Ничего не могу поделать - сколько раз обещал себе не пользоваться на письме жаргонными словечками, но это тот случай, когда невозможно не сказать: круто!

То есть открывающий первый номер "Дружбы народов" роман Валерия Пискунова "Песни Птерота" - это круто.

Во-первых, как написано. Во-вторых - о чем.

Вот уровень письма - попробуйте медленно и сосредоточенно прочитать вот эти словосочетания:

"...раздеваясь перед вагиной ее фотообъектива..."

"...душа ее чесалась от невыразимости..."

"Мы раскидывали друг друга, чтобы, кусочек за кусочком, обозреть все, все необозримое. Вглядываясь в неведомое, взгляд подвыхивался и слеп".

"Походка ее отличалась пяточным нажимом, каблучным постуком, коленки же пружинисто вихляли".

"Я закрыл глаза. Она приклонила меня, и я услышал, как под нею шелестит трава... Она расправила на себе все мои живые и мертвые складки. Дыхание мое занялось и екнуло... По позвоночнику сверху вниз прошла царапина, я по-птичьи изогнул копчик и - ледащий Лебедь над атлетической Ледой - инстинктом ударил в самое незащищенное место и соскользнул в ощутимо непомерное лоно".

И так далее.

Ну а теперь о чем роман. Роман о ... о ... как бы помягче выразиться, ну, скажем, так: о совокуплениях детей. О поэзии и метафизике этого действа. Роман о пробуждении плоти. Как сказано во врезе главного редактора: про "переживания отрока в пору зарождения чувственности". Отроку одиннадцать лет. Его подругам - от семи и выше. Ну а самая младшая совокупляющаяся пара имеет шесть и семь лет от роду:

"Танька, ты хочешь?

-Только не так долго, - капризно сказала она.

... он обнажил раздраженный вздрагивающий черенок и сверху, как с ветки, опустился на Дюймовочку".

Повествование в романе ведется от первого лица. Повествователь пытается изобразить процесс познания "одиннадцатилеткой" того, что в романе называется словом "любовь". В качестве таковой изображается психо-физиологическая сторона полового акта промеж детишек, богато оркестрованная метафизическими безднами, открывающимися герою, а также обращениями повествователя к Сократу, Платону, Проклону Эльфийскому, Пушкину, Алигьери и т.д., кончая вплетенными в этот текстами именами Марии и Иисуса.

В такой упаковке эротическое чтиво я, например, встречаю впервые.

С одной стороны: "Крик набирал силу по мере того, как девочка сжималась... Я пытался охватить неистовое кошачье тело и сжать его... Я ласкал ее, дрожащую /.../ упрямо разворачивал сжатое в кулак тельце и все заносил над ним и приноравливал нацеленный снаряд".

А с другой - "От Полинки (героини предыдущей сцены - С. К.) во мне остался метафизический крик - нота смерти, взятая с чужого голоса. Теперь я знал, что смерть есть, я пережил ее, и она вошла в меня пневматическим органом, наряду с уже известным и прижившимся во мне - чувством любви. Вообще, атлас души невозможен. Ее органы только по видимости возникают в какой-то временной последовательности, а с точки зрения ее подлинной и единственной природы вечности органы уже есть. Вот почему они возникают спонтанно и непредсказуемо и порождают своей беспричинностью наше стремление к пониманию". Ну и так далее.

Прошу прощения, если утомляю длинными выписками - я пытаюсь предварить упрек в том, что, вырывая фразы из контекста, я намеренно огрубляю, опошляю тонкое, глубокое, трепетное и сокровенное содержание романа; так сказать, стираю пыльцу с крыльев прекрасной бабочки грубыми своими пальцами.

Увы. Никакие "метафизические крики" и экскурсы в литературоведение (скажем, в размышления о пушкинском Дон Жуане) и античную философию не в состоянии создать в этом описании детского блуда поэтическое и философское напряжение. Автор слишком сосредоточен на плотском: "Меня щекотали не только ее вдохи и выдохи, но даже взгляд". Слово "любовь" употребляется в романе, по сути, как отглагольное существительное. Автор ссылается здесь на "античные традиции", он как бы пытается воспроизвести сам дух и содержание платоновских диалогов. В романе есть сцены из жизни древних, в которых некий отрок описывает свои поэтические и философские взаимоотношения с Сократом. Параллельно, уже в нашем времени, учитель героя-повествователя ведет с ним сократовские беседы о Боге и о Любви. Видимо, предполагалось, что ссылка на поэтику античной литературы поднимет изображение сексуальной жизни "одиннадцатилеток" на ее уровень.

