По смерти "Волги" за всю российскую литературную провинцию представительствуют оставшиеся в живых уральские журналы. Коих числом два, они отличны от других и меж собою не схожи. Про "Уральскую новь" уже говорилось однажды, теперь очередь "Урала". Когда Вячеслав Курицын в свое время уверял, что "Урал" на голову выше "Волги", то, зная курицынские пристрастия, легко было вообразить "Урал" этаким средоточием "актуального контекста". Сплошь челябинские сорокины да пермские болматы, заботливо окучиваемые критиком Бавильским, ждут, дозревая, своих шорт-листов и адмаргинальных бестселлеров. Так ведь нет же! Ничего похожего.

В этой уральской паре "Новь", надо думать, отвечает названию, пытаясь быть органом "новой волны", концептуально тяготея к питерскому самиздату, настаивая, наконец, на провинциальном первородстве и "культурном сепаратизме". В то время как "Урал", очень толстый (судя по всему) и очень стабильный, составляет здесь полюс традиции, чтоб не сказать - архаики.

Собственно, наш давешний обзор "Уральской нови" собирался вокруг левкинского "СПб & т.п.", главным же текстом последних номеров "Урала" я полагаю скаутское фэнтези культового детского писателя Владислава Крапивина "Мальчик девочку искал". Сюжет этого "уральского" "чтива" заключается для меня в той нечаянной - "шел в комнату, попал в другую" - радости, с которой вспоминаешь внезапно, что существовал ведь на свете журнал "Пионер" (был еще "Костер", но он Довлатовым увековечен, с тем и войдет в будущие литературные энциклопедии); да и вообще припоминание детских книжек влечет за собой ностальгическую эйфорию (или эйфорическую ностальгию?).

"Фэнтези" - это позднее слово, применительно к Крапивину я его у Андрея Урицкого позаимствовала, сейчас оно замечательно все объясняет, но когда-то, когда мы Крапивина читали, не было такого слова. И Толкиена никакого не было. А был Лев Кассиль. И если попытаться читать детские книжки без каких бы то ни было ассоциаций с теми, которые прочлись потом, то "императорские гимназисты" из Тыквогонии напоминают, конечно, тех, кассильских, из "раньшего времени", а сама Тыквогония хоть и не Швамбрания, но обретается где-то рядом с гашековской Австро-Венгрией (происхождение "Тыквогонии", по всей видимости, должно объясняться космогонически: скажем, надо учесть, что Земля похожа на макушку тыквы).

Впрочем, в своей инфантильной ностальгии я не одинока. У детского писателя Крапивина есть фэнская страничка. Правда, не за "школьные" свои повести он был ею удостоен, а за фантастику, но сам Крапивин, если верить этой страничке, одно от другого зачастую не отделяет. Здесь же обнаруживается куча любопытных вещей: так, критик Роман Арбитман, говоря о Крапивине, настойчиво повторяет новообразованный термин "пионерско-готический роман", находя в этом жанре что-то зловещее и этически ущербное. Между тем ничего зловеще-готического в "тыквогонских приключениях" не просматривается, все гораздо веселее. Вот, например, пассаж о "гугниге" ("гугнига" по-тыквогонски - всякое бесчестное дело):

"Тот, кого уличали в "гугниге", получал стыдную кличку "бзяка". Это если один раз. А за несколько "гугниг" виноватый делался "бзяка с отпадом". От такого звания избавиться было почти невозможно. Разве что уехать далеко-далеко. Или совершить геройство. Например, ночью пробраться в черный замок Грогуса и принести оттуда доказательство - кусочек старинной мозаики со стены главного зала (картин из такого стекла больше не было нигде). Или сделать вредному учителю такую пакость, после которой неминуема встреча с баронессой фон Рутенгартен..."

Там же, на фэнском сайте, выясняется, что самый адекватный Крапивину контекст - журнал "Уральский следопыт". Вот это уже ближе к нашему предмету, а то как-то слишком много пионерской готики получается.

Ностальгические ассоциации, навеваемые "Уралом", можно продолжить: в самом деле, как не вспомнить о забытых ныне "Науке и жизни", "Вокруг света", "Сельской-технике-молодежи". Кроме растянувшегося на два номера Крапивина опубликована столь же длинная полуфантастическая-полудетективная повесть Анны Матвеевой "Перевал Дятлова" - о загадочной гибели туристов в горах Северного Урала. Есть еще довольно объемистый, но совершенно газетный по сути репортаж о том, как фотокор "Уральского следопыта" и корреспондент "Уральского рабочего" посетили накануне дня Победы знаменитого писателя Виктора Астафьева. Как выясняется ближе к финалу, репортаж и написан был для "Уральского рабочего", но пропал зря: все газетные площади ушли тогда под инаугурацию президента. Столь же репортажны по типу письма "архивные" рассказы Юлия Самойлова.

