Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь
Обозрение С.К. #90
Дата публикации:  29 Января 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

В позапрошлом обозрении я уже упоминал декабрьскую "Иностранную литературу" как удачный номер, хотя до основных текстов его не добрался. Восполняю.

Стержневые, организующие номер (для меня, разумеется) две публикации: роман Романа Гари "Повинная голова" с подборкой материалов о Гари и эссе Дэвида Лоджа "Разные жизни Грэма Грина".

Начну со второго. Жанр его обозначен как эссе. Английский прозаик и литературовед описывает четыре биографии Грэма Грина, вышедшие в Англии и США, плюс добавляет собственные впечатления. Текст эссе выглядит поначалу чопорным, похожим больше на реферативно-обзорную статью, но это именно эссе со своим собственным сюжетом, своей темой. Текст про страшное - про то, из чего "растут стихи".

И сюжет этот Лодж начинает с рассказа о некоторых обстоятельствах создания самой полной, самой проработанной биографии Грэма Грина - "Жизнь Грэма Грина" Нормана Шери. Биографию эту заказал сам Грин, выбрав в качестве автора добросовестного провинциального преподавателя, не без блеска написавшего две монографии о Джозефе Конраде. Но после того как Шери начал разбираться в жизни Грэма Грина, писатель, обеспокоенный дотошностью и методичностью своего биографа, попытался воспрепятствовать некоторым его изысканиям, а впоследствии и вообще отказал в помощи. Как выяснилось, классик не слишком был заинтересован в объективно написанной биографии. Было что скрывать?

Почти одновременно с книгой Шери американец Майкл Шелдон выпустил свою биографию Грина, "одну из самых разоблачительных литературных биографий нашего времени, переполненную такими подробностями, о которых действительно не принято говорить вслух". Шелдон признается, что приступал к работе над книгой о Грине с уважением и любовью к ее герою, результатом же исследования у него самого стало отвращение к фигуре писателя.

И вот, опираясь в основном на материал этих двух исследований (а также привлекая материалы еще двух биографий Грина, написанных Энтони Моклером и Леопольдом Дураном), Дэвид Лодж прослеживает в своем эссе две очень важных в жизни и в творчестве Грина темы: Грин и женщины, Грин и его сотрудничество с английской разведкой. В результате даже беглой пробежки по предложенным биографами материалам от привычного нам образа - респектабельного, бесстрастно-ироничного английского джентльмена, сосредоточенного на литературе и путешествиях, примерного католика, аристократа, для которого короткий эпизод сотрудничества с разведкой был чем-то вроде дани некой специфически английской (Моэм, Даррелл и др.) английской писательской традиции, некоторым перчиком для излишне пресной жизни, ну и, разумеется, материалом для романов, - не осталось ничего.

В отношениях с женщинами (в истории женитьбы и истории множества параллельных романов) Грин на удивление непоследователен, страстен, можно сказать, несдержан; вопрос о соблюдении здесь хотя бы подобия некоего джентльменского кодекса проблематичен. Не в силах справиться с самим собой, Грин пытается удержать равновесие с помощью теологических парадоксов: "Никто так не понимает христианства, как грешник. Разве что святой" (это высказывание Шарля Пеги Грин поставил эпиграфом к роману "Суть дела").

Ну а работа в разведке отнюдь не была кратковременна, как принято считать (1941 - 1944), - деликатные поручения Грин, похоже, выполнял еще очень долго. И в работе этой не был он лоялен не только к странам, где представлял интересы английской разведки, но и к собственному ведомству - очень странной выглядит, например, ситуация его взаимоотношений с Филби, бывшим его другом. Вероятнее всего, Грин был осведомлен о работе Филби на СССР и, что называется, умыл руки, отойдя в сторону.

Кроме того, биографы обнаружили еще массу странных и двусмысленных эпизодов из биографии Грина, и залп этих четырех биографий должен был бы разрушить уже канонизированный образ одного из патриархов европейской литературы ХХ века.

Тем не менее, в интонации эссе Лоджа нет разоблачительного пафоса. И дело не только в том, что сам он был дружен с Грином. Лодж и не пытается что-либо опровергнуть, он даже роняет фразу о том, что если бы он ознакомился с этими книгами раньше, то его, Лоджа, чувство сожаления от недостаточно тесных взаимоотношений с Грином уже бы не мучило. И тем не менее открывшееся Лоджу не меняет "сути дела". Дэвид Лодж сам писатель. И уже потому - лишен той изначальной наивности биографов, с которыми они приступали к работе над биографией своего кумира. Он знает, насколько реальная жизнь писателя может отличаться от автопортрета, который автор создает в своем творчестве. Собственно, само эссе Лоджа написано как размышление над "простеньким вопросом": зачем человек пишет. И в качестве ответа предлагает высказывание из самого Грина: "Писательский труд - это форма терапии, и мне непонятно, как спасаются от безумия, тоски и панического страха, которые подстерегают человека на каждом шагу, те, кто не пишет книг, не сочиняет музыки, не рисует картин".

