Литературный кружок вела кудрявая (прическа эта называлась тогда "венгерка") шатенка (это слово тогда уже исчезало) - темноглазая, стройная, живая молодая женщина (имени-отчества ее мне уже не вспомнить - Марина?.. Тамара?..). Никогда потом мне не привелось ее больше встретить.

Дело шло к зиме. В аудитории, окна которой выходили во двор, на Огарева и Герцена, уже с начала занятий горел свет. Мы готовили доклады, но можно было и прочитать свои стихи.

Смутно помню свой доклад по горячо любимому мной Маяковскому (именно в его стихах открылась мне в 12 лет тайна поэзии); помню только, что, кажется, в "Бане" я обнаружила борьбу с космополитизмом и в какой-то степени этим гордилась. Очень хорошо помню вопрос, твердым голосом обращенный ко мне явно умной девочкой: "А как вы понимаете слово "космополитизм"?" - и мое мгновенное парирование (я долго потом гордилась своей находчивостью и быстротой реакции): "Думаю, так же, как и вы!" - под явное одобрение аудитории.

А девочка-то была явно "из центра", поумней меня. И в ее-то семье, наверно, все было ясно насчет "космополитизма" (к этой осени 1953-го уже молчком закончившегося), о котором в моей семье просто не говорилось, - как и в нашей школе, вечная память директрисе Елене Федоровне Тихоновой, сумевшей за год до описываемого короткого диспута отстоять всех своих учителей-евреев, как узнала я только недавно от Нелли Львовны, спросив ее после стольких лет: "Как это у нас в школе совсем, ну совсем не слыхать было про дело врачей и вообще про евреев? И что Белка Ямпольская - еврейка, я вообще неожиданно додумалась только через много лет после школы?.." (точно так же, соответственно, и про саму Нелли Львовну).

Можно себе представить, как рассказывала эта девочка дома обо мне и о своей мгновенной схватке со мной, как осторожная мама говорила что-нибудь вроде: "Не надо трогать таких!" А папа, не утративший, несмотря на все, что пронеслось над его головой, природной задиристости ("Ай, жидки, в вас бес сидит!"), говорил, наоборот: "Молодец, дочка! Не давай им спуску!" И я, осознав все это только годы спустя, уже не могла им крикнуть: "Я - не они!.. Глупая, но не такая!"

Что до стихов, то годных для обнародования (то есть не лично-лиричных, которыми была полна моя тетрадка) у меня было всего два - уже известное моим читателям in memoriam Сталина и написанное за два месяца до него стихотворение, которое называлось "Есенину".

Конечно, сочиняла я политические стихи и раньше.

Потрясенная в 5-м классе фильмом об Александре Матросове (ходили всем классом), придя домой, не могла ничего делать, пока не излила свои чувства в балладе, начинавшейся следующим образом:

Пулемет ты закрыл своим торсом,
Будет жить твоя слава в веках.
Рядовой Александр Матросов
Был бойцом боевого полка.

Баллада была длинной, последовательно описывала все только что увиденное ("Дивизия пошла в атаку, / Кругом звучит: "За Сталина! Вперед!" / Но неожиданно вмешался в драку / Немецкий гавкающий пулемет. / Захлебываясь пуль ручьем, / Он лаял, как собака, / И дико ринулся вперед / Абдурахманов в драку").

Последняя строфа претендовала на катарсис.

Раскинув руки, как в полете,
И успокоившись навек,
Лежит на вражьем пулемете
Простой советский человек.

Мама, прослушав со вниманием все произведение, похвалила первую строку концовки:

- "Как в полете" - это очень хорошо!

Но в тетрадку моих стихов, заведенную в 9-м классе, такое, ясное дело, вписано уже не было.

Итак - "Есенину".

Тихо. Сумерки. Звезды. Снег.
Голубеют четкие тени.
Вот прошел предо мной человек,
Дальний, милый Сергей Есенин.

Я прочла ваш нетолстый том,
И как будто сказали вы мне,
Потихоньку сказали о том,
Что мечталось вам в тишине.

В дальнейших строфах я, можно сказать, угадала еще не читанный тогда рассказ Зощенко "Речь о Пушкине" (через 5-6 лет я уже знала чуть не всего Зощенко почти наизусть), размешав с хорошо мне известным стихотворением Маяковского "Сергею Есенину".

...Грустно, жутко того, что упал
Метеором великий поэт.

Вам бы жить не тогда - сейчас,
Мы б погибнуть не дали вам,
И в счастливый, не в жуткий час,
Вы воспели б и наше зарево.

Говоря словами первоисточника (повлиявшего, так сказать, доопытно), "это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живет сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если б, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин".

У автора же стихов имелась, по-видимому, смутная догадка, что тогда счастья не было; поэт же, в представлении юного советского автора, был в какой-то степени повинен в том, что не предвидел того, что дальше все будет хорошо.

Однако существовал, несомненно, некий зазор между лирическим героем стихотворения и автором. Когда я решила прочесть стихотворение на кружке (примечательно и для времени, и для моего тогдашнего портрета, что не только читать, но и упоминать стихи о Сталине я - хорошо это помню - не стала), и руководительница сказала:

- Очень хорошо! Очень хорошее стихотворение! - я совершенно искренне ответила:

- Да нет, что вы!

