Олег Чухонцев

Со времени публикации книги "Пробегающий пейзаж" СПб.: Инапресс, 1997 Олег Чухонцев стихов не печатал, по крайней мере, мне публикации не известны. И вот сразу две большие подборки.

В "Арионе", 2, 2001 - "После лирики, после эпоса" и последняя - в "Новом мире" 11, 2001 - "Фифиа".

Если в "Арионе" есть стихи помечены датами 1975, 1980?, 1986 то, в новомировской публикации все стихи новые. Каким же предстал перед читающей публикой Олег Чухонцев, выдержав классическую паузу? Впрочем, он и прежде не часто баловал публику новыми стихами.

В "Фифиа" есть явное ощущение притупившейся боли, боли, уже ставшей повседневностью, - ощущение почти физическое. Кажется строка высыхает, становится прозрачной и хрупкой, как осенние листья из школьного гербария. День сегодняшний Чухонцева даже не раздражает - поэт его просто не видит. Его весть - о прошлом и о вечном, минуя настоящее и здешнее. Основная нота этих стихов - исчезающая, сухая легкость. Мы - читатели - поэту неинтересны. В утверждении своей частности он приходит к отрицанию и сомнению в самой возможности поэтической коммуникации. Есть отчаянье в этом жесте.

"Фифиа" - названа новомировская подборка. "Фифиа" - это на суахили. Словарь русский-суахили приводит, в частности, такие варианты значения:

1) fifia исчезать; рассеиваться; улетучиваться;

wino umefifia чернила высохли (на бумаге)

2) иссякaть; nguvu zimefifia силы иссякли

3) прям. и перен. слабеть, чахнуть; приходить в упадок;

taa inafifia лампа угасает;

4) блекнуть, тускнеть (о красках); увядать

Эти слова незнакомого языка кажутся точным комментарием к стихам Чухонцева. Это стихи - очень уставшего человека, который чувствует себя Ионой в чреве кита, и здесь надежды нет никакой, но можно уповать на Бога силы.

Не пугайся, Иона, у нас впереди еще Спас,
еще встанет растеньице за ночь и скукожится враз.
Так что плыть нам и плыть, дни и луны мотая на ось,
на еврейский кадиш уповать и на русский авось.

Но вопреки всему подборка завершается бодрой и звонкой концовкой:

Не исчезай! - еще и гнезд не свили
малиновки, и радость не остыла.
А если в путь, пропой на суахили:
- Фифиа!..

Не все потеряно, если есть силы "пропеть", пусть не на тривиальном русском, но на волшебном суахили.

• Страница Олега Чухонцева

Евгений Рейн

Чего мы ждем, когда открываем новые стихи, подписанные известным именем? Отношение наше всегда двойственное. С одной стороны, мы ждем непременно чего-то неожиданного и непредсказанного, а с другой - чего-то узнаваемого и знакомого. Если нет первого - читать незачем, если второго - непонятно кого мы читаем.

Евгений Рейн де факто разрешает эту коллизию в своих последних публикациях в "Звезде",11, 2001 - "Стихи" и "Арионе", 2, 2001 - "Римлянин и скиф".

Собственно, эти две журнальных подборки состоят почти целиком из одних и тех же стихов. Возможно, в офлайне это и оправдано. Где - "Звезда", а где - "Арион". Возможно, аудитория этих журналов вообще не пересекается (во что я, честно говоря, не верю). Но видеть такую картину, бродя по "Журнальному залу", несколько странно.

Немного брутальная лирика Рейна очень хорошо читается, к ней не наступает привыкание, она покалывает и холодит, как трава босые ступни. Ее приятно читать. Свежо и современно звучит размер "Сказки о рыбаке и рыбке", использованный в стихотворении "Эсперанто":

Ничего нет на свете лучше
чая "пиквик" с лимоном и бисквитом
на веранде старого отеля...

Не очень важно, что там именно произойдет, на веранде старого отеля, вероятнее всего, ничего и не произойдет. Важен чай "пиквик" с лимоном.

Или другое стихотворение:

Я полюбил НКВД
любовью поздней и взаимной,
теперь мы с ним наедине
в какой-нибудь прогулке зимней.

Ясно, что НКВД у Рейна - это некое мифическое существо (живет на Лубянке), но что-то оно очень живое. Может быть, рановато его любить? А-то ведь воскреснет.

Евгений Рейн напечатал в "Вопросах литературы" статью "Рай и Ад в мировой поэзии" - очень важную для понимания его собственной поэзии, прежде всего. Статья написана как очерк всемирной поэзии всех времен. Цитаты из "Одиссеи", Мильтона, Гете, Блока. Я бы сформулировал основную ее мысль так: поэзия - это отражение объективно данных Рая и Ада в человеческом самопознании.

