Существует неправедная и неистребимая радость от чужих мелких ошибок и неловкостей - ну, уронил человек запятуху мороженого себе на галстук; выбросил банановую корку в окно машины - а ее ветром обратно, ему в харю┘ Тут говорят обычно: "Пустячок, а приятно". Такие пустячки случаются во всякой профессии, а уж в журналистике особенно. Самый распространенный называется "просос" и обозначает ситуацию, когда печатный орган пропускает новость или событие. Юбилей Бродского прососали "Сегодня" и "Ведомости", причем первая из этих газет не преминула анонсировать имеющее место быть через неделю перезахоронение праха Ивана Шмелева, а вторая - не прошло и полгода - подвела итоги Каннского фестиваля. Как вам спится в ваших редакциях, орелики?

Но каковы бы ни были прососы, обсосиум-то (сиречь, если верить "Словарю терминов московской концептуальной школы" - феномен в гносеологической упаковке) был. И дуплились дуплящиеся, и трубили трубящие. Начнем с двух гроссмейстеров истероидной критики - А.Немзера и А.Архангельского ("Время новостей" и "Известия"). Оба сосредоточились на том, что Бродский себя в Нобелевской лекции назвал "частным человеком", и далее бились в этой тесной печурке.

"Откуда у частного человека, - вопрошает Немзер, - индивидуалиста и скитальца, циника и интеллектуала, такая печаль по всем убитым и униженным, безъязыким и выброшенным на свалку истории, такое страстное желание слиться с ними, заговорить на их языке, стать их голосом? Это - о всей без малого сорокалетней поэтической работе Бродского."

Откуда печаль - я, честно говоря, так и не понял, но могу сказать твердо, что эта риторика сделала бы честь даже литобъединению электролампового завода. В финале заметки Немзер грозит: "Не для того длил и длил Бродский свою истовую рокочущую, безбрежную речь, чтоб она на нем оборвалась".

А знаете ли, батенька, что вы поэт, и поэт советский?

Архангельский чуток поспокойней и ограничивается противоречивым биографическим эскизом.

"Великий русский поэт всю жизнь вел читающую публику по ложному следу┘ Без диссидентской составляющей трудно было бы пробиться не только к трепетным сердцам оппозиционных читателей 1970-х, но и к расчетливым умам западных издателей┘ В 1970-х ему важнее было сохранить верность своему неповторимому, накатывающему волнами, протяженному ритму, чем верность политическим взглядам, сколь угодно прогрессивным┘"

В общем, что было важно Бродскому - "пробиться" или "сохранить" в период, обозначенный грамматически сомнительным числительным "1970-е", - понять не удалось, зато в финале статьи Архангельский выводит "формулу судьбы Иосифа Бродского" и открывает "тайну его литературной удачи". Вот оно: "Не учить, не разоблачать, не поглядывать на все свысока, а просто жить". Глубоко копнули, коллега Архангельский, примите поздравления.

Юбилейная статья - жанр дурной, проигрышный, поскольку пишется она заведомо из-под палки. И вот, даже сквозь безусловную почтительность цитированных авторов чуть-чуть тянет раздражением: на что только? На Бродского? На обязательность рутинной работы? Михаил Синельников в "Московских новостях" перенес это тайное раздражение отчего-то на всю русскую поэзию второй половины ХХ века:

"Все великие русские поэты ХХ века (кроме Заболоцкого) родились еще в ХIХ веке. Последние самобытные дарования - Павел Васильев и Ярослав Смеляков. Затем хронологически следует Борис Слуцкий┘ Но дальше - страшнейший провал┘ Бродский - последнее по-настоящему крупное дарование┘ Он утратил былую эмоциональность, обрел изощренный интеллект (хоть иногда хочется стихов проще, но больше трогающих сердце)... Я очень люблю Рейна и┘ предпочитаю многие его живые стихи позднему Бродскому┘"

Что ж, если все ограничивается Смеляковым да Слуцким - Совпис в помощь, хорошо хоть не Егором Исаевым. Любопытно, однако, представить себе, как бы реагировал на такую поэтическую иерархию сам Бродский. О котором Синельников рассказывает такую, в частности, байку:

"В характере этом было и много упрямой злости. Слышал, что выдворяемый из СССР Бродский, имевший в запасе считанные часы, нашел время съездить в Москву для того только, чтобы дать пощечину Е.М.Винокурову (мол, мог бы напечатать в "Новом мире", заведуя там поэзией, и не сделал)".

