Номинанты премий "ИЛ" и Конверсбанка | Содержание | Стихи Чарльза Буковски | Из "Энциклопедии ничтожного" Станко Андрича | "По ком звонит осыпающаяся колокольня" Иосифа Бродского | Анонсы
ПРЕМИИ ИЛ за 1999 год (учредители - ИЛ и КОНВЕРСБАНК)

25 мая состоится церемония вручения ежегодных литературных премий журнала "Иностранная литература"

На премию ИЛлюминатор (лучшее произведение минувшего года в области исследования и перевода зарубежной литературы) выдвинуты:

Сергей Ильин - за перевод произведений, вошедших в Собрание сочинений ВЛАДИМИРА НАБОКОВА в 5 тт. СПб., Симпозиум, 1999.

Елена Костюкович - за перевод романа УМБЕРТО ЭКО Остров Накануне. СПб., Симпозиум, 1999.

Александр Ливергант - за сборник англоязычного юмора и пародии Ничего смешного (составление и перевод). М., Новое литературное обозрение, 1999.

На премию Инолит (лучшая журнальная публикация ИЛ в 1999 году) выдвинуты:

Геннадий Киселев - за перевод романа АЛЕССАНДРО БАРИККО Шелк (╧ 6).

Леонид Мотылев - за перевод романа АРУНДАТИ РОЙ Бог Мелочей (╧ 7, 8).

Вера Феонова - за перевод романа ОРХАНА ПАМУКА Черная книга (╧ 6).

На премию Инолиттл (лучшая журнальная публикация ИЛ малой формы) выдвинуты:

Наталья Астафьева - за переводы стихов АННЫ КАМЕНЬСКОЙ (╧ 2) и АДАМА ЗЕМЯНИНА (╧ 7).

Наталья Ванханен - за переводы стихов ГАБРИЕЛЫ МИСТРАЛЬ (╧ 4).

Илья Кормильцев - за статьи о Ежи Косинском (╧ 3) и Габриеле Д▓Аннунцио (╧ 11) в Литературных гидах Жизнь как роман.

Наталья Мавлевич - за подготовку и перевод материалов Виртуального круглого стола Французская литература выходит из чистилища (╧ 10) и за составление, вступительную статью и переводы в рубрике Вглубь стихотворения - Псалом ПАУЛЯ ЦЕЛАНА (╧ 12).

Елена Суриц - за перевод рассказов ДИЛАНА ТОМАСА (╧ 12).

Татьяна Толстая - за ответы на вопросы редакции Анкета "ИЛ" (╧ 8).

Содержание "ИЛ" ╧ 5, 2000

ПАВЕЛ ХЮЛЛЕ - Вайзер Давидек (Роман. Перевод с польского Вадима Климовского).

ЧАРЛЬЗ БУКОВСКИ - Стихи (Перевод с английского Г.Агафонова, К.Медведева. Вступление К.Медведева).

ПЬЕР БОСТ - Господин Ладмираль скоро умрет (Повесть. Перевод с французского А.Брагинского).

Рассказы хорватских писателей* (Перевод с хорватского и вступление Л.Савельевой).

Документальная проза

ФРАНКЛИН РИВ - Роберт Фрост в России (Перевод с английского Л.Мотылевой).

Статьи, эссе

ГЮНТЕР ГРАСС - Продолжение следует... (Нобелевская речь. Перевод с немецкого Наталии Тишковой).

Что может литература? (Беседа Хуана Гойтисоло и Гюнтера Грасса. Перевод с французского В.Иорданского).

ИОСИФ БРОДСКИЙ - По ком звонит осыпающаяся колокольня (Перевод с английского Е.Касаткиной).

КРИСТОФЕР КОУКЕР - Сумерки Запада (Перевод с английского С.Арзуманова).

Среди книг

Курьер "ИЛ"

Концерт ╧ 2 для сводного хора читателей (Обзор ответов на анкету, опубликованную в ╧ 12, 1999).

