...где магазин с картузами, фуражками и надписью "Иностранец Василий Федоров"...
Н.В.Гоголь "Мертвые души"

"Иностранная литература" - это что?

Журнал? А почему, собственно? Потому что - романы, повести, рассказы, стихи и разного рода эссеистика? По аналогии с "Библиотекой для чтения" Сенковского? Но для нас, воспитанных толсто-журнальной литературой, журнал всегда был еще и органом определенного литературного движения (а в советские времена - еще и общественного движения; ну это, слава богу, минуло). А "Иностранная литература" - орган чего? Всей современной (азиатской, африканской, американской, европейской) зарубежной литературы?

Или это все-таки альманах? Вестник зарубежной литературы? Непрерывно пополняющаяся антология переводов со всех языков? Формально - да. Но судя хотя бы по тому, как болезненно воспринималось недавнее уменьшение объема и формата журнала, сократившего свои чисто журнальные рубрики в пользу переводных текстов (то есть сделавшего шаг к альманашной форме), мы по-прежнему считаем его журналом. И как ни странно - русским литературным журналом, включенным в наш литературный, точнее, культурный процесс.

Дело здесь не только в наличии рубрик со статьями наших исследователей. Дело в самой политике "Иностранной литературы", которая (политика), в свою очередь, отражала определенные процессы идущие и в нашей литературе.

Я исхожу здесь из того, что художественные тексты, переведенные на русский язык и включенные в наш культурный обиход, очень часто становятся фактом и нашей культуры. Скажем, явление Ремарка, а потом Хемингуэя на рубеже 50-60-х было уже явлением и русской литературы.

Принято считать, что они повлияли тогда на творчество русских писателей. Но ведь было, так сказать, и обратное, встречное движение. А почему, собственно, именно Хемингуэй (а потом Фолкнер, а потом - Борхес и Кортасар) был востребованы для этого "влияния"? В западной-то литературе 50-60-х он уже отнюдь не входил в число безусловных лидеров. Почему именно он? Думаю, потому, что он лучше всего подходил в качестве "папы Хэма" для уже сложившегося (и имеющего свои собственные литературные традиции) собственно русского литературного и общественного явления - он был призван обслуживать существующую уже литературу молодых московских (Гладилин, Аксенов, Казаков) и питерских (Рид Грачев, Голявкин, Попов, Битов). Разрыв со сталинской традицией актуализировал проблемы своего "потерянного поколения", и это касалось не только так называемой "молодежной исповедальной прозы" - роман номенклатурного Кочетова ("Семья Журбиных") или тогдашние повести неноменклатурного Чивилихана про это тоже.

Симптоматично, что и в 90-е, в очередной ситуации "потерянного", а точнее "вывихнутого", "выломанного" из накатанных традиций поколения, молодые писатели вдруг вспомнили "архаичных" Хемингуэя ("Свидетель" Владимира Брезина) и Фицджеральда ("Самоучки" Антона Уткина).

Так что к зарубежной литературе мы относимся вполне потребительски - используем ее для собственных литературных нужд.

И вот уже сегодняшняя ситуация - наше взаимодействие с так называемым постмодернизмом, во многом определившееся двумя факторами. Во-первых, ощущением усталости чуть ли ни всех известных нам жанров и стилистик в их, так сказать, чистом, первозданном виде. И, во-вторых, соответственно, - дефицитом энергии, необходимой для рождения новой, сегодняшней стилистики, отсутствием силы для прямого, открытого жеста в собственно литературе. Во многом именно это и сделало притягательным для нового поколения вариант "постмодернизма", воспринятого у нас еще и как тотальная переоценка всех ценностных иерархий в литературе. А точнее - как их отмена. Теперь можно все - любая эклектичность освящена понятием "постмодернизм". В частности, можно скрещивать жанр романа-притчи с любовной (сексуальной) историей, философский роман с авантюрным. При этом философия с неизбежностью опускается до уровня мелодрамы (никак не наоборот!). Высоколобой литературе - точнее, ее атрибутам - отводится роль декоративного украшения. Ну а в качестве алиби все наши "интеллектуальные хиты" последнего десятилетия ("Репетиции", "Хозяйки истории" и т.д.) используют всю ту же зарубежную традицию от Даррелла до Фаулза и Умберто Эко (уровень текстов я здесь не сравниваю).

