|
||
/ Круг чтения / Шум времени < Вы здесь |
Рассказцы (7) Истории с благополучным концом, правдиво рассказанные прямой их участницей Дата публикации: 21 Мая 2002 получить по E-mail версия для печати Филфак - 1954 Я знала имя Пастернака, но не как поэта, - дома оказалась "Повесть" с рисунками Конашевича, и я читала ее и перечитывала. Только весной десятого класса в апрельском номере "Знамени" поразили и покорили "Стихи из романа". Были вырванные откуда-то "Исторические рассказы" Зощенко (часть "Голубой книги"), которые в младших классах принимала я за чистую монету истории; всю школу перечитывала и все больше и больше любила странного автора (имя узнала не сразу). Был сборничек стихов - также без обложки (сейчас только додумалась, что скорей всего - не случайно!), глубоко затронувший в 13-14 лет, без конца с тех пор опять-таки перечитываемый и невольно выученный наизусть. ...Смеясь над встречей роковой, Нам ли, жившим близ Сокольнического парка и с 6-го класса каждую субботу-воскресенье бегавших на каток, переобуваясь на снегу и в него же и зарывая обувку - с немалым риском, чтобы не платить за раздевалку, - не знать было про роковые встречи на катке! Эти стихи бормотала я, делая последний круг под неизменную прощальную песню, несшуюся из раструбов репродуктора: ...Добр-рой вам ночи, Сколько понадобилось лет, чтобы узнать вдруг, кто был автором сборничка без обложки!.. Имя Мандельштама московской отличнице, влюбленной в литературу и поступающей на филфак Московского университета, неизвестно вовсе. Дома назвать его было некому. Зато Блок был прочитан вдоль и поперек и переписан в тетрадку (напрашивается - "заветную") вперемежку с Есениным, занявшим полтетрадки, а также Лермонтовым - не менее четверти тетради (натурально, "Я не унижусь пред тобою..." - этими строками тетрадь открывалась, "Прости, мы не встретимся боле", "И стих безумный, стих прощальный", "Я не достоин, может быть...", "Я к вам пишу: случайно, право!" - неслучайно вписанное вслед за "Письмом к женщине" и отрывком из "Анны Снегиной", оно обнаруживало неожиданную с ними близость, почти сплеталось во что-то причудливо-единое). Только одно, но любимейшее из Маяковского ("Любит - не любит, я руки ломаю..."), Симонов (его лирику до сих пор перечитываю с волнением - почти тем же, с которым в девятом классе переписывала в юношеском зале Исторической библиотеки, тогда располагавшемся в здании Исторического музея), Степан Щипачев ("Ты порой целуешь ту, порою - эту, в папиросном голубом дыму"), Асеев (отрывок из весьма задевавшей меня за живое поэмы "Маяковский начинается" - Маяковского всегда было так жалко, что щемило), Вера Инбер ("Ну, прощай! Махну платочком. Тише стук сердец. Все туманней, меньше точка. Точка. И конец") и Маргарита Алигер ("Юноша одних с тобою лет Удивится вдруг, тебя заметив... И увидит он свою судьбу В девичьей летающей походке, В прядке, распушившейся на лбу, В ямочке на круглом подбородке"). Но и пастернаковское "Свидание" - поблизости от Грибачева ("Ожидание"- нашлись, нашлись у него лирические строки!) и Вероники Тушновой, замеченной мною еще в первом классе, стихотворением, написанным ею в тринадцатилетнем возрасте и напечатанном в журнале "Семья и школа" (он входил тогда в основной круг моего домашнего чтения). В классе стихами никто особенно не интересовался, но однако же в 9-м и в 10-м регулярно (!) собирались у последней парты и всю большую перемену слушали в моем исполнении Блока (в основном наизусть, хоть и с тетрадкой в руке); особенный успех имело (нередко шло на бис) "Я пригвожден к трактирной стойке", а также есенинские "Годы молодые с забубенной славой". Уже тогда зародилось у меня соображение, впоследствии укрепившееся: любой носитель русского языка, даже никогда не прочитавший ни одного стихотворения, не может не почувствовать прелесть стиха, если его услышит, поскольку поэзия есть высшая форма цветения родной речи, а ей, как известно, мы обучаемся едва ли не в материнской утробе. Конечно, был в тетрадке и Пушкин, выбранный, как ему и положено, по другому какому-то, чем все остальное, принципу (как не вспомнить опять Булгакова, который, признаваясь, что с детства терпеть не мог стихов, пояснил: "...