Майская "Звезда" вышла в траурной рамке: траурная рамка может передаваться не только графически, журнальная организация знает другие, более очевидные формы. Пятый номер питерского журнала открывается посмертной подборкой Виктора Кривулина и завершается статьей-некрологом Андрея Арьева "На языке своем прощальном":

...то колющий то режущий уют/ то зрелище при свете самопальном/ стекла и музыки - там русские поют/ на языке своем прощальном...

Смерть странным образом преображает стихи - наверное, иначе расставляет акценты и тени, что-то затушевывается, а что-то, наоборот, проступает. И теперь кажется, что Кривулин всегда писал о том, что бывает после смерти:

Стихи после стихов и на стихи похожи
и не похожи на стихи
от них исходит запах тертой кожи
нагретого металла - ну так что же

и вовсе не писать? Подохнешь от тоски!
Поставят камень с надписью: "Прохожий,
остановись у гробовой доски,
она гнилая вся, и к обращенью "Боже"

ни крепкой рифмы нет, ни мастерской руки
ни рта раскрытого - прикрой хотя бы веки".
Вдали шумят чеченцы и ацтеки

а здесь бело и тихо, как в аптеке -
то звякнут о прилавок пузырьки,
то выскользнет монетка и покатит

по кафелю - куда?! Легла себе орлом
в углу где слава где победный гром
гремит в стихах и кстати и некстати

Из предсказуемых публикационных хитов питерского журнала - очередной неизданный (вполовину) Бродский - двухактная "Демократия" (первый акт печатался в 1990-м в "Континенте", второй - публикуется впервые по рукописи) - и примыкающий к нему по ассоциативной смежности Джон Донн, вернее, первое жизнеописание "доктора Джона Донна, покойного настоятеля собора Св. Павла в Лондоне". В сети, между тем, есть только Бродский, и на том спасибо. Пьеса - в своем роде антиутопия, но фокус в том, что временной люфт был выбран слишком близкий и достижимый, так что мы ее сейчас читаем, как бы глядя назад. Прием для этого жанра рискованный, если не абсурдный, и автор, надо думать, знал, что делает. Если понимать все буквально, сверять историю и географию, искать соответствующие применения для демократии "гастрономической", "зоологической" и декоративной, то прием не работает. Яков Гордин в предисловии говорит о "предупреждении", но если вы станете читать пьесу сегодня именно как "предупреждение" из конца 80-х о том, что такая вот "демократия" ждет "Малые страны" постсоветской Прибалтики, вы будете разочарованы. Пьеса-памфлет, кажется, не о том. Она, скорее, про разные ипостаси упрощения идеи: "гастрономического" идеала и "зоологической" подкладки. Здесь же любимая мысль Бродского о смехотворности универсальных западных рецептов для восточных цивилизаций:

Да ты представь себе парламент ихний. При миллиардном-то населении. Там голосуй не голосуй.
Да, представь, что ты в меньшинстве. Что 70 процентов за, а 30 процентов против. Все равно триста миллионов.
И все палочками едят.

Кроме того в 5-м номере продолжение отнюдь не антиутопического, а совсем наоборот, бытописательного Оруэлла ("Фунты лиха в Париже и Лондоне"): в прошлом номере было парижское "дно", в этом - лондонское. Впрочем во второй подаче злоключения авторского персонажа выглядят уже навязчиво-предсказуемыми.

Надо сказать, что "Звезда" - один из самых последовательных журналов в том, что касается традиций, привычек и пристрастий. О том, что "Звезда" более всего тяготеет к архивно-мемориальным публикациям и "историческим чтениям", писано много. У "Звезды" есть троица постоянных героев - своего рода "гениусов лоци": Довлатов, Набоков и Бродский. О Бродском см. выше, - к тому же "Звезда" аккуратно отмечает годовщины рождений и смертей, и к очередному дню рождения Бродского здесь приурочены также статья Ирины Служевской "Бродский: от христианского текста к метафизике изгнания" и страстная отповедь очередному хулителю "гидропонной поэзии" (Александр Рубашкин. "Юбилейное"). Новонайденной пьесе Довлатова тоже, надо думать, самое место здесь, а Набоков в этом номере представлен мемуаром Геннадия Барабтарло ("Окно с видом на комнату") о встречах с Еленой Сикорской: сестра ВВ и переводчик ВВ обыкновенно проводили время за игрою в скрабль.