Авторы номера

Чарльз Буковски

Стихи

С английского

"Поэт? Это слово нужно определить заново..." (фрагменты вступления)

Вот как описывает Буковски пребывание в квартире одного из своих издателей в середине 60-х: "...А я продолжал писать стихи. Мы пили с тараканами, квартирка была крохотная, и страницы 5, 6, 7 и 8 лежали в ванне, помыться было невозможно, а страницы 1, 2, 3 и 4 лежали в большом чемодане, так что вскоре места не осталось вообще. Повсюду были кипы страниц по семь с половиной футов высотой. Мы осторожно передвигались между ними... Имелась еще лестничная клетка. Так что Джон с Луисой спали там на матрасе, а с кроватью пришлось расстаться. Таким образом освободилось пространство на полу, куда можно было складывать кипы страниц. "Буковски, кругом Буковски! Я схожу с ума!" ≈ говорила Луиса. Шныряли тараканы, мы пьянствовали, а печатный станок заглатывал мои стихи. Удивительное было время..."

Буковски писал стихи на протяжении полувека, и хотя его герой в общих чертах оставался тем же, поэтика менялась. На раннем этапе - некоторая стихийность, языковая избыточность текстов (вошедших, в частности, в сборники "И в воде горит, и в огне тонет" и "Мадригалы меблированных комнат"), когда в зыбкое, неоднородное, пульсирующее пространство стихотворения вовлекаются самые разнообразные, порой, кажется, сугубо случайные мотивы (можно усмотреть и элементы "автоматического письма" - см. стихотворение "Вегас"). Следующий этап - насыщенный конкретизм середины 70-х, наиболее цельно выразившийся в сборнике "Любовь - это адский пес". (...) Тексты этого времени являют собой как бы плотные, эмоционально напряженные сгустки сюжетной массы - повествования без начала и конца ("стихи Буковски - это в основном рассказы, как и его проза". - Лоуренс Ферлингетти). Зеркало Буковски замирает на одном фрагменте реальности, на развитии одной сцены или сюжета, все случайные элементы исключаются. В текстах Буковски этого периода особенно явно выражается общая для второй половины века тенденция синтеза поэзии с прозой. "Я думаю, абсолютно нормально писать короткие рассказы (short short stories) и считать их стихотворениями, главным образом потому, что в коротких рассказах слишком много ненужных слов", - писал он еще в начале 60-х.

Наконец, третий этап - сдержанная, спокойная поступь разреженного, но внутренне напряженного стиха плюс некоторый мемуарный элемент в текстах последних лет, вошедших в сборник "Танцы в мертвецкой". Нетрудно проследить, как меняется поэтическая фактура: от разболтанных, хаотичных, по-битнически экспрессивных ранних текстов - к внятности, по-стариковски мудрой и ироничной сдержанности поздних. Вот что пишет Буковски о своих ранних текстах: "...я писал их на одном дыхании, не меняя ни строчек, ни отдельных слов. Я никогда их не редактировал и не перепечатывал. Если надо было исправить ошибку, я делал вот что: ............... Издатель одного журнала так и опубликовал подборку моих стихотворений со всеми этими .................". "Ранние стихи более лиричны, чем то, что я пишу теперь. Я люблю их, но я не согласен с теми, кто заявляет: "Ранний Буковски гораздо лучше". В моих нынешних стихах я пишу о вещах более конкретных. Я не считаю, что мои прежние методы хуже нынешних, или наоборот. Они разные, вот и все".

Кирилл Медведев

Из книги "Мадригалы меблированных комнат"

Дружеский совет множеству молодых людей

Отправляйся в Тибет.
Прокатись на верблюде.
Изучай Библию.
Выкраси туфли индиго.
Отпусти бороду.
Плавай по свету в папирусной лодке.
Подпишись на "Сатэрдей ивнинг пост".
Жуй только левой стороной рта.
Женись на одноногой и брейся опасной бритвой.
И вырежи свое имя на ее руке.
Отбеливай зубы бензином.
Днем спи, а по ночам лазай по деревьям.
Стань монахом и пей пиво с дурью.
Стань тише воды и играй на скрипке.
Танцуй танец живота, пока горят свечи.
Убей собаку.
Баллотируйся в мэры.
Поселись в бочке.
Проломи себе голову топором.
Сажай под дождем тюльпаны.

Только не надо писать стихи.

