После букеровских блицкригов на подведомственном мне фронте - шаром покати, точно в сентябрьском лесу, претерпевшем нашествие грибников. Разбросаны оторванные пуговицы, изнасилованные "Ундервуды" и увечные ящики для письменных принадлежностей. Попискивает, агонизируя, расплющенный сапогом валуй. Сыто сюсюкает в сыром овраге насосавшийся чужих соков и гиперссылок лжеопенок.

А со съедобными грибами - перебои. Лишь флегматичный подосиновик Юрий Арпишкин ("Время MN") катит на составителей словаря "Русские писатели 20 века" очередную бочку честно ими заработанных назиданий. Да проклюнулся за ночь посреди тропы выводок крепеньких накрахмаленных боровичков - блок рецензий в журнале "Афиша".

Если бы совокупности текстов умели спать и есть, тосковать и грезить, безумствовать и отчаиваться, - я непременно влюбилась бы в мириад строк компьютерного набора по имени Лев Данилкин. Это была бы трагическая, безответная страсть. Во-первых, возрастная дистанция. Во-вторых - географическая. Сейчас я вернусь к сегодняшней "Афише" и все объясню про "во-вторых".

На сей раз перед нами эталонный Данилкин, Данилкин on his best. Среди пяти отобранных и одобренных им книг - ни одной отечественного происхождения. "Космос" Витольда Гомбровича, "Последние распоряжения" Грэма Свифта, "Бедные-несчастные" Аласдера Грея, "Дом доктора Ди" Питера Акройда. И - last but by no means least - "Ганнибал" Томаса Харриса, "великолепный роман, лучшая книга трилогии" о людоеде Лектере.

А по-моему, Лева, этот роман - дерьмо. (Вы позволите называть вас Левой? Не сочтете за фамильярность? Я ведь вам, страшно выговорить, чуть не в матери гожусь.) "Красный дракон" и особенно "Молчание ягнят" впрямь были великолепны: многослойные, неоднозначные книги, в которых сквозь арматуру детективного сюжета дышал и трепыхался тот "нереализованный остаток человечности", о коем столько всего напридумывал вряд ли уважаемый вами Бахтин. "Ганнибал" же - безнадежно двумерен; вместо саспенса - убогий фрейдистский каркас; оказывается, у мальчика Лектера скушали обожаемую сестричку, а девочка Старлинг жаждала переспать с собственным папашей; отсюда-то и росли ноги всех Ганнибаловых и Клариссиных проблем. И вот теперь, по истечении многих лет и литров венозной крови, они сливаются в психотерапевтическом экстазе. Щелк! Смежные кусочки паззла после долгих приключений обрели друг друга. Ребро динозавра вернулось в отчий сустав.

Я заметила: вы, Лева, испытываете удовольствие от чтения только тогда, когда слышите в тексте подобные сухие щелчки. И наоборот: вам не по нутру "влажное" искусство вроде "Танцующей в темноте", пропитанное нервозностью и депрессией; точнее, пропитанное тем, что кажется вам нервозностью и депрессией. Художественное произведение должно быть стильным, комфортным, необременительным, как свитер из магазина "Наф-Наф", - думаете вы. И поэтому из трех романов Харриса выбираете последний, не тревожащий вашу душу сложными вопросами; из трех сборников новелл Роальда Даля - не первый с его иррациональными прозрениями, а второй с его мореной безупречностью форм.

Подозреваю, что и журналиста Валерия Панюшкина вы осуждаете именно за "влажность", за слюнявое самолюбование a la Ремарк и Хемингуэй. Так вот что я вам скажу. До того как стать модным репортером, Панюшкин долго чему-то учился во Флоренции. И опубликовал в одной из мостовщиковских "Столиц" мемуарный материал об этом этапе своего большого пути. В том материале влажности не было и в помине, лишь сухие реестры продуктов, товаров, образовательных услуг и цен на все это добро. That's the point, Лева, that's the point.

Половина действия романа "Ганнибал" происходит во Флоренции. И Харрис пишет об этом городе в точности как Панюшкин: пресно, поверхностно, с точки зрения благополучного недалекого туриста. С точки зрения потребителя. Будто речь идет не о величайшей сокровищнице искусств, а о развлекательном комплексе. Посмотрите направо, посмотрите налево. Тут у нас овощной рынок для услаждения желудка, а тут - усыпальница Санта-Кроче для фотографических сувениров.

Вы уже чувствуете, к чему я клоню, Лева, но чувствуете не до конца. Дайте я напомню вам еще об одной книжке, которую вы превознесли до небес: о V. Томаса Пинчона. Там тоже есть флорентийский фрагмент. Совершенно, я вам доложу, смехотворный. Например, старик Годольфин снимает квартиру на "восьмом этаже дома номер 5 на Пьяцца-делла-Синьория", причем лестничная площадка - "темная, грязная и воняет жареным осьминогом". Откуда бы взяться восьмиэтажному доходному дому во Флоренции 1899-го, да еще на площади Синьории - в святая святых, в административном сердце города? Годольфин-старший встречается с Викторией Рен в готической церкви, каковых во Флоренции днем с огнем не найдешь. Стоя напротив "Рождения Венеры" в Уффици, Гаучо оборачивается и "замечает четырех полицейских, направляющихся к нему по галерее". Между тем ни из "зала Лоренцо Монако", ни из какого-либо другого уффицианского зала галерея попросту не просматривается.

Охо-хо. V., Лева, - роман неудачный. Провальный. Конечно, не потому, что он изобилует фактическими ляпсусами. А потому, что его сочинял молодой и талантливый человек, который твердо верил: все земные города, все судьбы живущих и живших, можно привести к единому знаменателю. Разложить по полочкам сольной щеголеватой гипотезы, точно свитера в шкафу. И Пинчон их разложил. Шкаф, то бишь роман, долго крепился, но к финалу рухнул. Захлебнулся от влаги, некстати выделившейся из свитеров.

Вот теперь вы поняли меня до конца, Лева. Литература - это не платяной бутик. Литература - это Флоренция, мираж наяву, город страннее, чем рай, неуловимо, бесконечно прекрасный, не учитывающий ничьих повседневных нужд. Город, в котором вы до сих пор не побывали. Беда поправима: а) границы открыты и б) вы не Панюшкин. Так что ж вам мешает купить билет?