Тем более поразительна на таком фоне лаконичная "Губадия" Рустама Валеева - лучшая проза последних "уральских" номеров (здесь я соглашусь с Андреем Урицким). Она принадлежит к типу литературных текстов, в которых доминирует сенсорика, где нет ничего умственного и сконструированного - в том числе и сюжета. Три рассказа о боязни смерти и одиночества выстроены как музыкальная тема, с нарастанием томительного холода.

Другая малая проза "Урала" - три рассказа Льва Усыскина (подборка называется "Полет шмеля"), в противоположность "Губадии", совершенно умственных, с "глянцевым" отливом: если Рустам Валеев - новомирский автор, Лев Усыскин обретался и в "Медведе", и в "Постскриптуме" (а в последнее время активно публикуется в "НЛО" и "НЗ"). Писатель питерский, но очевидно "новой формации": все это напоминает Набокова пополам с "Криминальной хроникой".

Дебютантка "Урала", "коренная москвичка", назвавшая себя ЛиЧе, "долгое время работала врачом в различных медучреждениях". Пишет тексты о последствиях употребления всякого рода "грибных блюд". Бывают, как известно, состояния психики, схожие с "просмотром уморительных голографических фильмов": вот они и описываются исключительно подробно. Другой поворот той же темы - в "1/2 романа" Анатолия Власова о приключениях героя, выбравшего себе имя Агапит, что означает "возлюбленный". В другой жизни его звали Авенир, что значит "единственный", во всех жизнях его метелят то менты, то наркоманы, живет он тяжело и натужно. И проза такая же, с изощренными экспериментами над могучим русским языком:

"Схлопала дверь.

Оставшись один, Агапит, он же еще и Авенир, жадно выпил три стакана подряд газированной минералки, уложил удобнее ноющую непрестанно ногу, опять стал щупать грудь. Боль ядрено взметнулась вновь".

Со стихами в "Урале" не сложилось. Здешние поэты всякий раз кого-то на свой манер читают и пересочиняют. Вот, например, Ахматова в исполнении Оксаны Розум:

Пришел. Молчит. Сейчас закурит.
Или ударит. По лицу...
Улыбка злая, брови хмурит.
Но вечер движется к концу.
Меня одолевает скука.
Ну! Бей давай и уходи.
Да, изменяю, блядь и сука.
Да, я такая. Уж прости!
Нет, не прощай, я пошутила.
И не кури тут, не люблю.
Да, изменила, изменила.
Да, и прощенья не молю.
Стара я для любовной дури,
мне притворяться не идет.
Пришел, молчит, сидит и курит.
И не уходит. И не бьет.

А вот Сковорода - такой, каким его прочитала Ольга Мартынова:

Как легок, как тих голос того,
Кто мир ловил и не поймал,
Как избушка на курьей ножке, он стоит,
Обратив лицо к лесу, в зеленый провал.

Вот, наконец, Пастернак в исполнении Сергея Меркульева:

...Сказаться вслух, что лезвие лизнуть...

Настоящего поэта - Сергея Гандлевского - находим в разделе non-fiction. Здесь содержательное интервью, взятое Олегом Дозморовым по случаю выхода в екатеринбургской "У-Фактории" большой книги Гандлевского. Все отлично, и поэт замечательный, попадаются, однако, сюжеты...

"- Как вы относитесь к "воровству" в поэзии? Воровали ли вы, воровали ли у вас?

- ...Кажется, Элиот сказал, что талант одалживает, а гений ворует. Что с этим поделать, если это так? Победителя не судят...

- "Фальстафу молодости я сказал "прощай"... Зрелость, молодость, старость - где вы себя видите, так сказать, с большим кайфом?

- Отвечу цитатой из себя же: "Человек подобен мухе на мяче... и в каждом возрасте жизни своей мнит, что обретается в главной точке шара, а всего мяча не видит, никогда".

Цитата вообще-то, по большому счету, из Льва Толстого, хотя там, кажется, не совсем про "возрасты жизни". И кто тут кого победил...

В том же разделе Зиновий Зиник рассуждает о глобализме, правизне-левизне, Европе, Америке и России, вращаясь против часовой стрелки в похожем на глобус баре под крышей бостонского отеля Hyatt Regency, и после четвертого бурбона, водки-мартини и разного такого прочего уподобляет Сороса библейскому Ионе - тому, кто "в туловище кита... познал внутреннюю свободу, но, оставшись в живых и выбравшись на сушу, был обречен на гордое одиночество под иссохшим кустом. Ему было сказано: "Ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил... Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой?.." Еще один круг завершился. Я доехал до загадочных библейских аллюзий. Пора просить счет".

• Предыдущий выпуск