Из книги "Любовь ≈ это адский пес"

Чего им надо

Вальехо пишущий
об одиночестве умирая
от голода;
Ван Гог дающий ухо на отсечение
шлюхе;
Рембо срывающийся в Африку
искать золото и найти
неизлечимую форму сифилиса;
оглохший Бетховен;
Паунд которого возят по улицам
в клетке;
Чаттертон принимающий крысиный яд;
Хемингуэй выпускающий мозги в
апельсиновый сок;
Паскаль вскрывающий вены
в ванне;
Арто помещенный в психушку;
Достоевский поставленный к стенке;
Крейн бросающийся под судовой винт;
Лорка застреленный на дороге испанскими
солдатами;
Берримен бросающийся с моста;
Берроуз стреляющий в жену;
Мейлер всаживающий нож в свою...
Вот чего им надо:
проклятого шоу
световой рекламы
посередине ада,
вот чего им надо
этой горстке
тусклых
непонятливых
опасливых
угрюмых
почитателей
карнавалов.

Перевод Г.Агафонова

Из книги "Танцы в мертвецкой"

Божий человек нам было
лет по десять-одиннадцать
и мы пошли к священнику.
постучались.
дверь открыла
какая-то толстая неопрятная
тетка
- вам кого? √ спросила
она.
- мы к священнику,
Сказал
кто-то из нас.
по-моему,
это сказал
Фрэнк.
- святой отец, - женщина
обернулась, -
к вам тут какие-то
ребята.
- пусть пройдут, -
сказал святой отец.
- идите за мной, -
сказала неопрятная толстуха.
мы пошли за ней.
священник сидел у себя
в кабинете.
за письменным
столом.
он отложил
бумаги.
- да, ребята?
толстуха вышла из комнаты.
- э-э, - сказал я.
- э-э, - сказал Фрэнк.
- ну-ну, говорите, говорите...
- э-э, - сказал Фрэнк, -
мы хотели бы знать, правда
ли есть Бог.
святой отец улыбнулся.
- ну конечно есть.
- а где же Он? √
спросил я.
- ребята, вы читали
катехизис?
Господь везде.
- ого, - сказал Фрэнк.
- спасибо, святой отец, мы просто
хотели узнать, - сказал я.
- пожалуйста, пожалуйста,
ребята, хорошо, что вы спросили.
- спасибо, святой отец,
- сказал Фрэнк.
мы слегка поклонились,
потом повернулись
и вышли из комнаты.
нас поджидала толстуха.
она провела нас по коридору
к дверям.
мы пошли по улице.
- интересно, он ее трахает? √
спросил Фрэнк.
я посмотрел, нет ли вокруг Бога,
потом сказал:
- ну конечно нет.
- а что же он делает, когда ему
невтерпеж? √
спросил Фрэнк.
- наверно, молится, -
сказал я.
- ну это разные вещи, -
сказал Фрэнк.
- у него есть Бог, -
сказал я, - ему этого не надо.
- а я думаю, что он ее трахает,
сказал Фрэнк.
- да ты что?
- ага. может, пойти спросить?
- иди сам спрашивай, -
сказал я. - раз тебе
интересно.
- я боюсь, -
сказал Фрэнк.
- ты боишься Бога, -
сказал я.
- а ты сам нет, что ли? √
спросил он.
- я тоже.
мы остановились у светофора,
пережидая поток машин.
мы оба не были
в церкви
уже очень-очень давно.
там было скучно.
гораздо веселее было разговаривать
со священником.
зажегся зеленый свет и
мы перешли дорогу.

Перевод К. Медведева

Из подборки "Рассказы хорватских писателей"

