Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Шум времени < Вы здесь
Новые виньетки-2
Дата публикации:  24 Мая 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Как сделана Россия

В 30-е годы папа (Л.А.Мазель) путешествовал на пароходе по Волге. Среди пассажиров были американские туристы. Папа по-английски говорил, но с неважным произношением. (В совершенстве он с детства знал немецкий.) К концу круиза одна американка поделилась с ним своими впечатлениями:

- Russia is badly done, - сказала она.

Папа, знаменитый своими имитационными "показами", передавал это низким, подчеркнуто мужским голосом, раздельно выговаривая каждый слог. При этом в борьбе с чуждой фонетикой его рот оказывался как бы забит огромными американскими зубами. Вердикт звучал отталкивающе, но обжалованию не подлежаще.

Тема с модуляциями

Любимым отрицательным героем папиных консерваторских новелл был В.О.Б-в. Судя по всему, он был бездарный, но сравнительно невредный зануда, и я не мог понять, чем он так занимал папу.

Один рассказ - и показ - был о том, как Б-в садится на трамвай (троллейбус). Папа изображал, как Б-в сосредоточенно вступает на подножку, целеустремленно протискивается к кондуктору, внимательно отсчитывает деньги, зорко нацеливается на билет и сдачу. Вокруг тем временем течет трамвайная жизнь: кому-то уступают или не уступают место, кто-то продвигается вперед, толкая Б-ва локтями, кто-то пытается передать через него деньги, кто-то спрашивает, сойдет ли он на следующей... Но Б-в ни на что не отвлекается - Б-в занят. Б-в полностью поглощен покупкой билета. На это время он умирает для мира и мир умирает для него - радостно подытоживал папа.

Еще забавнее была новелла о приобретении Б-вым билета на поезд в Иваново, и в ней тоже слышалась нотка личной заинтересованности. Папа живо изображал, как, отстояв очередь и сунув голову в окошечко кассы, Б-в представляется в качестве члена Союза композиторов и сообщает, что едет в Дом творчества композиторов под Ивановом, для чего ему и нужен билет в Иваново. Едет он не отдыхать - это не дом отдыха, а Дом творчества, - он едет работать. Работа у него важная: он пишет не о чем-нибудь легкомысленном, а о музыке советских композиторов, - папа не скупился на длинные нудно-симметричные периоды.

Помучив слушателей обоснованиями серьезности б-вской поездки, папа переходил к параметрам покупаемого билета. Вагон требовался купейный, поскольку Б-ву нужно было прибыть в Дом творчества не усталым, а готовым к работе; полка должна была быть нижняя, так как Б-в по возрасту и состоянию здоровья не мог карабкаться на верхнюю, и врачи рекомендовали ему нижнюю; наконец, место он просил - тут в папином голосе звенела особенно счастливая ирония, - по ходу поезда, ибо заснуть против движения он не мог, а выспаться перед ответственной работой ему было необходимо.

Почему кульминационное forte приходилось именно на требование места по ходу поезда, слушатели часто не понимали. В ответ на их вопрос - а если он не поступал, то по собственной инициативе - папа с удовольствием пояснял, что на полдороге к Иванову, в Александрове, железнодорожные пути были устроены так, что паровоз отцепляли и прицепляли другой, с противоположного конца состава; в результате места по ходу движения становились местами против движения. Таким образом, на торжествующе музыковедческой ноте con brio заканчивал папа, билет Б-ву требовался модулирующий (закономерно меняющий тональность).

Повествовательные достоинства новеллы и актерские эффекты показа были несомненны, но не исчерпывали для меня причин папиного загадочного пристрастия к этому сюжету. И вдруг однажды, когда папа в другой связи упомянул о психологических преимуществах мест по ходу поезда (кажется, возможность смотреть вперед как-то способствовала безопасности), я понял. Б-в, при всей своей научной и человеческой серости, был папиным подсознательным alter ego. На нем вымещались собственные страхи и унижения, собственные сомнения в ценности избранной профессии и собственные занудные предосторожности - феномен, знакомый мне как литературоведу вообще (Лермонтов и Печорин, Флобер и мадам Бовари, Зощенко и его персонаж) и как автору разбора папиной новеллы "Ессентуки-1952" в частности (умный профессор и запуганный портной).

