Первый в этом году (в сети по крайней мере) номер "единственного... толстого поэтического журнала" открывается "Сонетами Петра Андронаки". Петр Андронаки - это лирический герой, а автора звать Григорий Данский, он, надо думать, служил в Туркмении и знает много стихов. В сонетах не тверд, но придерживается, похоже, такого распространенного заблуждения, что зная много стихов, писать легко. Вот у Кибирова же получается. Аллюзии восточно-служивые, соответственно - лермонтовские, традиционная романтическая экзотика + дембельский альбом. После Кибирова это делается на раз.

О, Господи, я счастлив был в стране,
где нам хватало хлеба и водяры,
где, Господи, с тобой наедине
какие мы вели тогда базары
о доблести, о подвигах. И мне
хватало истины, утопленной в говне.

Право, иногда Кибирова хочется запретить.

Между тем другой постоянный автор "Ариона" Леонид Костюков придерживается того мнения, что из Кибирова непременно со временем выйдет настоящий ("органический") романтический поэт, а "его иронические произведения отойдут на второй план, как шуточные стихи Мандельштама или Заболоцкого". Костюков там еще пишет про самолет, который катается по полю, но не взлетает, потом вдруг взлетает, когда всем уже надоело смотреть как он катается, и т.д. И этот самолет - Кибиров, и ему нравится летать... и вообще очень много замечательных имажей о современной поэзии в толстом поэтическом журнале "Арион". О чем ниже. А что до Тимура Кибирова - "единственного русского поэта", - то о нелетающих самолетах, фантазирующих критиках и армии свободно версифицирующих подражателей его можно при желании спросить - на этом же мониторе.

Автор "Сонетов Петра Андронаки" пытался воспроизвести "большую лирическую форму" типа "романтическая поэма", понимая сонет как строфу. Другой поэт "Ариона" Ян Шанли проделывает тоже самое с хайку (обращаясь с "твердой" формой так же приблизительно). Результат еще меньше похож на стихи:

Отец присел.
За спиной у него
вишня
и восемь лет тюрьмы.

Мама молодая
пока.

Каша опять
подгорела... итд.

Хайку тоже следовало бы запретить.

Хайку растут как грибы после дождя - от простоты душевной и преизбытка поэтических ощущений: "издержки ... поэтического, прошу прощения, видения мира" - так формулирует проблему автор развернутой рецензии на "Российский альманах поэзии хайку Тритон" Дмитрий Кудря ("Хайку Plus, или Несколько слов о русских хайку").

Некоторые герои его статьи опять-таки представлены в "Арионе":

Отчего это вдруг
Стала жизнь хороша и легка?
Неужели глупею?

Это был Михаил Бару, автор очень странных стихов под названием "Осень. Обрывок" (типа: из Пушкина нам что-нибудь...), там вполне традиционные пятистопные ямбы без рифм - о тех порах, когда:

... уж мирный хлебопашец,
собрав свой небогатый урожай,
играет свадьбы, водку пьет и веселится,
и парни бойкие смущают молодух
частушками такими озорными,
и в лес с лукошками уходят поутру,
чтоб бегать друг за дружкой, целоваться,
вдыхая полной грудью прелых листьев
чуть горьковатый и прощальный запах...

Удивительная картинка о нравах античных парней в русских селеньях.

Похоже на то, что слагатели хайку ("хайкуисты", как их называет автор статьи) обретаются в той же поэтической плоскости (и в прямом, и в переносном смысле) и пребывают в том же упоительном заблуждении на предмет легкости стихосложения, что и верлибристы, а стоит им вступить в опасные отношения с традиционными размерами (пусть даже без рифмы), они словно дети слепые, путаются в русском языке, не в ладах с логикой и, понятное дело, с синтаксисом. И смысла, признаться, никакого. О чем были эти стихи? О том, что парни по осени поют частушки, собирают грибы и целуются друг с другом.

Но "Арион" - журнал демократический и принимает на свои страницы всех, в том числе и заядлых традиционалистов. Которые традиционалисты не устают писать все про те же осень и лето, про луну и закаты, про "цвет неба вчерашнего дня", без конца заводя неисчерпаемый разговор о погоде и о поэзии: что одна, что другая - "неверна и глуповата".

Зато в доказательство того, что среди "верлибристов и минималистов" случаются "милейшие и образованнейшие люди", в этом номере "Ариона" представительствует Сергей Кулле. По крайней мере, Иван Ахметьев, подготовивший публикацию и написавший к ней предисловие, настаивает на том, что "со временем творчество Кулле будет рассмотрено в контексте развития русского свободного стиха", и что "в его поздних стихах проявляется тенденция к минимализму". Возможно и так, возможно, Иван Ахметьев и иже с ним занялись поиском приличествующей традиции и симпатичных предшественников. В принципе Сергей Кулле входил в т.н. ленинградскую "филологическую школу" вместе с Леонидом Виноградовым, Михаилом Ереминым и Владимиром Уфляндом, и скорее имело бы смысл "рассматривать его творчество" в соответствующем ему контексте. Впрочем контекст может быть свободным, а вот "Автопортрет":

Обыкновенный человек
с обыкновенными глазами
в обыкновенных очках
в обыкновенной шляпе с полями
в обыденной спецодежде
обыкновенные руки обыкновенно в карманах
имея в уме обыкновенные мысли
ходит под Богом