Станко Андрич

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ НИЧТОЖНОГО

Филология

Филология - это одно из самых космополитических слов, а самая волнующая из всех библиотек - библиотека филолога, в которой можно наткнуться на самые непонятные в мире книги, такие, например, как словари китайского, авестийского, финского, баскского языков. Деятельность, которой занимаются филологи, можно описать как создание четырехмерной карты языков. Поражает тот факт, что достаточно совсем ненамного переместиться в пространстве или во времени, как сталкиваешься с каким-нибудь неизвестным языком. Дело не только в том, что различным географическим точкам Земли принадлежат абсолютно разные языки, но и в том, что из любой точки можно воздвигнуть вертикаль Времени, которая тут же вводит дополнительное измерение разнообразия. Ощущение того, что стоит сделать малейшее движение, и ты оказываешься в сферах, относящихся к другим языкам, разумеется, более присуще носителям малых языков, таких, как, например, хорватский. Между тем носители как малых, так и больших языков с одинаковым основанием могут считать, что всем людям следовало бы говорить на одном языке и что факт имеющейся множественности языковой материи свидетельствует о каком-то беспорядке. И в самом деле, эта множественность языков внутренне чрезвычайно противоречива. В частности, считается, что каждый человек должен владеть по крайней мере двумя-тремя языками и что это совершенно нормально для более или менее серьезной культуры или чего-то в этом роде. На самом деле, нормально совсем другое нормально, во всяком случае в том смысле, в котором я употребляю это слово, нормально, когда каждый знает только один язык, иначе говоря, когда человек знает язык, потому что один язык совершенно достаточен для того, чтобы выразить на нем все что хочешь, а если это не удается на родном языке, то тем более не получится на чужом. Ведь разве нет в любом языке нужных слов для обозначения всех вещей, существующих в мире, и разве не достаточно и нормально, чтобы у каждой вещи было одно, а не бесчисленное множество имен? Мир один, так, значит, и язык тоже один. Множество языков бессмысленно и необъяснимо. Даже древние народы, для того чтобы как-то оправдать это, должны были ссылаться на чудо, то самое чудо, которое нашло свое выражение в рассказе о Вавилонской башне. С помощью этой истории они попытались прикрыть некоторое несовершенство в устройстве мира. До Вавилонской башни мир был един и язык был един. Могу себе представить довавилонскую лингвистику, в которой, например, не могло возникнуть идеи арбитрарности языкового знака. В частности, как известно, главный аргумент в пользу АЯЗ - это то, что конь по-французски называется cheval, а по-английски - horse.

Реконструкция довавилонской лингвистики показала бы, что языковые знаки первоначально были не арбитрарными и условными, а именно октроированными и единственно возможными. И вся наука занималась связями, тонкими, запутанными, но полностью детерминированными, между вещами и означающими их словами.

Октябрьская революция

Это важнейшее событие в истории ХХ века. Такое утверждение настолько очевидно, что здесь мы его приводим чисто догматически. Ни в чем другом наше столетие не проявило себя с такой полнотой, как в Октябрьской революции. Даже если бы она не имела столь большого значения, нас в нем так долго убеждали, пока мы сидели на школьной скамье, что в конечном счете она бы это значение приобрела. Слова, фильмы и пестрые плакаты заполонили реальность до такой степени, что просто отодвинули ее на второй план. Иллюзия победила материю. Нет смысла обвинять революцию в том, что ее значение преувеличено; она сама по своей сути и есть преувеличение: в тысячи раз с помощью иллюзии перерасти себя самое - в этом и состоит ее суть.

Революция и миф о ней просуществовали семьдесят лет. Таким образом, по своим временным рамкам она почти полностью совпадает с границами нашего столетия. С тех пор как она умерла, почти никто в нее больше не верит, но только теперь выясняется, насколько она была громадна. Настоящее чудовище. Ни с чем не соразмерный, по-вавилонски амбициозный проект. Разумеется, осужденный на неудачу, надо ли говорить об этом? Семьдесят лет спустя нас вернули в пункт отправления: с тем, правда, что из этого пункта уже никто никуда не отправляется. Как описать ту огромную пустоту, которая возникает после краха столь грандиозной авантюры, после такого поражения? Революция напоминает длительное, изматывающее блуждание по лабиринту, которое в конечном счете после всех усилий и ухищрений привело нас к началу пути. Или же утомительную экспедицию по пустыне, экспедицию, которую мы начинали полные молодых сил, оснащенные всеми необходимыми приборами и из которой нам все же пришлось вернуться, так никогда и не добравшись до фантастических миров по ту сторону горизонта. Разве можем мы, такие вялые и разочарованные, даже просто подумать о новой попытке? Разве нам остается что-то другое, кроме безропотной покорности судьбе?

Октябрьская революция похожа на цирковое представление с фейерверком, прожекторами, криками зверей и жертв, и вот этот цирк однажды пакует реквизит, снимается с места и уезжает, оставив после себя пустырь, на котором валяются консервные банки из-под корма для львов и белый носовой платок, испачканный то ли кровью, то ли губной помадой. Не будь Октябрьской революции, не было бы (я перечислю здесь только то, что в этот момент пришло в голову): прекрасных рассказов Исаака Бабеля, "Броненосца "Потемкин", трагедии адмирала Колчака, величественного безумия барона Унгерна фон Штернберга, альбома рисунков Пратта "Corto Maltese в Сибири", столкновения черного и красного знамен в Кронштадте, "Доктора Живаго" Пастернака и одноименного фильма Дэвида Линна, сталинских лагерей, потрясающих разум и душу свидетельств выживших в них, квинтэссенции этих свидетельств в виде книги "Гробница Бориса Давидовича", жестокого убийства Льва Троцкого, воинственных и неуловимых троцкистских организаций по всему миру, бесчисленного множества собраний сочинений, которые представляют собой коммунистическую патрологию, марксистского молитвенника Мао, "Моей маленькой ленинианы" Венедикта Ерофеева, паломничеств европейских интеллектуалов в СССР, еврокоммунизма, хорватского легиона под Сталинградом, второй Югославии, хорватской политической эмиграции, которой мы обязаны несколькими прекрасными ностальгическими стихотворениями (возможно, одних только этих стихов достаточно, чтобы оправдать ее существование), Берлинской стены, холодной войны, "1984" Оруэлла, горящего факела по имени Ян Палах, фильма "Imagining October" Дерека Джармена, перестройки, публичной прачечной под названием "Перестройка" и этой статьи нашей энциклопедии.