"По гомеровскому представлению, души в загробном мире теряют мышление и память и только жертвенной кровью может воскресить их живой пришелец. Мы видим здесь определенный символический смысл: это сама поэзия заставляет говорить мертвых..."

"Поэзия заставляет говорить мертвых". Эта мысль достойна того, чтобы над ней крепко подумать.

• Евгений Рейн в "Журнальном зале"

Солнечные часы. Эскиз портрета. Татьяна Вольтская

Татьяна Вольтская опубликовала за последний год целых четыре подборки в журналах: "Любовные песни", "Знамя" 2, 2001; "Стихи", "Звезда", 3, 2001; "В потоке ветвей", "Новый Мир", 5, 2001; "Метаморфозы", "Дружба народов", 9, 2001 (я не могу привести ссылку, поскольку по непонятным мне причинам подборка Вольтской в "Журнальном зале" отсутствует, хотя остальные материалы этого номера "Дружбы народов" выставлены).

Я попробую проанализировать стихи Вольтской, рассматривая все эти публикации, как единое поэтическое высказывание. Ее стиль вполне позволяет это сделать. В стихах есть необходимое стилистическое единство, своя интонация и своя метафизика. О ней - о метафизике - и речь.

Стихи Вольтской строятся вокруг слов-вещей. Таких порождающих, основоположных слов немного, она постоянно возвращается к ним, варьирует контекст, уточняя смысл, углубляя и конкретизируя. "Луч", "чаша", "ангел", "время", "облако", "глаза", "смерть", "слово", "свет", "тьма", "любовь" - это почти все. На взаимоотношениях этих слов-вещей и строится поэтика Вольтской.

Сделать слово плотным и осязаемым очень непросто. Вольтская создает узнаваемые и неожиданные визуальные ряды, которые постоянно перекликаются друг с другом, как система зеркал. И слово оказывается видимо с разных сторон, в разных, иногда противоречивых ракурсах. Чтобы стать реальностью, слово должно стать продуктивным - то есть способным порождать образы само по себе, уже без участия автора, который создает только смыслопорождающий контур. Если это удается - а Вольтской, как мне кажется, это удается - стихи обретают собственную жизнь, ту, о которой нам ничего "не дано предугадать".

Слова-предметы оказываются у Вольтской опорами мира, не очень похожего на тот, что мы видим вокруг себя. Например, "глаза" в нем со "светом" никак не связаны. Они ничего не видят. "Смотрим в разные стороны мира сквозь снежный вихрь, / Из единой точки, закрыв глаза", "Руша предел, / Данный глазам (идешь / Ощупью)", "Глаза прикрыв, / Вижу оливковой кожи твоей отлив". Оказывается, это вполне логично - в мире времени - темно, здесь нет света, и глаза бесполезны. Здесь другое зрение: чтобы что-то по настоящему увидеть, глаза нужно закрыть. Каков он, этот темный мир? Это мир времени и воды. Это мир водяных часов.

И грохочет кузнечик, и черный пруд
Переполнен временем, как клепсидра.

Время и ведет себя, как вода, или вода - как время. Время протекает, облегает.

Мы стоим, как трава у канав, -
Оплетенные временем тени,
Руки тонкие к небу подняв.

Чтобы трогать, чувствовать, пить темную воду времени, глаза не нужны. Вместо глаз в этом мире - губы. Губы видят, потому что они способны чувствовать и говорить - рождать слово, дарить и принимать прикосновение. "Губы ли наши светятся, встретившись в темноте," "Я, с губ твоих сорвавшись, стала словом". Губы причастны любви и слову, и только любовь и слово способны остановить непрерывно длящееся протекание времени, которого всегда недостаточно, чтобы жить, но с избытком хватает, чтобы в нем захлебнуться.

Когда мы не умрем от холода
И сырости - то от нехватки
Текущего меж пальцев времени.

Остановка времени - выход за пределы темноты бытия - к свету. А свет накрепко связан со смертью. В странной вселенной, которую строит поэт, есть как бы промежуточные между жизнью и смертью состояния, есть Ангелы, обитающие в этой области, есть вещи, существующие только этой границе. Сами опредмеченные слова, из которых строится стихотворение, того же самого рода, что и "Ангел", "луч" или "облако". Здесь, на грани - "где последний луч в руках у ангела / Вспыхивает, как спичка" - происходит самое главное: встреча света и тьмы, смерти и жизни.