Иными словами, не нужно делать из писателя проповедника, человека, стоящего над схваткой, фигуру учителя. Не будем судить обо всех писателях по Толстому или Чехову. "И с отвращением читая жизнь мою" - не кокетливая поза. Под этим могли бы подписаться слишком многие. Так где же подлинная жизнь писателя, в которой из ведомых ему реальностей? Речь не о "возвышающем обмане". Одна реальность нисколько не отменяет другой. И потому давайте предоставим Грэму Грину жить там, где он и живет, предлагает Лодж: "Да пребудет душа его в мире - там, где не пишут биографий".

Своеобразным продолжением темы интеллектуальных перевертышей, но с обратным знаком, нежели в эссе Лоджа, стала публикация романа Ромена Гари "Повинная голова" и подборки литературно-критических текстов о его творчестве. Этот роман Гари из цикла его плутовских, "пикарских" романов, как бы специально написан, чтобы проиллюстрировать основные положения исследователей "литературы экзистенциального приключения". Персонифицировать их пафосные утверждения о смерти здравого смысла, утрате человечеством всего подлинного, гибели гуманизма, тотальной вывихнутости всех понятий, с помощью которых мы пытались до сих пор ориентироваться в мире.

Главный герой романа, физик-гений, в ужасе от практического приложения его гениальных изобретений (бесконечные войны и уничтожение естественной среды обитания человека), под маской подонка-художника, эксплуатирующего образ Гогена, скрывается от цивилизации на Таити. Свою душевную чистоту и трепетность герой скрывает за безобразным, шокирующим обывателя поведением. Но Таити - давно уже не Таити времен Гогена; теперь это что-то вроде туристского муляжа, где шокирующее поведение героя никого не шокируют, а напротив, вполне укладываются в культивируемую для туристов легенду об острове. И никакой отдаленности от "большого мира" герой не обретает - остров кишит представителями спецслужб всего мира - русские, китайцы, французы и проч. Фантасмагорию современного Таити Гари описывает остроумно, легко, убедительно.

Но чтение это оставляет странное послевкусие. Благородное отчаяние, застывшее на лице автора, кажется окаменевшей уже почти маской современной европейской литературы. Уж очень тщательно и со вкусом расписано здесь чувство тотального отчаяния и отречение героя от отца своего земного и небесного (клоунада здесь не снимает, а скорее подчеркивает пафос этого отречения). Роман написан мастерски, остроумно, артистично, но слишком уж очевидна за ним европейская традиция - от Ивлина Во до Альбера Камю или Кортасара (мне пришли в голову эти имена, но очень легко - подозрительно легко - подставить сюда множество других). В подобном контексте, может быть, гораздо честнее выглядели бы игры в литературу, которые ведут Умберто Эко или Перес-Реверте. Маска отчаявшегося в "Повинной голове" существует уже почти отдельно от писателя. Как некая обязательная форма философской респектабельности в современной литературе. У Гари почти ничего не осталось от простодушного усилия того же Грина, пытающегося изжить в творчестве и собственные комплексы, и наше общее чувство растерянности и беспомощности.

Я понимаю, что Гари - не Кафка и не Камю, что он писатель второго ряда. Но здесь, может быть, и отчетливее видна исчерпанность традиции. А что касается реальной экзистенциальной проблематики - то в контексте того противостояния цивилизаций, которое обозначилось сегодня, чтение текстов вот про такое "тотальное отчаяние" кажется чтением уже почти уютным, а, соответственно, открывшиеся автору бездны - вполне прирученными. Холодком оттуда не сквозит.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 68 /28.01/
Риторика после 11 сентября, Солженицын и евреи, император Франц-Иосиф, Бивис и Батт-Хед, лекарство от одиночества из девяти букв.
Сергей Костырко, Обозрение С.К. #89 /23.01/
Последнее десятилетие с какой-то непонятной радостью и воодушевлением многие мои коллеги объявляют смерть толстых журналов. Не могу разделить этой радости. Другого места для литературы и литературной жизни у нас уже почти нет.
Ирина Прохорова, О научной смелости и интеллектуальной растерянности /21.01/
НЛО: изменение траектории? Нам пора находить более светский язык для выражения на общем европейском рынке тех проблем, которые волнуют всех.
Мария Майофис, Смена поколений /21.01/
Изменения в структуре отдела истории и характере его материалов отражают те перемены, которые происходят в самом сообществе историков литературы.
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 67 /21.01/
"НЛО" #51. Ловись канон большой и маленький; стихи после Аушвица и проза после Сорокина.
предыдущая в начало следующая
Сергей Костырко
Сергей
КОСТЫРКО
sk@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Периодика' на Subscribe.ru