Перевод с хорватского Л.Савельевой

К 60-летию со дня рождения

И.Бродский

ПО КОМ ЗВОНИТ ОСЫПАЮЩАЯСЯ КОЛОКОЛЬНЯ

Доклад на Нобелевском юбилейном симпозиуме Шведской академии 5-8 декабря 1991 года (Фрагменты публикации)

В этот зимний день в конце первого года последнего десятилетия двадцатого века я вглядываюсь в наше столетие и вижу шесть замечательных писателей, по которым, я думаю, его запомнят. Это Марсель Пруст, Франц Кафка, Роберт Музиль, Уильям Фолкнер, Андрей Платонов и Сэмюэл Беккет. Их легко различить с такого расстояния: они вершины в литературном пейзаже нашего столетия; среди Альп, Анд и Кавказских гор литературы нынешнего века они настоящие Гималаи. Более того, они не уступают ни дюйма литературным гигантам предыдущего века - века, установившего планку.

Нет, как раз наоборот. Эти писатели на самом деле больше, отчасти потому, что они начали там, где остановился роман девятнадцатого века, хотя главным образом потому, что им пришлось иметь дело с гораздо более неблагоприятными условиями, чем те, с которыми человек и литература сталкивались в своей истории. Литература в конечном счете есть хроника того, как накапливаются неприятности и как человек противостоит им. И возможно, одной из граней величия вышеупомянутой шестерки явилось то, что они, кажется, были последними, кто пытался запечатлеть квантовый скачок человеческих неприятностей в точном и внятном слове. Потом пришли сюрреализм и социология. (...)

Что у них было общего, таких разных? Во-первых, они не были командными игроками; они были одиночками, своеобычными, часто до эксцентричности. По крайней мере, они никогда не подыгрывали ни речистым диктаторам, ни медоточивым епископам (всегда имевшимся в большом количестве, особенно в той части столетия). Конечно, мы не должны попадаться на романтическую удочку и ставить знак равенства между неумением вести себя в обществе и одаренностью. Первое - не говоря уж о просто дурных манерах - распространено довольно широко; хотя бывает и напускным. А вот что зачастую свидетельствует о таланте - так это словесная несовместимость его обладателя с какой бы то ни было устоявшейся идеологией.

Кроме того, все шестеро считались в свое время - а кое-где и ныне считаются √ "трудными", первая реакция на их творчество колебалась между открытой враждебностью и полным безразличием. Спасение Максом Бродом рукописей Кафки, которые автор завещал сжечь; посмертное "открытие" Музиля в пятидесятые годы его немецким читателем, и еще более посмертная публикация ошеломляющих романов Андрея Платонова - достаточно наглядные примеры, хотя их в разной степени можно приписать превратностям истории. Но даже удачливые среди них были не так уж благополучны, как показывает судьба "В сторону Свана": роман отклонил не кто иной, как Андре Жид, и книга была издана автором за свой счет. Все же Пруст мог себе это позволить.

(...) Стилистические приемы, изобретенные этими шестью, позволили им выразить сложности человеческой души, для чего их родной девятнадцатый век, по-видимому, не имел ни средств, ни, что более вероятно, желания. Однако это явилось не заменой одного способа повествования другим, а дополнением или, точнее, развитием и врастанием романа девятнадцатого века в век двадцатый - процесс совершенно логический, органичный, не говоря уж о его терапевтичности. Так что все, что требуется от нас, - это принять стилистическую инициативу шести за норму и признак зрелости, а не за отклонение от старого доброго удобно-линейного, вызывающего доверие романа воспитания - поскольку человек не хозяин ни своего прошлого, ни настоящего, ни тем более своей судьбы.