В стихах сосуществуют два несводимых, но пересекающихся друг с другом мира: Смерть - свет - Ангел - луч и жизнь - темнота - время - вода. И на их пересечении оказываются: любовь - разрывающая время, но рождающаяся из времени; глаза, но закрытые и незрячие; губы, но светящиеся в темноте; зарево слез, слово срывающееся с губ. В каждом из двух миров разные часы: водяные - клепсидра и солнечные.

Солнечные часы в стихах Вольтской это - оксюморон. Там где есть свет - нет времени и часы не нужны. Там где есть время - нет солнца, нет света, и солнечные часы не существуют. Солнечные часы невозможны - и потому они и есть другое имя любви.

Где мы не пьем глотками тяжкими
Бокал, который слишком мелок, -
Лежим, пьяны, между ромашками -
Меж циферблатами без стрелок.

Время - плотное осязаемое жестокое, как "порода прозрачных рассыпчатых вод", и есть жизнь. В тот самый момент, на пике любви, жизнь прерывается - это репетиция смерти, но без этого человек жить не может. Это - вполне экзистенциальное философствование - жизнь есть только на границе смерти, а любовь - единственный выход к свету, к свету который можно почувствовать только губами, прикоснуться к которому можно только словом.

Словно луч, зажигающий кожи эмаль и финифть,
Огонек алкоголя, дрейфующий темною веной, -
Смерть вплетается в жизнь, как блестящая тонкая нить,
Завершая рисунок и делая ткань драгоценной.

Вся метафизика Вольтской дана через яркие зрительные образы, без терминологии, без теоретизирования, без ссылок и цитат. Она выстраивает образ, и слова-знаки, слова-предметы становятся опорой речи и реальностью мысли. Чтобы так близко, неотвратимо близко и явно ощутить прикосновение смерти, нужно мужество ясности, мужество договаривать до конца, не оставляя умолчаний и темнот - их и без того слишком много в воде-времени. Эта отчетливость и глубина делают стихи Вольтской единственными и нужными. Ее доказательства не имеют никакого отношения к теоремам математики или категориальной философии, но они не менее, а может и более убедительны своей отчетливостью и прямотой. Ее стихи выпуклы до осязаемости. Ее неточная рифмовка дает образу грубоватую, в стиле рустика, шероховатость и тепло. Стихи Вольтской оптимистичны. Несмотря на то, "что здесь, в краю полночном, жить нельзя", у человека остается возможность преодоления времени. Несмотря на печаль и темноту бытия, у человека всегда есть шанс почувствовать свет, это не очень трудно - достаточно не бояться любить, достаточно довериться солнечным часам.

• Татьяна Вольтская в "Журнальном зале"

Из непечатного

14 ноября на встрече редакции "Нового мира" с читателями и авторами журнала, состоявшейся в филиале Литературного музея в Трубниковском переулке, главный редактор журнала Андрей Василевский, представляя одного из участников вечера - Максима Амелина, сказал: "Максим в настоящее время занимается переводом "Одиссеи" Гомера. Мы не обещаем, что опубликуем весь перевод, но, я надеюсь, большие фрагменты будут в нашем журнале".

Удивительное рядом. Действительно, "Одиссею" давно пора перевести. У нас нет поэтического перевода "Одиссеи" с древнегреческого - перевод Жуковского выполнен с немецкого. Перевод Вересаева - это, может быть, и точный, но подстрочник - он не стал фактом русской поэзии в той мере, в которой стал перевод "Илиады" Гнедича. Вересаева обычно читают и цитируют специалисты, которые, впрочем, предпочитают переводить цитаты сами.

Кандидатура Максима Амелина на невероятно трудную роль переводчика "Одиссеи" кажется мне очень удачной. Хотите обеспечить себе гарантированное место в истории русской поэзии, не на сегодня, не на год, а навсегда - переведите "Одиссею". Всего-то. Если только представить себе объем работы - мурашки побегут.

Но мне кажется, что Амелин справится с этой задачей. У него есть поэтический талант и стоическое терпение, есть переводческий опыт - на мой взгляд, очень удачный - переводы Катулла. Конечно, язык Катулла - это не язык Гомеровых поэм. Он на порядок проще. И тем не менее. У Амелина есть и опыт стилизации, и опыт работы с русскими вариантами античных размеров. Поэт умело работает с архаической лексикой. Все это при переводе "Одиссеи" ему очень пригодится. Хочется пожелать ему удачи.

А себе пожелать - дождаться окончания этого труда. А потом - высунуться из кустов и написать что-нибудь в тональности: "Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера...". Смутиться, затереть, зачеркать и, встав в правильную позу, торжественно продекламировать: "Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи!"

Одно только знание того, что сейчас живет человек, занятый переводом Гомера, наполняет существование весом и полнотой смысла. В небезнадежное время мы живем.

• Страница Максима Амелина