Почувствовав эту искренность, руководительница заметно обиделась и возразила с некоторой амбицией:

- Нет, нет, я вам говорю совершенно серьезно - я специально занималась детским творчеством!

Я, собственно, пытаюсь сказать - ради портрета времени, - что зимой 1953-54 гг. мне было уже понятно, что в январе 53-го (и тем более - в марте) я сочинила что-то не больно талантливое и, главное, немного... Немного - что?.. Халтурное? Неискреннее? Не знаю. Не думаю, что я хоть как-то определяла тогда то, что позже было бы названо конформизмом, официозностью и т.п. Но внутренний раскол между действием (делать как положено) и оценкой этого же действия уже наметился.

А ведь сочиняла-то я эти стихи, испытывая и поэтическое волнение, и вообще, думаю, все то, что чувствуют и поэты, и графоманы. Каким же именно образом, при помощи какой душевно-головной операции появлялся этот идеологический призвук? Сколько в нем было живой эмоции (ведь я верила, что живу в прекрасной стране и мне открыты все дороги - что, собственно, в течение нескольких последующих лет только подтверждалось) и сколько - нерассуждающего императива, представления о должном как свидетельства (для самой себя) некой зрелости, взрослого понимания, что к чему? Вычислить это трудно, хотя при более скрупулезном самоанализе в принципе возможно. Например, сейчас, описывая, я поняла, что, собственно, высокопарные строки в моих виршах появились как бы в извинение за мою сразу (и навсегда) возникшую любовь к полузаконному все-таки поэту - и появились по модели школьных сочинений.

Уходя летним утром на работу, отец остановился в дверях и спросил: "Так ты, дочка, на какой факультет решила подавать?" - "На филологический, папа!" - "А, ну хорошо". И пошел на службу. Мама же в эти дни вообще была на юге в санатории. Мои ровесники-евреи скорбно покачают головой, если им приведется читать эти строки, - не то происходило в те дни в их семьях!.. Зато, пытаясь впоследствии поступить в аспирантуру, я с ними практически сравнялась, о чем - своевременно.

Медалисты поступали в те поры без экзаменов - вместо них предстояло собеседование. И проваливший собеседование получал еще одну попытку - экзамены на общих основаниях.

Но как готовиться-то? Как узнать, что будут спрашивать? Тут была полная неизвестность. Я не стала готовиться вовсе.

Изнывая от непривычного безделья, сидела в розарии открытой читальни Сокольнического парка и читала "Сагу о Форсайтах", необычайно меня волновавшую, поскольку Джон напоминал мальчика, в которого я год как была без памяти влюблена, сама же мучилась тем, что считала себя похожей на Флер, а не на Ирэн.

Мои друзья-мальчики из соседней школы дни и ночи напролет решали задачи, готовясь в МВТУ и другие серьезные вузы, и в толк взять не могли, почему я, которой не надо сдавать экзамены и открыты все двери, иду не в престижный Физтех (куда мне, отличнице по всем предметам, с их точки зрения, была прямая дорога!), не на физический в МГУ и не, на худой конец, в Бауманское, а на занюханный филфак, куда идут те, у кого тройки по физике и математике. От безделья и сочувствия я стала помогать им решать задачи - не без как бы ретроспективной ностальгии, вызванной сознанием того, что это происходит со мной последний раз. (Да, так оно и было! К моменту, когда родительская помощь в школьном курсе точных наук понадобилась дочери, я, может быть, и могла бы, но уже ни за что не хотела быть ей полезной в этом. Финита!). Хоть никаких сомнений в моем решении они не пробудили, но все же благотворно подействовала фраза, оброненная скупым на слова отцом:

- Инженером (сам он был инженером) может стать любой, а гуманитарием - нет.

- Почему ты так думаешь, папа?

- Потому что это так и есть.

В последние дни перед собеседованием, озверев от бесплодных размышлений о том, "что будут спрашивать?", ничего не узнав об этом и на консультации (где будущие наши собеседники только загадочно улыбались, возможно, как и мы, ошалев от растекавшейся информации о том, что конкурс медалистов - 25 человек на место!), лишь удостоверившись, что мои конкуренты явно были умнее и эрудированнее меня (возвращаясь в метро с одним из них, высоким - у меня возникал интерес только к мальчикам после 185 см. - Владиком Егоровым, мы не могли наговориться о нашем общем, как выяснилось, кумире Маяковском; много-много лет спустя мой однокурсник оказался, совершенно неожиданно для меня, запоздало-честным коммунистом и даже сотрудником органа ЦК КПСС газеты "Правда" и сыграл на этом своем месте немаловажную роль в моей жизни, проявив, как в первый день знакомства, доброкачественное товарищество; два года назад он умер, замученный диабетом), я читала трехтомную историю английской литературы (поступая на русское отделение!), так как ее-то я уж точно знала много хуже отечественной.

А ведь мне очень было что почитать и из отечественной литературы, только я об этом не подозревала.

Это были сообщающиеся сосуды: мое незнание, можно сказать, входило в требования, имеющими вскоре быть предъявленными ко мне моими собеседователями.