Hаконец-то я вполне уяснила себе технологический принцип, благодаря которому литобозреватели "Независимой газеты" напересменку производят рецензии для забутовки ежедневной страницы "Культура". В нынешней заметке Татьяны Кравченко он как на ладони - голенький, но зубастый. Сначала подробно, без особых потуг на анализ, пересказываются повесть Андрея Дмитриева "Дорога обратно" (январское "Знамя") и рассказ Виктора Астафьева "Пролетный гусь" (январский "Новый мир") - будто Татьяна конспектировала их по мере чтения. А затем, встык, следует интерпретационная часть: цепочка декларативных оценок. Кравченко сообщает нам, что героиня Дмитриева - "восковая фигура", а героиня Астафьева - "живая, из плоти и крови". Возможно, дело именно так и обстоит, только в однородно-монотонных кравченковских либретто сия полярность, мягко говоря, сглажена. Фактура - отдельно, идея - отдельно. Как в сочинении лоботряса восьмиклассника. Онегин убил Ленского и уехал. Онегин был лишний человек.

Теперь, во всеоружии, я могу вернуться к субботнему материалу Марии Ремизовой, который по первости застал меня врасплох. Ведь видно, что повесть Олега Павлова "В безбожных переулках" (январский "Октябрь") Марии по-настоящему понравилась: выборочный пересказ фабулы интонирован неподдельной (а не рутинной, как сплошь и рядом у Кравченко) эмоцией: сопереживанием, восхищением, любовью даже. И вдруг - бац: "Ветхий мир обязан рухнуть, чтобы уступить место новому". Муторно, скверно жилось мальчику Олежке во второй половине 70-х. Назревала перестройка.

Оперативная память газетного критика ограничена годом-полутора: инстинкт самосохранения рассудка. Вот и Ремизова забывает упомянуть хотя бы в скобках, что Олег Павлов - не дебютант какой-нибудь, а заметный, букеровского ранга прозаик. И в центре всех, абсолютно всех его прежде опубликованных произведений (самое сильное среди них, по-моему, - "Дело Матюшина") - один и тот же протагонист: гносеологический клон бедняги Мерсо из "Постороннего" Альбера Камю.

"...Олег Павлов бродит "В безбожных переулках". Вероятно, это переулки памяти. Автор делится воспоминаниями о детстве, стилизуя повествование под мемуары, - выделено мною; по этому восхитительному обороту вы, конечно, опознали Николая Александрова, обозревающего толстые журналы для еженедельника "Итоги". - В результате такой стилистики "плюсквамперфекта" создается впечатление, что Павлову по крайней мере лет сто, хотя речь идет о брежневской эпохе". Охо-хо. Во-первых, не Павлову, а повествователю; диктор "Эха Москвы" гимназиев явно не кончал. Во-вторых, бессмысленно говорить о возрасте в применении к чистому экзистансу, который в данной конкретной повести называется "я". Исторические и географические реалии в универсуме Павлова - вопрос пятнадцатый; в какие "эпоху", климат, тело героя ни помести, он будет испытывать ту же неизбывную тошноту при соприкосновении с живыми и неживыми вещами. Не потому, что они, предметы и люди, "застойны" или "перестроечны", постоянны или эпизодичны, а потому, что они внешни, потому, что не являются "мной".

Острее прочих эту особенность прозы Павлова почувствовал Лев Пирогов, чья многострадальная колонка "Детский Sад" обрела-таки бумажное упокоение в сегодняшней "Литгазете": "Царапучая стена дома, влажный (скорее, просто упругий) песок, теплые, сухие стволы деревьев плюс еще тысяча мелочей создают трогательную и задевающую фактуру; образы возникают на ощупь, вещи реальнее, чем слова". Однако ж и Пирогов, наглухо загипнотизированный "эпохальным" ("Брежнев вместо мультиков"; да что ж все к первым страницам цепляются! перечитали б ударную, ключевую главку "Отец" - разве можно с уверенностью сказать, когда, в какое десятилетие все это происходит? и - разве нужно?), допускает красноречивый кикс. Самому-то Льву наверняка кажется, что его модификация финальных фраз повести - "До свидания, дедушка... Спасибо, дедушка..." - и он глянул, будто мы убили его в тот миг" - никакой не кикс, а финт, остроумный, щегольской ход; между тем по сути это ремизовское "ветхий мир обязан рухнуть", только пооригинальней оформленное.

В действительности "Безбожные переулки" заканчиваются вот как: "До свидания, дедушка... Спасибо, дедушка..." - и успел почувствовать, как скользнул по мне испуганный да удивленный его взгляд". Беспримесно сартровский пассаж; ни намека на развязку, на катарсис; попытка контакта имплицирует страх и ступор; зримое шершаво и неуютно для глаза, как черно-белый рисунок. Слова коварней вещей.