(...) Я никак не могу взять в толк, почему столько писателей (возможно, кроме русских, ибо они на полвека были отрезаны от хода современной литературы) могут продолжать писать, как если бы Пруст, Кафка, Музиль, Фолкнер и Беккет никогда не существовали. Потому что они были в меньшинстве?

Это большая загадка, не правда ли? О, все эти романы с предпосланными им восторженными рецензиями и пересказами, вращающимися вокруг всеохватного предлога "о". О спорах отцов и детей, о супружеских разногласиях, о политических притеснениях, о расовых трениях, о кризисе личности, об опыте, раскрывающем глаза на жизнь, о сексуальных неопределенностях или неопределенных сексуальностях, о смутной ностальгии, о мифоманиакальной этнической специфике, о социальной несправедливости, о проблемах больших городов, о сельских добродетелях, о смертельных болезнях. Мастерски закрученные сюжеты, доскональное знание - часто из первых рук - реалий, хороший слух на просторечие, простой, ненавязчивый синтаксис. По мере того как общество погружается все глубже и глубже в невнятность, эти произведения всплывают на поверхность в виде его интеллектуальных буев, требуя, чтобы их возвели в ранг маяков. (...)

Но вернемся к великолепной шестерке. Предполагаемая трудность, которой авторы эти столь знамениты, проистекает из описания ими совершенно другого свойства жизни - неуверенности. В их случае использование всеохватывающего предлога, о котором шла речь выше, вело бы к поражению. Что до свойств, неуверенность является наиважнейшим и вбирает все части речи, включая предлоги. Искусство этих шестерых, говоря словами поэта, начинается там, где умирает логика. Так же, как умирают сюжеты и система композиции девятнадцатого века. Их романы пишутся согласно "логике" неуверенности и потому довольно часто остаются незаконченными. Подумайте о "Замке" Кафки, "Человеке без свойств" Музиля, платоновском "Чевенгуре". Но даже произведения Пруста и Фолкнера, строго говоря, нельзя рассматривать как завершенные, то же относится и к Беккету. Ибо эпос никогда не кончается, поскольку он центробежен, и такова же неуверенность.

Источником ее все расширяющегося движения, ее центробежной силы в произведениях великолепной шестерки является точность. Точность неуверенности - необычайный генератор: для самой неуверенности или стиля ее выражения. Ее постоянно растущий радиус есть объяснение их стилистического новаторства. Что общего, по-видимому, было у всех шести - это преобладание стиля над сюжетной линией. Последняя очень часто оказывается заложницей стиля, который и является настоящим движителем повествования. Не вызывает ли эта практика каких-либо ассоциаций, не напоминает ли вам такой тип процесса что-то еще в литературе? Мне напоминает, поскольку такой же принцип действует в поэзии, где сюжетная линия управляется и определяется каденцией и благозвучием, ибо стихотворение движется силой их прирастания.

Другими словами, с модернистами литература завершила круг развития, вернувшись к господству языка над повествованием, поскольку прежде рассказа была песня, поскольку сам язык есть плод неуверенности. Именно она - если оставить в стороне неутолимую жажду метафизики - связывает великолепную шестерку модернистов и в некоторых случаях позволяет их прозе потеснить достижения современной им поэзии. Музиль, поглотивший всего Рильке, - лишь один из таких примеров. В некотором смысле этих шестерых можно объявить величайшими поэтами столетия, гораздо более значительными, чем их практиковавшие в сей области современники, с той же убывающей в конце концов аудиторией - как показывает сегодняшняя литературная практика - и по тем же причинам.

Перевод с английского Елены Касаткиной.

В следующем номере "ИЛ"

НОВЫЙ РОМАН МИХАЛА ВИВЕГА "ЛЕТОПИСЦЫ ОТЦОВСКОЙ ЛЮБВИ" / РОМАН КАВАННА "СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ" / РАССКАЗЫ РИЧАРДА ФОРДА / СТИХИ ТЕДА ХЬЮЗА ИЗ КНИГИ "ПИСЬМА КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ" / ТРИ ЭССЕ ЕФИМА ЭТКИНДА / ФРАГМЕНТЫ ПОЭМЫ "ГОРОД БЕЗ ИМЕНИ" ЧЕСЛАВА МИЛОША