Итак, несвежие остатки "Журнального Зала": явившийся в начале лета второй в этом году и второй в новом исчислении проекта номер "НЗ". Он производит все то же странное впечатление дежавю. О котором впечатлении уже писалось, когда речь шла о первом номере.

"НЗ" опять-таки настойчиво повторяет себя, причем дело даже не в текстах (вполне достойных, надо сказать), которые мы уже однажды читали - в этом месте или в другом, но уже прочли в свое время! - дело в самом факте неизменного появления именно этих имен именно здесь и именно с этими текстами. Так в бесконечном круговороте одно-и-то-же-одно-и-про-то-же говорения становится невероятной сама категория новизны сказанного: даже если некто произнес нечто впервые и вновь, все равно это будет звучать как регулярное и ритуальное повторение, заданный и исполненный урок. И пусть в самой идее журнала (не журнала "Неприкосновенный запас", а журнала вообще) заложен механизм регулярности и известной привычки, но журнал скорее призван подтверждать собою некое историческое течение времени, а не бессмысленную повторяемость всего и вся. Или суть в том, чтобы продемонстрировать сколь твердо эта редакция вкупе с этими авторами способна настаивать на своих "карфагенах"?

Но, несмотря на все вышесказанное (или вопреки всему вышесказанному), главный пафосный текст этого номера - статья Льва Гудкова о чеченской войне, продолжение (а по большей части - воспроизведение) той, которую мы уже читали полгода назад в номере 14-м, и тогда же, в соотвествующем обзоре пространно цитировали, от повторения себя потеряла мало, - и не столько потому, что такого порядка тексты не грех и перечитать, но главным образом по причине контекста. Контекст, кажется все же, создается не за счет довольно сбивчивых и стилистически невнятных возражений Сони Марголиной. Просто текст Гудкова об "антропологии" советского-постсоветского человека вступает в некие самостоятельные отношения с давней уже работой Фукуямы о социальном доверии ("Доверие: социальные добродетели и сотворение благоденствия"), фактически открывающей этот номер "НЗ" и опубликованной, к слову сказать, по-русски года два назад в одном экономическом журнале, с тех пор многократно обговоренной во всевозможных форумах и не только, короче говоря, никакой новости на этом пространстве и в этом "культурном сообществе" не представляющей. Фукуяму презентует в "НЗ" Александр Эткинд, пересказывая зачем-то "Конец истории...", затем пересказывая и "Доверие...", вернее все, что мы и так уже про "Доверие..." знаем, наконец, он "предвосхищает", по собственному определению, "изучение российских структур доверия в том поствеберовском - или неотоквилевском - духе, который предлагает ... Фукуяма":

Специфической основой доверия в постсоветских отношениях является, я думаю, общность переживаний в экстремальных условиях. Тюрьма, армия и, наконец, спортивные сообщества обеспечивают типические формы такой общности. Отсюда и формируются реальные корпорации и ассоциации, которыми мы располагаем: не общности происхождения, как в Китае, но общности переживания.

Каким образом такого рода "мемориальные сообщества" могут стать основанием для создания российского гражданского общества, Александр Эткинд не поясняет, однако рассчитывает так или иначе на "цивилизационный процесс" и восклицает в конечном счете: "Лишь бы не было войны!".

Не столь адресный, но гораздо более содержательный комментарий Льва Гудкова, фактически сводит на нет "изучение российских структур доверия", поскольку призван описать нечто прямо противоположное: выработавшиеся в советской и постсоветской "антропологии" механизмы недоверия, их причины и следствия. В подкорке этой "антропологии" исходный "опыт неудачи", и уже отсюда - из "опыта неудачи" - "возникла странная внутренняя структура человека: собственные позитивные мотивы и представления индивида не могут быть определены более или менее четко и рефлексивно, они становятся определенными и могут быть выраженными только в виде негативных значений, чаще всего - в виде различных страхов (в полной форме - как утрата, в редуцированных формах - как страх перед чужим, незнакомым, представляющимся враждебным или беспокоящим, таящим угрозу), причем один из главных или наиболее важных социальных страхов - страх неудачи, парализующий достижительский комплекс мотивации (базовые навыки социальности в других культурах). Иначе говоря, индивид в качестве социальной фигуры, действующего, постоянно вынужден, как краб, быть в панцире базового недоверия к реальности или играть роль слабого, неполноценного, вызывающего жалость, имитировать свою "несъедобность". ... В социальном плане это может проявляться в форме недоверия к другим или характерной нелюбви к себе, ощущении неполноценности и вины, постоянной раздвоенности и догматической категоричности, отсутствии гедонизма и наслаждения жизнью, любых форм "искусства жизни" ... Отсюда - хроническое социальное недовольство, напряжение, бесперспективность и отсутствие будущего".