И процесс этот - даже не "взаимного опыления" наших литератур, а обустройства собственного литературного пространства (все более и боле томящего ощущением замкнутости) - продолжается.

Откройте последний, одиннадцатый номер "Иностранной литературы". Хит последних месяцев - "Клуб Дюма, или Тень Ришелье" Артуро Перес-Реверте (см. подробный разбор романа у Бавильского). Успех романа не продолжает, а как бы противостоит дошедшему до нас ранее фильму Романа Полански "Девятые врата", в котором использован сюжет романа. Это, действительно, увлекающее чтение - тут все: тайны, убийства, роковые женщины, старинные книги, "вкусное" для любого продвинутого читателя описание технологии старинного книгопечатания, секреты творческой кухни Дюма, ведьмы, маги и т.д., в обрамлении современного Мадрида и Парижа; и как бы некая даже философия, разогретая для читателя любовной маятой зрелого мужчины со "сложным душевной жизнью" и странным его романом с неотразимой, молоденькой, прекрасной и невозможно загадочной (то ли ведьма, то ли одно из воплощений дьявола) девушки, и проч. и проч. Но чтение это, в общем-то, не требует особенного напряжения умственного или душевного, потому как, на самом деле, все тут знакомо и обжито. Детектив с элементами мелодраматической love story в тщательно подобранном "интеллектуальном" декоре. То есть - не столько искусство литературы, сколько искусство "литературной кулинарии". И, может, самый честный вариант прочтения романа как раз у Романа Полански, убравшего как ненужное и "сложную психологию" героя, и всю литературную игру с текстами Дюма, и снявшего стильный (то есть ничем не погрешив против китчевой стилистики жанра) современный готический триллер про погоню героя за девятью мистическими гравюрами. Ну а "базовый концепт" романа - по сути тот же, что и у Умбрето Эко в "Имя розы". То есть нормальный детектив, приправленный некой вторичной рефлексией по поводу культуры. Можно сказать, что это для русского читателя стихия почти родная - у нас есть свой признанный шедевр в жанре философского романа-фельетона, "Мастер и Маргарита". Там тоже есть все: и любовь, и чертовщина, и магия, и философия, и история (всемирная).

Короче, было. Знаем.

Или, еще одна публикация того же одиннадцатого номера - "шокирующие" "Рассказики под экстази" Фредерика Бегбедера. Тоже, некоторым образом, повторение пройденного - стебные вариации в русле не сегодня и даже не вчера сложившейся литературной традиции - от Маркиза де Сада до "Голого завтрака" Берроуза. У нас тоже есть "берроузы" и "селины", помельче, правда, но зато свои - Лимонов, Могутин и прочие.

(Ну и, уже по обозревательской инерции, отрабатывая номер, упомяну вариации - уже хорошо знакомой нам и по своей, и по европейской новейшей традиции - психологической прозы в рассказах Маргрит де Моор и Дженет Уинтерсон.)

То есть весь этот номер "Иностранки" ничего принципиально нового, ничего собственно "зарубежного" и не содержит. Вполне наш, русский номер, целиком включающийся в обкатку новых тем и стилистик, которой занимаются и толстые наши журналы, а с недавних пор и издательства ("Амфора", "ИНАПРЕСС", "ОЛМА-Пресс").

Сказанное выше не хула и не похвала журналу. Это просто попытка сформулировать некоторые его черты, делающие его, повторяю, именно журналом - и именно русским журналом. Журналом необходимым.

Ну а если чего и можно пожелать журналу, так это большей активности в поисках принципиально новой, "нерусской зарубежной" литературы. Хочется, чтоб журнал время от времени впускал немного и свежего, дикого, неокультуренного нами воздуха. Как было когда-то в восьмидесятые с выходом сборника повестей Петера Хандке. Или как недавно просквозило от сравнительно небольшого рассказа впервые переведенного у нас Ларса Гуфсонса ("Искусства пережить ноябрь") или от прошлогодней публикации "Элементарных частиц" Мишеля Уэльбека.

То есть, оставаясь "журналом", быть еще и "вестником".