Насчет Б-ва папа согласился легко и весело, насчет портного - с оговорками, а признание, что зощенковское недоверие я писал с него, воспринял скорее болезненно, хотя по существу и не спорил.

Талон на место у колонн

Папа рассказывал, что Шостакович имел обыкновение приезжать на вокзал сильно заранее, чтобы, как только подадут состав, войти в вагон, занять свое место, постелить постель, раздеться и лечь под одеяло.

- Зачем?

- Затем, что если окажется, что на это место продали два билета, и придет другой пассажир, то место останется за Шостаковичем как за уже лежащим.

На недоумения типа: он же Шостакович, лауреат, депутат и т.п., так что место ему уж как-нибудь обеспечено, папа отвечал другой историей про Шостаковича и билеты.

В 30-е годы его даме вдруг захотелось пойти в театр, мимо которого они проходили. В кассе билетов не оказалось. Шостакович готов был ретироваться, но дамочка продолжала напирать: он знаменитость, его все знают, стоит ему назвать себя, как билеты найдутся. Он долго отнекивался, но, в конце концов, сдался и обратился в окошечко администратора с сообщением, что он Шостакович. В ответ он услышал:

- Ви себе Шостакович, я себе Рабинович, ви меня не знаете, я вас не знаю...

Рамочная конструкция

Когда по какому-нибудь политическому поводу говорили, что такое не может долго продолжаться, папа вспоминал, как в 1918 году его одноклассница (им было по одиннадцать лет), случайно встреченная на трамвайной остановке, бросила ему с подножки:

- Ну долго же такое продолжаться не может!

Он также любил цитировать Шостаковича, в аналогичных случаях говорившего:

- Были же Средние века. Понимаете? ВЕ-КА!

Тем не менее, папы, родившегося за 10 лет до советской власти, достало на то, чтобы прожить cтолько же и после нее. Он любил симметрию. Ну и, как известно, в России надо жить долго.

Шостакович (1906-1975), наоборот, на десяток с лишним лет не дотянул. В математическом смысле это тоже симметрия, но не зеркальная, а какая-то похуже, кажется, продольная.

Вам хватит

В 20-е годы, когда папа преподавал на рабфаке, один бойкий слушатель решил опровергнуть какое-то положение его лекции с помощью марксизма.

- Знаете ли вы, профессор, что по этому поводу сказал Энгельс в своей надгробной речи на могиле Маркса?

Он привел цитату. Папа парировал:

- Да, но знаете ли вы, что возразил на это Маркс в своей ответной речи на могиле Энгельса?!.

Приручающий смерть кладбищенский юмор был его любимым орудием. У него всегда были наготове соответствующие еврейские анекдоты.

"Ви слышали, Рабинович умер? - Ай, умэх-шмумэх, главное это здоховье!"

"Вы слышали, Рабинович умер? - То-то я смотрю - его хоронят!"

"Рабинович, вас хоронят, а вы, оказывается, живы?! - Ай, кого это, интэхэсно?!"

Смерть подразумевалась не только Маркса, Энгельса и Рабиновича, но, прежде всего, собственная.

В 60 лет он по давнему замыслу вышел на пенсию, чтобы написать намеченные книги, к 80-ти все написал и издал и считал жизненный план выполненным. Удивлялся своему долгожительству. Смаковал сигналы приближающегося конца.

Он с удовольствием рассказывал, как однажды сломался унитаз, слесарь явился навеселе, что-то починил, но с бачком велел обращаться осторожно - спиной не опираться. Папа забеспокоился и спросил, не надо ли заменить и бачок.

- Да не, ничего, - сказал слесарь, покачиваясь на пути к выходу, - он еще п-постоит.

- Сколько постоит? - забеспокоился любящий точность папа. - Неделю? Месяц? Год?

