, заданный себе самой. Речь идет именно и исключительно о втором разделе 4-й главы этого "Курса" - координаты, знакомые всякому, кто родился в Российской империи или в Советском Союзе, но не позже конца 1940-х годов ХХ века.

Как я воспринимала заучиваемый почти наизусть (кажется, один из старших братьев сказал мне, что эту главу надо знать именно наизусть) текст про диалектический и исторический материализм, про отрицание отрицания? Никак. Что я про него думала? Ничего. Стремилась понять (условно говоря) и запомнить. Критике это в моем сознании не подлежало, как не подлежала критике таблица умножения. "Характеризуя марксистский философский материализм, Ленин говорит: "...Материя, природа, бытие, физическое есть первичное, а дух, сознание, ощущение, психическое - вторичное"... Маркс говорит: "Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание". (Должно было пройти около пяти лет, прежде чем грянуло в надолго помраченном общественным бытием сознании: "Да не может же этого быть!.. Воздействует - но не определяет же!.. Иначе отчего ж бытие - одно, а сознание - такое разное?!")

Одновременно я каждый вечер внимательно читала и тоже вроде как бы заучивала по две статьи из "Философского словаря". Помню до сих пор, как учила в какой-то вечер Гельвеция и Гольбаха. Не помню, до какой буквы в конце концов добралась. Надвигались экзамены. Меня беспокоили физика и математика. Потому что в десятом классе пятерку по этим предметам я держала уже на последнем дыхании.

Уже незадолго до экзаменов я, сходив на философский факультет, узнала, что ни на какую кафедру эстетики подавать документы, натурально, невозможно, отделения такого нет. И надо будет заниматься все годы марксистско-ленинской философией, а на курсе четвертом примерно присоседиться, если очень захочется, к этой кафедре. Тут я, к счастью, почувствовала нужную тоску и с облегчением окончательно вернулась к мыслям о туманной науке филологии.

Еще раньше, осенью, прежде чем меня взволновала идея философского образования (ведь известно было, что "философия - царица всех наук"! В этом что-то было - сообщать потом ровесникам с невозмутимым видом: "Я на философском учусь..."), я стала после уроков ходить в литературный кружок на филфаке.