Закисший было "Литературный дневник" на "Вавилоне" пополнился новыми теоретическими выкладками Дмитрия Кузьмина. Исходный пункт Дмитрия - следующий фрагмент интервью Вячеслава Курицына газете "Книжное обозрение" (# 6 от 12 февраля):

"У нас появился мейнстрим. Сергей Носов и Владимир Тучков, Федор Михайлов и ван Зайчик, Сергей Болмат и Сергей Обломов, Павел Крусанов и Илья Стогофф начали работать, как правильная хлебобулочная фабрика: дважды в месяц, а лучше каждую неделю критике нужен для забавы свежий живой роман. Не все из перечисленных авторов мне нравятся, но ближайший год я буду их читать - это горячая кровь сегодняшней литературы".

И вот Кузьмин задается вопросом: а что, собственно, такое мейнстрим? (Строитель "Вавилона" пишет "мэйнстрим"; хозяин - барин, пусть расцветают сто цветов, вон Дм.Ольшанский упрямо транслитерирует remake как "римэйк" - не "римейк" даже! - и ничего, все живы.) "Ведь тут мы имеем дело не с термином, а с "бытовым" словом, чья семантика может не осознаваться говорящим до конца".

До сих пор мне казалось, что интуитивно значение слова "мейнстрим" тем, кто его употребляет, понятно и сугубых филиаций не требует (например, Курицын в другом месте уронил: "мейнстрим - словесность для широкого, но не быдловатого читателя"). Но уже в четвертом абзаце мысли Кузьмина принимают весьма нетривиальное направление. "Допустим, что существуют привилегированные литературные институции, которые... определяют основы национальной литературы; тогда мэйнстрим - это тип письма, преимущественно отбираемый такими институциями". Дальше про "допустим" вообще ни гу-гу: по Кузьмину, эти установочные институции несомненно существуют, и проблема лишь в том, чтобы определить, какая из них сегодня вправе "канонизировать" тот или иной "тип письма в качестве мэйнстрима". Раньше, пока не "произошел... слом эпох", такой декретирующей институцией были толстые журналы (кстати, Наталья Иванова в свое время думала точно так же) - а теперь?..

Разрешите и мне, двоечнице, высказаться по теме урока. Прежде чем поднять свой копчик с задней парты, я ввела словечки "мейнстрим" и "мэйнстрим" в окошко поисковой машины "Яндекс". И вот к каким умозаключениям мы с "Яндексом" пришли.

1. К "типам письма" понятие м. применимо только в том случае, если под типом письма понимается не стилистика, а разряд словесности (не путать с литературным жанром; разряды здесь - как бы отделы книжных магазинов, материальных или виртуальных). Скажем, для специалистов по научной фантастике мейнстрим - это все, что не является ни НФ (см., например, сюда), ни дамским романом, ни mystery etc. То есть м. - это нечто, не имеющее ярко выраженных типологических признаков.

2. М. часто противопоставляется "авангарду". Ergо: это нечто инерционное, не экспериментальное. Mainstream - "стрежень"; издалека-а до-олго; вряд ли "сломы эпох" оказывают столь уж оперативное воздействие на эдакий полноводный поток.

3. Игорь Клех: "Мэйнстрим и подполье воспроизводят себя при любом режиме, и всегда небесполезно для них присмотреться друг к другу - от этого они не поменяются местами". Тут "подполье" - только отчасти синоним "авангарда"; Клеха интересует не поэтика, а, тэ-скэть, матерьяльная отдача. "Продукты в виде книг - ...это имеет отношение уже не к тусовке, а к посягательству на территории, окучиваемые мэйнстримом". Следовательно, м. коммерчески не безнадежен.

4. "Яндекс" и "Рамблер" не выявили ни одного персонального высказывания типа "Мои, имярека, книги - это матерый мэйнстрим" или "Я, имярек, принадлежу к мейнстриму и горжусь этим". Похоже, авторы м. контекстуально не озабочены. Чужды структурной саморефлексии (во как заковыристо я умею...).

Теперь, когда нам все стало ясно с декларациями Курицына, растолкуйте мне, каким образом на четыре перечисленных (всецело апофатических, заметьте) параметра могут повлиять грозные фирманы вышестоящих литературных институций, будь то журналы, издательства или теоретик Дм.Кузьмин.

Молчите? То-то. Мейнстрим - это вам не жук лапкой потрогал; мейнстрим - это... да хоть Олег Павлов, если вы еще о нем не запамятовали; экзистирует - и ни в зуб ногой, с толкованиями лучше не подступаться. Слова коварней вещей; а здоровье - дороже слов.