Для большинства из нас "космополит" - слово колючее. Как бы ни отмахивались мы от прокурорско-сталинской аранжировки его в печально-знаменитом словосочетании "безродный космополит", сами-то мы употребляем это слово в значении очень близком. И как бы имеем право. Обычный путь к содержанию этого слова у большинства из нас идет через вполне определенную цепочку образов и ассоциаций. Ну, вот такой, например, - для того чтобы сблизиться для общения с кем-то, я должен слегка усечь, сузить себя, нащупав для нашего общения круг одинаково внятных нам обоим тем, понятий, прожитых чувств, и при общении (если я дорожу этим общением) следует быть очень аккуратным, то есть не выходить за установленные рамки. Это, увы, закон. И чем теснее будет наше общение, тем это, общее для нас, пространство будет уже. Это между двоими. Включите в свое общение третьего - и пространство это сократится, соответственно, в три (или шесть?) раз. А если компания? - процесс вашего внутреннего самоограничения ("самоумаления") будет стремиться к бесконечности. Поток идущих в переходах метро людей всегда идет со скоростью двух самых медленных затесавшихся в толпу старушек.

То есть, если продолжить этот ряд ассоциаций, космополитом мы должны будем назвать человека, добровольно сдирающего с себя, выскребающего изнутри свое национальное, домашнее, свое заветно-индивидуальное ради соответствия некоему изначально усеченному "международному стандарту". Космополитизм как некая форма (или степень) внутренней выхолощенности.

И при этом слово притягивает. Что-то чудится за ним близкое к другому словосочетанию "гражданин мира" - это если заменить в нем "гражданин" на "человек", а слово "мир" употреблять в обоих, взаимосвязанных здесь, значениях (мiр, мир). Нам чудится нечто, по отношению к которому и Сидней Рейли, и "железная женщина" Нины Берберовой баронесса Будберг - злые шаржи, всего лишь тень, которую отбрасывает слово "космополит".

На эти размышления спровоцировала меня проза Равиля Бухараева "Дневники существований" ("Знамя" #10) и "Письма в другую комнату" ("Дружба народов" # 10).

Вряд ли сам автор ставил перед собой задачу поразмышлять о космополитизме. У него были свои собственные задачи. По жанру оба текста - лирико-философская исповедальная проза. Бухараев пишет о внутреннем душевном опыте, обретенном им за годы жизни в Англии, Чехии, в поездках по Америке и Европе, пишет о своем детстве в Казани, об Алтае, о Москве времен своей молодости, о церкви Покрова-на-Нерли и о Коптевском рынке, о чтении Гете и Стерна, о смерти, о любви, о старости, о своем доме и саде в Лондоне и т.д. и т.д. Разнородный материал во фрагментарных прозаических этюдах, сложенных в бессюжетное внешне повествование - действительно дневники и письма - объединен у автора интонацией. Он пытается написать о том, что "происходит, когда не происходит ничего" - о движении, если так можно выразиться, экзистенциального чувства, выстраивающего нашу мысль, о природе этого чувства, способного собрать задействованный здесь разнородный, разнотемный материал в нечто целое, которое и есть Существование - "в ташкентском халате и с чешским вишневым чубуком я сидел на пороге, отделяющем дом от сада, как на грани между двумя реальностями, одна из которых содержала меня во всей эклектичности данного образа, а другая влекла и, не даваясь, тянула к себе, маня и тревожа намеками, подсказками и былыми осязаньями Единства". Вопроса о целом, о том, что связывает, сопрягает все со всем, для Бухараева как человека религиозного не стоит, хотя на всякий случай он и приводит в эпиграфе высказывание Гете: "при такой композиции главное, чтобы отдельные массивы были значительны и ясны, целое все равно ни с чем не соразмеришь". (Хотя, на мой-то взгляд, у Бухараева это эксперимент рискованный - писатель как раз и отличается от нас тем, что берется дать художественный образ этой соразмерности. И наличия только сильного чувства (предчувствия) этого Единства - здесь все-таки недостаточно, нужна еще и сюжетообразующая мысль.)

