Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь
Журнальное чтиво: выпуск сорок седьмой
"Новый мир" #6, 2001; "Знамя" #6, 2001

Дата публикации:  17 Июля 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Главная проза июньских "толстяков", видимо, все-таки "ВМБ" Анатолия Азольского - повесть о томительной военно-гарнизонной жизни-службе, о вожделенном побеге, о шпионах и военной тайне, о счастливцах и несчастливцах, а более всего - о времени, которое - как в титрах - дается сразу (осень 1953-го - лето 1954-го) - и так же сразу пропадает в своей "исторической" ипостаси. Никаких ожидаемых примет большого исторического времени в повести Азольского нет. Там и времени как такового нет, есть ощущение тупой и неизменной безысходности, как это бывает в плену, в ссылке, в гарнизоне, в глухой провинции... Возможно, виной тому моя читательская невнимательность, или это у автора так убедительно получилось: навязать читательскому ощущению эту "выключенность" из времени исторического - одно из двух, хочется думать, что второе - но в какой-то момент я, начисто забыв, что время "дано", стала вычислять его из поколенческой хронологии. Вот этого в повести предостаточно - времени "поколенческого", "человеческого", взамен "исторического". И все, что "от литературы", в повести есть: видимый хеппи-энд и... обманутые надежды - герой получает не то, чего так страстно желал, однако же он "взобрался на вершину" (!); литературные аллюзии - на советскую шпионскую классику, и - уже из сегодняшнего дня - рефлексия на эту классику. Сюжет о коварном шпионе и военной тайне - и есть то самое "не то", что герой получает взамен вожделенного побега и "одного дня в Батуми". То есть настоящий нерв повести метафизический, а не авантюрный. А финал совершенно кинематографический:

"Вскоре тральщик отдал швартовы и отвалил от стенки. Валентин Казарка снял фуражку и махал рукой, прощаясь с Маркиным, со своей службой, судьбой и, наверное, со своей жизнью".

Большая проза в июньском "Знамени" не столь очевидна по качеству и гораздо более замысловата. "Узбекский барак" Юрия Чернякова происходит как будто в двух измерениях: герой посещает таинственного психоаналитического целителя, который погружает его в ранне-детские военные и послевоенные воспоминания. И эти воспоминания-сны оказываются ярче и острее, нежели настоящее время вполне преуспевающего, судя по всему, персонажа. По крайней мере, журнальные обозреватели в один голос твердят, что "описание нынешних времен менее интересно" ("Экслибрис-НГ"), "мемуаристика... теснит беллетристику" (Немзер). А сюжет всей этой психоделики неожиданно замыкается на... квартирном вопросе. Преследующие героя узбеки из сгоревшего барака, в конечном счете, возможно, в другом воплощении, но возвращаются-таки на свою жилплощадь, въезжают в ту самую четырех-комнатную квартиру в Сокольниках, что стала "идеей-фикс" его матери и возмещением за барачное детство.

Во дворе возле семиэтажного "сталинского" дома смуглые молодые люди в спортивных костюмах заканчивали разгружать два мебельных фургона: тяжелые ковры, диваны, антикварные тумбочки и столики с гнутыми ножками. Всем здесь распоряжался восточный пожилой мужчина в дорогом костюме-тройке с вышитой серебряной нитью тюбетейке на седой голове. Сверху доносился грохот отбойных молотков.

Вишневый сад - последний акт. Самый первый в его жизни поход в театр. Он смотрел спектакль в Малом театре, с матерью... Все. Сюжет закольцован, дело идет к финалу.

Похоже, ради эффектного сюжетного "кольца" все остальное, что не есть страшный барачный сон, но собственно действие настоящего времени, проговорено впопыхах и шито белыми нитками.

Малая проза в "Знамени" скорее хороша, чем нехороша. Если идти по нарастающей, то хичкоковский сюжет Елены Долгопят опять-таки эффектен, но не более чем рекламная страшилка. И совершенно в другом измерении (по принципу: холодно - горячо) обретаются "Маленькие семейные истории" Светланы Шипуновой. Здесь настоящая - не рекламная - семейная идиллия, и при всем при том нету и в помине пресловутого рекламного глянца, который безуспешно пыталась разрушить Елена Долгопят... тем же самым глянцевым манером. Наконец, действительно страшный, без сюжетных эффектов, но с неожиданным финалом - "Вечный жид" Николая Пчелина - исповедь армянского беженца, многолетние скитания которого в конечном счете должны завершится:

Наконец, посольство Армении прислало на мое имя "лист возвращения".