Поскольку Лев Гудков пишет не о Фукуяме и его "Доверии...", а о чеченской войне, то в конечном счете и чеченская война подверстывается в этот общий "опыт неудачи", на что, главным образом, и пытается возразить Соня Марголина ("На полях записок из подполья"): отечественному "опыту чеченской неудачи" соответствует западный "опыт балканской неудачи", так что квиты. На гудковское "это лошадь уже кончилась" (о пиар-механизме чеченской кампании) оппонент говорит "крови еще будет", - это про гудковскую апологию западных приоритетов "прав человека", из которых якобы следует "минимизация страдания". Впрочем, с "западными приоритетами" у Сони Марголиной забавно-путаная картина получается: в их число входят левые, постмодернисты и великий русский писатель Сорокин, о чем, впрочем уже написал в свое время Андрей Немзер.

В этом же тематическом блоке "НЗ" чеченский конфликт в зеркале российского (Алексей Левинсон. На раздвоенном копыте) и западного общественного мнения (Виктор Заславский. Русско-чеченский конфликт глазами Запада)

Чечню во внутренней логике этого номера "НЗ" сменяет Чили. Здесь у нас два диаметрально противоположных оценочных суждения, оба, что характерно, приправлены цифровой конкретикой, но в одном случае страстный монолог Александра Тарасова "Хватит врать о Пиночете! Правда о Чили", в другом - отстраненно-ироническое интервью Виталия Найшуля (тоже, кстати, новости не представляющее и ранее уже тиражировавшееся). Вопрос о Пиночете - тотальном разрушителе, или наоборот, - созидателе чилийского "экономического чуда" - остается открытым. Более того, после эмоциональных, но во множестве подкрепленных цифрами, инвектив Александра Тарасова, в принципе должен возникнуть вопрос: "А был ли мальчик?" (в смысле: а было ли чудо?).

Александр Тарасов косвенно апеллирует к покойному НТВ, точнее, к двухсерийному фильму Александра Хабарова "Формула Пиночета, или Народное счастье", откровенно халтурному и "подставляющему" идеологию тогда еще опального канала. Историей с НТВ продиктована и следующая статья - "Размышления о 14 декапреля" Андрея Зорина (еще ранее того явившиеся на сайте "Полит.ру". Андрей Зорин раскрывает "символическую" подоплеку риторики обеих сторон "хозяйственного конфликта".

Все это был дайджест, как видим, причем дайджест запоздалый. Вожделенную и бесспорную новизну должны составить статьи последнего блока, озаглавленного редакцией "НЗ" "90-е: Новая культура и новая культурология". Оригинальность состоит, кажется, в том лишь, что все авторы - очевидные новички в той профессиональной области, которую они гордо и с удовольствием называют "культурологией". (Характерно, что все авторы - дамы). Неотъемлемый признак стиля здесь - собственное обоснование "интереса" к "новой теме" "новой культуры". Самый трогательный пример - Наталья Самутина с "анализом" "нового русского кино" (в данном случае "Дневника его жены" Алексея Учителя): "Занимаясь современным европейским кинематографом, я с особенным интересом отмечаю любые (если сказать честно, нечастые) проявления "европейскости" в кино российском". Далее автор задается законным вопросом, что есть "европейскость", и соответствующим образом на него отвечает: "Это кино интеллектуальное, проблемное, неоднозначное, ориентированное на оригинальность и смысловое новаторство". Хорошее кино, короче говоря. А плохое - это неинтеллектуальное, беспроблемное, однозначное и ориентированное на банальность. Азия-с, стало быть... "Дневник его жены" к чести его создателей оказался "европейским кино", он произвел на публику хорошее впечатление: "Мне довелось посмотреть "Дневник его жены" не один раз, в том числе в окружении достаточно искушенной публики в Доме кино. Общую зрительскую оценку определить, как всегда, довольно сложно, но по моим наблюдениям большинству фильм скорее нравится, особенно нравится насыщенная визуальная среда ...". Не перевелись еще просвещенные европейцы среди посетителей Дома кино. И в конечном счете автор торжествует - праздник удался: "Праздник неоднозначности - праздник на моей улице".

Точно также проблемности и неоднозначности ищет в ... учебниках иностранного языка Ирина Котельникова ("Представление человека в учебниках иностранного языка"). И она находит то, что ищет, в хороших английских учебниках. А в плохих российских - не находит. Из чего делает оригинальный вывод о "закрытости" и "тоталитарности" общества, породившего такие учебники. Кроме того, Ирина Котельникова настаивает на том, что плохой - "беспроблемный" и "бесконфликтный" - учебник должен описываться в категориях "романа", а хороший - диалогичный, проблемный и "неоднозначный" - в категориях "драмы". Это уже из области экзотических литературных представлений "новых культурологов".