Известный автор исторических романов Игорь Волгин выступает в 1-м номере "Ариона" со статьей "Литературная студия как жанр". О жанре как таковом речи нет, есть своего рода исторический экскурс, общий смысл которого в том, что существовали и существуют литературные объединения и литературные группы, и что это не одно и то же. Однако проводить аналогию между "Арзамасом", "Зеленой лампой", "Вольным обществом любителей российской словесности" и т.д., "Звучащей раковиной", наконец, и официального порядка советскими литстудиями и литобъединениями - при ЖЭКе, Дворце пионеров г.Урюпинска или при Московском университете, мягко говоря, некорректно. Впрочем, автор не настаивает на прямой аналогии, суть в форме литературных чтений, потребности не столько "самореализоваться", сколько социализироваться, и суть эту в самом деле достаточно точно (если снять высокомерно-презрительную агрессию) сформулировал Мандельштам в "Армии поэтов": "...это не что иное, как неудачное цветение пола, стремление вызвать к себе общественный интерес, это жалкое, но справедливое проявление глубокой потребности связать себя с обществом, войти в его живую игру".

Игорь Волгин вспоминает о собственном литстудийном опыте и сообщает довольно подробную историю литературной студии при Московском университете, которую "имел честь основать ... осенью 1968 года". Кроме Игоря Волгина отцами-основателями были Алексей Цветков и Евгений Витковский, несколько позже членами литстудии при МГУ (студия называлась "Луч": "Хочешь быть в стихе везуч, заходи скорее в "Луч"), были поэты "Московского времени", Волгин называет какое-то количество известных - и не очень - имен, а также приводит стихи одного безымянного автора:

Сам себе - холоп.
Сам себе - барин.
Сам себе - гость.
Сам себе - татарин.
Сам себе построю дом,
сам повешу флаг на нем,
а потом - иконку в уголке,
а потом - себя на потолке -

обращаясь затем к автору этому с призывом: Может быть, после этой публикации безымянный автор, случайно забредший в студию, обнаружит себя?

И в самом деле.

Вообще более чем характерно, что в "единственном толстом поэтическом журнале", как зовет себя "Арион", появляются статьи об аморфных литобъединениях, кружках и любительских студиях (откуда в конечном счете выходят хорошие поэты, но сейчас не о том речь) и фактически не бывает статей о настоящих поэтических группах и школах, - то есть "Арион" считает своим долгом представить студию "Луч", но не "Московское время" в конечном счете.

Любимые критики "Ариона" обыкновенно задаются "эпическими вопросами" и, подобно "хайкуистам", от преизбытка поэтических ощущений изобретают велосипед или собирают астролябию из педальной швейной машинки "Зингер". Вот Леонид Костюков, которого в "Арионе" всегда много - и в стихах и в прозе - и который в постоянной рубрике поэтического журнала "поверяет алгебру гармонией", всерьез ломая голову над тем, как измерить "длину стихотворения"? Вопрос, что называется, назрел, и вариантов - тьма: "Сперва приходит в голову взять за единицу измерения строку - тем более, что это вполне соотносится с традицией. Но существуют, например, два способа записать одну и ту же строфу: в четыре строки и в две длинные с внутренней рифмой. При этом объем стихотворения изменится вдвое... Что можно еще измерять? Количество... букв? печатных знаков? ... Скорее уж - длящихся гласных звуков, то есть слогов, стоп. Этот способ лучше, но у него обратный недостаток: он уж вовсе не зависит от способа записи стихотворения. А ведь автор что-то имеет в виду, сращивая или дробя элементы целого".

Конечно, автор имеет в виду, и Леониду Костюкову, как никому, это должно быть известно, потому что он как раз таки очень любит записывать стихи в строчку, и тогда Сергей Михалков вдруг оборачивается Борисом Пастернаком: Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чертов дом обогнуть и увидеть багровый закат...

(То была цитата из Леонида Костюкова во 2-м номере "Ариона" за прошлый год). И в результате изобретается неведомая доселе "категория темпа", "Евгений Онегин" походя прописывается по ведомству прозы ("те случаи, когда поэзия изначально и зряче берется за задачу прозы"), несмотря на "дьявольскую разницу", на которой автор "ЕО", помнится, настаивал, затем мы проскакиваем темпоральные анализы Гумилева, Мопассана и Эдгара По и добираемся до нелетающего самолета Кибирова, с которого, помнится, все начиналось. Ради красоты композиции здесь можно было бы и закончить, однако надо помянуть, непременно помянуть надо Фаликова Илью, который в рубрике "Монологи" подводит итоги всего ("После бури") и наблюдает смешение всего со всем и полное на том заединение:

Все едино. Отсутствие школ (групп, направлений) - лучшее тому свидетельство. Авторы ходят по изданиям в общем и целом родственным. Разграничительные линии между, скажем, толстыми журналами не очень внятны, если не иметь в виду деления на два стана. Движение поэзии, неправильно говоря, достаточно броуновское. Это, так сказать, поздний Броун, который уже установил различия между голосеменными и покрытосеменными растениями...

Вот и было бы славно, когда б толстый поэтический журнал занялся бы для разнообразия постброуновским различением и более или менее профессиональным анализом ситуации. Потому как та картина, которую рисует нам этот критик, не удручает даже, но просто пугает:

Безвременщина дает безымянщину: на открытой ... сцене не явилось ни одного полновесно звучного имени кроме Юрия Кузнецова.

И тут следует поставить точку. Потому что - finis.