Это произошло в цюрихском аэропорту Клотен. Самолет в Ереван задержали по какому-то недоразумению. Этим недоразумением оказалась моя жизнь. Мне просто не хватило воздуха.

То была исповедь мертвого человека.

Стихи в июньском "НМ" сплошь "именные", но лучшие, кажется, все же написал Григорий Кружков. Это вовсе не означает, что я присоединяюсь к наивным, мягко говоря, инвективам Владимира Новикова (в том же номере "НМ") в адрес "филологической поэзии" вообще, и Максима Амелина в частности. По логике Владимира Новикова Кружков тоже пишет "филологические" стихи: "филологическая поэзия", согласно Новикову, - та, где он с чувством известного удовлетворения опознает цитаты. У Кружкова он их опознает, надо думать. Ну и что с того...

...Преступник спит, улыбка бродит
По бороде его небритой,
Идет направо - песнь заводит
О юности полуразбитой.

Бывает глухо, словно в танке,
Но разбежится дождик мелкий,
И вспоминаются Каштанке
Ее счастливые проделки.

Улыбка, ты не просто рыбка,
Морей немая идиотка, -
Из глубины, когда нам зыбко,
Ты возникаешь как подлодка...


Поэту не запрещено, в конце концов, читать те же книги, что и критику. Другое дело, что в ином случае стихи могут свестись к схоластическому приему, который рано или поздно себя исчерпает (как это случилось у того же Амелина), или стать в чистом виде лабораторным версификаторством, иногда увлекательно красивым, иногда увязающим в собственной словесной эквилибристике. - Так у Николая Кононова (здесь же в "НМ"):

Из классического туннеля поезд, опережая дождь, накатывает на вид
Осенней Тосканы, где следы увяданья замаскированы под расцвет
Помраченья: и звезд так много, что никто ни с кем ни о чем не говорит,
Только та смотрит, как эта той от того тому в слезах не передает привет.

Впрочем, тот же Амелин у Новикова - герой второго плана, а главным антигероем "Реквиема по филологической поэзии" стал давнишний новиковский антипатик Тимур Кибиров. Зато весь позитив "антифилологической" эскапады принял на себя "дерзающий показать публике свое истинное лицо" Дмитрий Быков, корни которого, если верить Новикову (и не факт, что он неправ!), в "эстрадной поэзии 60-х". Вопрос лишь в том, можно ли понимать это как комплимент, или здесь шизоидно-проницательная "проговорка по Фрейду". Туда же - "к энергетическому источнику шестидесятнического модернизма" - критик определяет и Веру Павлову. Но если Быков отныне - наследник Евтушенко, то Вера Павлова происходит из Вознесенского. Владимир Новиков предлагает такую убедительную параллель:

Я, Павлова Верка,
сексуальная контрреволюционерка,
ухожу в половое подполье...
(В. Павлова. 2000)

Моя бабушка - староверка,
но она -
научно-техническая революционерка.
Кормит гормонами кабана.
(А. Вознесенский. 1973)

No comment!

Из поэтического отдела 6-го "Знамени" более всего разговоров вызвала посмертная подборка Бориса Рыжего, для которого, кажется, "полная гибель" стала единственным средством доказать свой "серьез", а кроме - там еще дидактическая Новелла Матвеева, поющая "гимн" английскому детективу, и иронический "курортный роман" Виктора Коваля.

В рубрике "Non fiction" "Знамя" помещает путевые заметки Петра Вайля ("Европейская часть"). Речь идет о "европейской части" России - от Перми до Калининграда и от Нижнего до Костромы. Логику маршрутов - беспорядочно фестивальных, то водно-круизных, то сухопутных, усмотреть сложно. Однако там, где нет эффектных обобщений, случаются забавные зарисовки "с натуры", как то в Перми, где трамвайные окошки местная мерия украсила изречениями великих:

Бабка с картошкой в авоське вглядывается в стекло: "Землепашец, стоящий на своих ногах, гораздо выше джентльмена, стоящего на коленях. Б. Франклин". Снег идет густо-густо, едва угадываются дома Мотовилихи. Старуха боится пропустить остановку, разворачивается и глядит в окно напротив: "Умственные наслаждения удлиняют жизнь настолько же, насколько чувственные ее укорачивают. П. Буаст". Старуха вздыхает... и т.д.

В архивном отделе "НМ" помещает письма Ивана Павловича Ювачева, еще некоторое количество лет назад подаваемого в качестве "народовольца", нынче следует дефиниция - "религиозный публицист", а более всего он известен как отец Даниила Ивановича Ювачева (Хармса). В соответствующем отделе "Знамени" материалы из следственного дела Варлама Шаламова.