Слесарь качнулся в обратную сторону, мутно поглядел на папу и махнул рукой:

- В-вам хватит...

Когда пришлось сменить домработницу, мы устроили смотр нескольким кандидаткам. Объясняя условия, папа каждый раз как бы между прочим добавлял:

- Ну, работа, вы видите, временная...

Даже если жизнь ему улыбалась, он не забывал оговорить пределы своего оптимизма.

В 1984-м году он приехал в Париж повидаться со мной - тайно от советской власти, по частному приглашению французских знакомых. Несмотря на сильную дозу подсоветской паранойи, он был бодр, и мы целый месяц весело катались по Франции. Но на вопрос, куда в следующий раз, может, в Германию (страну, где он бывал в детстве и на языке которой говорил свободно), он сказал, спасибо, хватит. Увидеть Париж и умереть.

Перестройка вернула ему интерес к жизни, но опять-таки в четко очерченных масштабах.

- Теперь мне надо дожить до приватизации квартиры и передать ее тебе, а там и помереть можно.

В 1996-м, во время президентских выборов, он оба раза (было два тура) потребовал отвести себя на избирательный участок, с огромным трудом поднялся по лестнице, но за Ельцина проголосовал. Я говорил, что ему принесли бы урну на дом. "Нет, - с живительным недоверием сказал он, - это то, с чем мы боремся. Неизвестно, куда они потом денут бюллетень".

Выполнив долг передо мной и историей, он стал заговаривать о смерти регулярно и без страха - в сократовском ключе.

- Смерти я не боюсь. Я боюсь боли, больницы, беспомощности. Моя мечта - умереть при тебе. Приедешь и заодно похоронишь. Не придется срочно хлопотать о визе.

Когда у него разболелись зубы, он отказался их лечить. Вырвать - и все. Мне хватит.

Разговоры о смерти учащались. Во время его последней болезни я стал из Лос-Анджелеса тревожно расспрашивать его, организовывать анализы, врачей, больницу. Он сказал:

- Аля, чего ты так волнуешься? В шестьдесят три года ты вполне можешь остаться сиротой.

Что можно возразить на эту, в сущности, загробную речь?


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Мариэтта Чудакова, Рассказцы (7) /21.05/
Филфак - 1954. Моим первым экзаменатором была Клавдия Васильевна Горшкова с кафедры русского языка. Впоследствии Чудаков, подвизавшийся на ее кафедре, уверял: "Да ты знала тогдашнюю литературу в 100 раз лучше, чем она!"
Александр Жолковский, Новые виньетки /17.05/
Лимонов повлиял на меня во многом, в частности - и в этом. В свои филологические и мемуарные тексты я стал вкраплять матерные цитаты. На фоне интеллигентного контекста они, надеюсь, смотрятся неплохо. Но виртуозной полифонии мата от первого лица мне еще учиться и учиться.
Мариэтта Чудакова, Рассказцы (6) /14.05/
Про Есенина и про космополитизм. В "Бане" Маяковского я обнаружила борьбу с космополитизмом. Хорошо помню вопрос, твердым голосом обращенный ко мне: "А как вы понимаете слово "космополитизм"?" - и мое мгновенное парирование: "Думаю, так же, как и вы!"
Мариэтта Чудакова, Рассказцы (5) /08.05/
Про эстетику и этику. 10-й класс - первый учебный год без Сталина. Коричневый коленкор противно-тонкого учебника "Советской литературы" Л.Тимофеева был заменен приятно-толстым учебником "Русская советская литература" трех соавторов, ряд которых открывался А.Г.Дементьевым. Учебник на школьном языке назывался "Дементьев".
Мариэтта Чудакова, Рассказцы (4) /30.04/
Архитектура и литература. 19 марта 1952 года я написала стихи, озаглавленные "Сталин". Они обнаруживали политическое чутье юного автора, отразившего только-только сформированную, еще не отчетливо обозначенную политику партии.
предыдущая в начало следующая
Александр Жолковский
Александр
ЖОЛКОВСКИЙ
alik@usc.edu
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100