А что, как не поленится призрак Бродского, имеющий в запасе вечность, "съездить"? Газеткой свернутой, да по сусалам? Потому что вот, к примеру, стихи "самобытного дарования" Ярослава Смелякова:

...Лобастый и плечистый,
от съезда к съезду шёл
дорогой коммунистов
рабочий комсомол.


Он только правду резал,
одну её он знал.
Ночной кулак обрезом
его не задержал.

Еще хотите того же автора? Сильвупле!

Китайский караул
Мне нынче вспомнилось невольно,
сквозь времени далёкий гул,
те дни, когда у входа в Смольный
стоял китайский караул.
Как это важно, что вначале,
морозной питерской зимой,
сыны Китая охраняли
штаб Революции самой.
Что у твоих высот, Россия,
в дни голода и торжества
стояли эти часовые -
краснокитайская братва.
И Ленин, по утрам шагая
в тот дом, что центром века был,
им, как грядущему Китая,
смеясь, "Ни-хао!" говорил.
Нам не забыть рожденье мира,
кумач простреленных знамён
и под началом у Якира
китайский первый батальон.

За что люди любят "Независьку"? За желчность, я думаю.

"Какое вообще право мы имеем на Бродского? - спрашивает с ее страниц Александр Вяльцев. - Почему осмысляем его феномен? Он никогда не был нашим - пока жил здесь, в эстетском, высокомерном эпикурействе, тем более - когда остался там. Именно остался┘ Бродскому было хорошо и в его Америке, так о чем тогда говорить? О чем-то таком вообще? Рассуждать о чем-то чисто эстетическом, в духе чистого искусства? Ну и бросать дежурные фразы о тиранах, столь мало и недолго его мучивших? Забыв о тех, кто по эту сторону океана, кто за него боролся и любил. Я ему не нужен? - и он мне так же. И поэзия его давно стала мне безразличной, особенно позднего периода. И проза. Все это выхолощенно, искусственно, далеко. Он захотел жить в своей оранжерейке - милое, понятное желание. Но у меня другие проблемы".

"Взгляд хотя и варварский, но верный". Конечно, не все так плохо даже и с поздним Бродским - но раздражение почти того же класса, что и то, которое вызывает Солженицын. Вывод Вяльцева: "Он сделал из необходимости доблесть и победил негодным оружием на чужом поле. Этот факт и представляет самый большой интерес".

Независьинский оттяжник номер 2, Глеб Шульпяков, обозревает бродские торжества. Тут все исчерпывает картина в духе Репина, "Приплыли":

"В тесную редакцию "Звезды" понаедут со всех концов света. Прочитают доклады типа "Язык как судьба", "Бродский - Кушнер - Соснора. Три лика петербургской поэзии", "Поэт и время", "Инерция метафоры", "Другой Бродский: правда отчаяния или┘" "Суета, пустота и звезда в стихотворении Бродского "24 декабря 1971 года", "Пленник времени в метафизическом пространстве".

Когда видишь доклады с такими заголовками, хочется выйти на улицу и выпить пива в каком-нибудь садике."

Феерический список докладов - та самая крупица литературы во всей сегодняшней околобродской дребедени, которая для меня оправдала время, затраченное на листание газет.

В заключение замечу, что я и сам чего-то там навалял про Бродского по месту работы, в "Коммерсанте". Взыскательные сослуживцы уже пожурили меня за нижеприведенный пассаж, высказавшись в том духе, что, мол, "редактировать тебя некому".

"В конце концов, позволяя себе фразы вроде "в Рождество все немного волхвы" Бродский санкционировал практически неограниченную степень интерпретаторской пошлости".

Редактировать-то есть кому, да только зачем? Как сказал мне однажды в частной беседе один из высокопоставленных руководителей ИД "Коммерсантъ": "Да, я читаю другие издания. Чтобы убедиться, что у них такое же говно, как и у нас, только еще хуже".