Но читал я эту прозу, повторяю, привлеченный "частностью" - особостью его взгляда на мир, делающей для меня его прозу прозой космополита. Дело, разумеется, не в жизненной ситуации самого Бухараева - русского писателя, уроженца татарской Казани, мусульманина, уже давно живущего в Лондоне, и чувствующего себя в Европе, как, впрочем, и в США, - дома. Это все внешнее. Мы знаем клинических националистов, именно заграницей взлелеявших свою ксенофобию. Тут дело в другом - в душевной настроенности или на открытость, или на закрытость. На то, что объединяет людей, или на то, что - разъединяет.

Путь Бухараева к космополитизму на первый (обывательский) взгляд парадоксален. Его взгляд на мир не отсекает индивидуально-национальное, а напротив - погружается в него. В оттенки, в особенности, в "подразделы" и "подпункты". Не отрицание "чужого", а погружение в него в поисках основы - именно там, в самой глубине самобытного, национального, что, казалось бы, разделяет людей, - и обнаруживается то, что объединяет нас.

Вот, например, зарисовка, сделанная писателем в США в междугороднем автобусе: "И вот я ехал, словно дома, разве что вместо алтайских староверов безмятежно посапывала на задних креслах белокурая супружеская чета из старонемецкой общины анабаптистов Амиш - прелестная юная жена в традиционном крахмальном кружевном чепце с распущенными тесемками, прильнувшая к такому же юному и золотоволосому мужу в белой льняной рубашке и черных брюках с широкими черными подтяжками. Они, видно, возвращались к себе в Огайо, где община живет по собственным строгим библейским правилам, по старинке занимаясь сельским трудом на просторных полях и принципиально не пользуясь электричеством, телевидением и прочими лукавыми новинками мира. Сама молодость времен вольтеровского Кандида и гетевского Вертера ехала по своим делам у меня за спиной, доверчиво и чисто задремав в пути, и я отвел глаза, чтобы по нечаянности не сглазить эту не испорченную многим знанием любовь".

И это уже не Америка, которая - страна "желтого дьявола", суматошно мельтешащих реклам, роскошных витрин, длинных машин и полуголых девиц, чужая и ужасная, которую так вдохновенно, с неумело скрываемым вожделением, обличала советская пропаганда. Бухараев видит и изображает другую страну: "Я полюбил Америку, где люди стараются держаться подальше от своего правительства и живут нужной им самим жизнью в полях, лесах и рощах. Я понял, что все сиреневое архитектурное великолепие поднебесного Чикаго создано было не карикатурными фараонами биржи, а долгими, упорными, множественными и неброскими трудами этой невидимой Америки" и т.д. Образ Америки (Англии, Чехии) у Бухараева не противостоит образам из казанского детства автора, образу Москвы или владимирских деревень, а продолжает их.

Эта особость взгляда неотделима здесь от религиозного чувства автора. Чувство нашего общего единства и связанная с этим открытость "чужому" - и есть отчасти религиозное чувство. (И, замечу попутно, замечательно, что этот текст написал мусульманин - религиозное чувство, если оно есть, оно одно и у христианина, и у мусульманина, и у православного, и у католика).

Ну а то критическое замечание по поводу текста, которое последует ниже, не имеет отношения к собственно религиозным вопросам. Хотя, может быть, и спровоцировано религиозность автора, но с подобным я слишком часто встречался и у вполне светских писателей. Я - о том, что тормозило у меня чтение прозы Бухараева. Сначала мне казалось, что здесь просто изъяны стилистические, - излишняя медоточивость длинной фразы, построенной плавно, монотонно, на одной интонации. Но по мере чтения я чувствовал еще и некое внутреннее сопротивление тексту, отнюдь не только вкусовое. До тех пор, пока автор делится со мной тем, что ему открылось, пока он формулирует, то, что понял, пока он доверительно беседует со мной, - я полностью принадлежу ему. И соответственно - отпадаю от автора и текста, как только в авторских интонациях появляется учительская, проповедническая нота. И дело не в моем гоноре, я люблю учиться и всегда благодарен учителям, но не люблю, как и любой другой, когда его учат. А здесь ситуация, когда "учат" и "поучают" почти синонимы. Я понимаю, что это оборотная сторона тех достоинств, о которых сказано выше. И тем не менее, уже по своему обозревательскому занудству (изложить по возможности все, что увидел и почувствовал при чтении) не могу не удержаться от этой реплики.

Ну а потребность вообще написать о текстах Бухараева была вызвана благодарностью автору (тут я возвращаюсь к началу своих заметок) за "космополитическую составную" его прозы. Она дорого стоит.