В знаменской рубрике, что называется "Образ жизни", "задумчивое повествование" А.Комарова "Алкоголь, друг мой". В "Литературном пейзаже" Евгений Ермолин представляет Ярославль, кажется, пытаясь опровергнуть заявленный в заглавии собственный тезис "В Ярославле литературы нет". Наконец, "Незнакомым журналом" на этот раз выступает израильский "Отцы и дети", один из редких сегодня журналов, предназначенных "для семейного чтения".

В "Литературной критике" июньского "НМ" кроме Владимира Новикова находим Ольгу Славникову (которую, впрочем, находим везде), на этот раз с "обозрением актуальной книжной серии". Тщетно пытаясь вписать какую бы то ни было концепцию в "Нашу марку" от "Амфоры", Славникова в конечном счете вспоминает классический диалог из романа о дьяволе:

- Вы хотите курить, как я вижу? - неожиданно обратился к Бездомному неизвестный. - Вы какие предпочитаете?

- А у вас разные, что ли, есть? - мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

- Какие предпочитаете? - повторил неизвестный.

- Ну, "Нашу марку", - злобно ответил Бездомный.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:

- "Наша марка".

Вывод делается, скажем так, неожиданный: очевидный смысл диалога и книжной серии по Славниковой якобы в том, что "Наша марка" - везде. При том, что очевидно как раз другое: скажи Бездомный, что он предпочитает "Яву", и в портсигаре оказалась бы "Ява". Смысл диалога и "актуальной книжной серии" как раз-таки "Чего изволите".

Явившиеся в июньском "НМ" "Маленькие истории из жизни науки" Ревекки Фрумкиной прежде того многократно и в разных версиях тиражировались в сети. Они не столько из "жизни науки", сколько из "околонаучной жизни" - они о "научном быте" (по аналогии с "литературным бытом"): о страстях по степеням и грантам, о том, что было органически присуще одному научному поколению и отсутствует в другом, о школах и методах, наконец. Все хорошо, есть только один вопрос. Но он наболел. Почему в модных ныне праздномосковских разговорах о Лотмане и его школе, которой нет, забывается другой - прямой и очевидный смысл слова "школа"? "Школа" - это место, где учат (а не только некий умозрительный круг людей, усвоивших "метод", что-то на манер "памятки потребителю", "руководства по применению"). Ю.М.Лотман и З.Г.Минц 40 лет создавали именно "школу" в буквальном смысле - кафедру русской литературы в Тартуском университете. Это было делом жизни, и когда заходит разговор о "школе, которой нет", у всех, кто имеет к "школе" отношение не умозрительное, возникает понятное недоумение. "Школа" в буквальном смысле есть, она работает и по сей день, и было бы несправедливо, просто по отношению к памяти ее создателей, если бы ее вдруг не стало. Что вполне может случиться - за путаницей слов и понятий, при известных обстоятельствах, которые трудно учитывать издалека. Однако, если вернуться к "Маленьким историям..." Ревекки Фрумкиной, к сюжету о поколениях, о том, что было, и чего теперь нет, то это как раз тот случай. Политесная осторожность в словах и статьях (по принципу: не навреди) прежнему поколению была присуща органически, сейчас она пропала. Как бы за ненадобностью?


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск сорок шестой /09.07/
"Звезда" #6, 2001. Рыцарь бедный и Влюбленный бес; Питерские путешествия в одну сторону и конец городской истории.
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск сорок пятый /02.07/
"Новое литературное обозрение" #48, 2001. Авторское право до и после "смерти автора"; история "русской партии" и конец истории Союза писателей СССР; "комод" займет место "форда".
"Золотой век" умер, Золотой век бессмертен... /29.06/
Интервью с Владимиром Салимоном о самоликвидации журнала "Золотой век" - литературного, художественного и издательского проекта, ставшего заметным событием в русской культуре последнего десятилетия ушедшего века и в год своего десятилетнего юбилея прекратившего существование.
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск сорок четвертый /18.06/
"Арион" - журнал демократический и принимает на свои страницы всех, в том числе заядлых традиционалистов, которые не устают писать про осень и лето, про луну и закаты, про "цвет неба вчерашнего дня", без конца заводя разговор о погоде и о поэзии. (отзывы)
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск сорок третий /13.06/
"Звезда" - один из самых последовательных журналов в том, что касается традиций, привычек и пристрастий. Из предсказуемых хитов номера 5 - очередной неизданный Бродский (двухактная "Демократия") и примыкающее к нему жизнеописание Джона Донна.
предыдущая в начало следующая
Инна Булкина
Инна
БУЛКИНА
inna@inna.kiev.ua

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Периодика' на Subscribe.ru