Кажется, военная проза стала с некоторых пор тематической доминантой питерского журнала. Кавказская война - постоянная рубрика "Исторических чтений", в апрельском номере была почти репортажная проза Вячеслава Миронова ("Я был на этой войне"), в майской "Звезде" "Зенитные ракетные страсти" Михаила Ходаренка. Это не война, а совсем наоборот - будни северного дивизиона и учебные страсти, но с чеченским очерком Вячеслава Миронова роднит, наверное, интонация: это своего рода "капитанская проза" (была когда-то "лейтенантская"). Можно было бы вспомнить традицию автора "Севастопольских рассказов", но Михаил Ходаренок сам все помнит прекрасно и у него свои счеты с классиком:

- ...А что такое Бородинское сражение у Льва Толстого? - продолжал Витченко. - Это описание боя глазами командира взвода, не более. Это заметно по его непониманию функций штаба. О штабе и штабных операторах он вообще пишет только отрицательно, у него в романе слово "штабной" в качестве ругательства. Да и роль командующих противоборствующих сторон нарисована настолько схематично, что сразу видно - вранье, все не так, личная точка зрения товарища Льва Толстого. Один, видишь ли, только и делал, что мешал своим войскам воевать. Другой - то курицу жрал, то храпел, а дело якобы шло своим чередом, что тоже сомнительно. Толстой в своей военной карьере дальше взвода, скажем так, не продвинулся. А если бы продвинулся, то, наверное, ничего бы и не написал - просто не было бы времени, - все бы ушло в службу. И вообще, многие писатели века прошлого, да и нынешнего, были офицерами, но занимали в основном первичные должности, поэтому описания боев и сражений, которые они после себя оставили, - это взгляд из окопа и не более того.

У этой "капитанской прозы" парадоксальная коллизия, - это как бы перевернутый Толстой: прямая речь капитана Тушина, - его амбиции и его несостоявшийся маршальский жезл.

А в рубрике "О войне" речь не о войне, а о любви: это письма овдовевшей женщины своему погибшему мужу, написанные уже после получения похоронки (Е.Ковалевская. "Реквием").

Переписки Я.С.Лурье с Ю.О.Домбровским в сети нет, а краткое содержание можно посмотреть у Немзера. Зато в сетевой "Звезде" на этот раз есть именная рубрика Омри Ронена - "Из города Энн". Теперь, кажется, стал понятен ее сюжет: она о том, "...из какого сора..." растут не стихи, но комментарии к стихам, или о том, что кроме "памяти текстов" у профессиональных "читателей цитат" присутствует память житейская, детская, тактильная, память на звуки и запахи, и из всего этого в конечном счете складывается филология (если помнить о ее буквальных греческих корнях).

Память просит сувениров и фетишей, случайных совпадений, улетучившихся звуков, вкусов и запахов, детских книг с засушенными цветками между страниц и резных шкатулок со старыми открытками.

Я с легкостью вспоминаю воспарение первой встречи с именем и стихом Пастернака. Кожей левой щеки я ощущаю на трехметровом расстоянии наискосок и сзади от меня на книжной полке песок и выцветшее серебро обложки, и могу сейчас дословно переписать со стр. 205 выдержку с цитатой, запомнившейся мне еще полвека назад...

Речь там на этот раз идет о стихотворении Анненского "Квадратные окошки":

Я много читал стихов "с тех пор, как этим занимаюсь", и люблю звук тех песен, "которых никогда и никакая мать не пропоет над колыбелью", но ничего страшнее Анненского не читал, и ничего более зловещего, чем "Квадратные окошки".

Филологии от Омри Ронена предшествует статья Павла Кузнецова о русской философии под многообещающим названием "Русский Феникс, или Что такое философия в России". Здесь все больше о том, почему философия в России несостоятельна, почему она не наука, а утопия, не головная, а говорная, то импровизация, то провокация, почему она все, на что ни посмотрит, доводит до абсурда - и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений.

Наконец, последняя рубрика называется отныне "Прозрачное общество", и там дежурное интервью Надежды Григорьевой. На этот раз - с Александром Эткиндом. Разговор идет о феминизме и Александр Маркович говорит по обыкновению вещи острые и неожиданные:

НГ: Что такое женщина-мыслитель?

АЭ: На это не так просто ответить. Печальный факт: мы ценим знания и рассуждения независимо от пола, но когда интересно рассуждает женщина, это обращает на себя внимание. Я излагаю общие места феминистского недовольства, хотя сам я ни в коей мере не являюсь женщиной-мыслителем.

...Но конечно, когда занимаешься женщиной-мыслителем, чувствуешь некоторое приятное возбуждение.