Не о Пушкине говорю: Пушкин - не стихи!"): "Погасло дневное светило", "К морю", "Предчувствие", "Цветок", отрывок из "Цыган" и одна нижеследующая полустрофа: Блажен, кто понял голос строгой Это перекликалось с одной из записей в сером альбомчике афоризмов и максим (заведенном в седьмом классе, помнится, только потому, что впервые остро захотелось как-то удержать изречение, пронявшее некой близостью: "Надо быть, а не казаться"; альбомчик канул у того же Сашки Матвеева, долго его зачем-то канючившего; и зачем только я вынесла ему во двор альбомчик!..). Афоризм, близко напоминавший пушкинские строки и, как они, меня подбадривавший, гласил: "В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости..." и т.д. (Цитирую, натурально, наизусть. Вы, нынешние, ну-тка! Кто вспомнит автора?..). На собеседовании мы должны были пройти через двух - одного за другим - экзаменаторов. Первой у меня, как выяснилось позже уже на лекциях, была Клавдия Васильевна Горшкова - с кафедры русского языка (впоследствии подписавшая, помнится, профессорское письмо, осуждавшее Синявского и Даниэля, напечатанное в "Литгазете" как раз в тот самый день, как и сообщение о жестоком им приговоре; впрочем, - "Ах, это, братцы, о другом!.."). Она спросила, что я читала из современной литературы. Я стала пересказывать ей содержание семи последних номеров последовательно "Нового мира", затем "Знамени", затем "Октября". Она слушала с интересом, долго не прерывая. (Впоследствии Чудаков, подвизавшийся на ее кафедре, узнав о нашей беседе, уверял: "Да ты знала тогдашнюю литературу в 100 раз лучше, чем она!" Мне это и в голову не приходило.) Потом Горшкова попросила меня образовать все возможные прилагательные от "дело" и объяснить значение каждого. Я образовала и объяснила. Чего-то было еще, не помню. Она отправила меня к другому столу, за ним сидел уже знакомый мне по заключительному акту Олимпиады Н.М.Шанский. Он заулыбался навстречу (те, кто знает его лицо, помнят, как это выглядело): - А-а, Хан-Магомедова! Вторая премия на Олимпиаде?.. На этот полувопрос-полуутверждение я ответила полным утверждением: - Да. - Ну, идите, идите домой, достаточно, у нас больше нет к вам вопросов! Помешкав (я уже взяла разбег и готова была беседовать и беседовать), отправилась домой, по дороге размышляя, прошла я все-таки или нет, и если да - то честно ли это?.. И решила, что честно, так как Олимпиаду-то я выигрывала сама, той же самой головой, которую принесла на собеседование. Я оказалась в списке поступивших. Это и было счастье. И прошли опять-таки годы, годы и годы. Мы познакомились и постепенно подружились с Сергеем Бочаровым. Как-то в застолье он услышал вдруг мою девичью фамилию. - Постой, постой! Ты участвовала в 1953-м году в школьной Олимпиаде? - Да. - И писала о "Медном всаднике"?.. - Да. - Так это, значит, о твоем сочинении я написал хвалебную рецензию!.. (в том году Бочаров был аспирантом филфака - и его привлекли к чтению работ школьников). Написал, что там развернута оригинальная трактовка "Медного всадника" - равновесие правды, ее незафиксированность на одной стороне; тогда ведь принята была сталинская трактовка Петра... И конечно, я обратил внимание на такую фамилию автора!.. Сережа всегда отличался потрясающей памятливостью. - Так значит - это ты поступил меня на филфак?!. И мы выпили за это дело. поставить закладку написать отзыв
|
|
|
||