Получается же прямо противоположное. Античная поэтика здесь опущена до предложенного автором уровня. Все эти увлеченно вырисовываемые сосочки и коленочки, тщательные описания того, как "ее язык, загибаясь и трепеща, скользил по укромной изнанке моих губ, высасывая остатки шоколадного ила, и я облизывал этот быстрый язык", все эти жеманно-красивые эвфемизмы ("коснулся напряженным перстом ее плоти и медленно пошел по ритуальной тропе, миновал слепорожденное, античное око пупка, ступил на рунный алтарь девственной каракульчи" и т.д.), да и, наконец, детальный перечень составных самого процесса (прошу прощения, еще одна цитата: "Вкрадчивым пожатием бедер она напоминала, что между нами не суша, а воды, и я менял торопливую пробежку на плавный брасс. Я все помнил, что нахожусь под сводами ясновидящего лона: мембрум, напряженный до предела, превратился в мембрану, отзывающуюся мимолетную дрожь прикровенной плоти...") - все эти пряности никак не соотносятся с поэтикой тех же "Дафниса и Хлои". Это совсем другое - это поэтика современной массовой "эротической" культуры от "Эммануэли" до новейших блатных шлягеров про "малолеточек". Перенесенная в пространство подобной прозы знаковая система античных авторов уплощается, упрощается, а если назвать своим словом, то, простите, опохабливается.

(Здесь можно было, конечно, сказать уже себе: О чем ты?! Как можно вообще всерьез размышлять об этом. Окстись! Оторвись от романа Пискунова и посмотри на детишек из четвертого класса, - можешь ты приложить к ним описываемую романистом бурную сексуальную жизнь с различными эротическими изысками, все эти философские прозрения, связанные с ранними семяизвержениями и близостью "ощутимо непомерного лона"? Как можно всерьез говорить вслед за автором о метафизике души, переместившейся в область "раздраженного вздрагивающего черенка" "одиннадцатилетки"? О чем вообще речь?

Но, во-первых, текст предложен не книжной серией эротической литературы, а одним из самых уважаемых тобой журналов.

Ну а во-вторых, ты должен следовать законам литературы: судить произведения по законам, выбранным для себя самим автором. Поэтому продолжаю.)

Философское содержание, наличие которого продекларировано автором романа, не вырастает из изображаемого, а приклеивается к нему. Потуги на философию здесь - элемент декора. Хотя бы потому, что изобразительные возможности автора, мягко выражаясь, скромны. Основной упор как художник он делает не на точности слова, выразительности интонационного жеста, а на стремлении "сказать небанально": "Слова вошли в меня на всю глубину и превратились в существо, называемое смущением". Или: "Все движения мои были не моими, мне необходимо было двигаться, извиваться, трепать языком, потому что душа моя, корчась от молчания, целовала каждое движение возлюбленной. Я смотрел на нее всеми глазами души, осязал всеми чувствительными сосочками и дрожал от невозможности насытиться".

Взбиваемая же автором "философская пена" удручает претенциозной велеречивостью в изложении трюизмов: "И меня осенило - невозможно описать рождение бога без потери разума понимания. Но в человеке есть нечто, превосходящее человека, и в этом нечто человек ближе всего к богу. Здесь сошлись вера и величественный зачин неведомого и чаемого мира".

Нет, разумеется, мысль, которую имел здесь в виду повествователь, - не трюизм. Переживание этой мысли - вообще одно из самых сложных и глубоких переживаний. В данном же случае ощущение плоскости и пошлости высказывания вызывает сама пафосно-"поэтическая" интонация "прозрения", все эти многозначительные красивости, типа "разума понимания" и "величественного зачина неведомого мира".

...В защиту Пискунова можно сказать только то, что в русской литературе нет своей поэтики изображения эротики. Отдельные замечательные находки Батюшкова, Пушкина, отчасти - Бунина и, разумеется, Набокова не сложились в традицию. И наши сегодняшние составители антологий эротики в русской литературе не в состоянии отличить эротику от порнографии. Сошлюсь хотя бы на изданную "Амфорой" антологию "Занавешенные картинки" (СПб., 2001), составитель которой (В.Сажин) уверен, что русская эротика началась в заветных русских сказках и поэмах Баркова, а принадлежность к "эротическим", скажем, стихотворений М.Ю.Лермонтова определяется им по наличию в них определенных слов, не более того. Соответственно, к русской эротике отнесены им и порнографический опус А.Н.Толстого ("Возмездие"), и скандальная историко-литературная пародия И.И.Ясинского, смакующего слухи о греховности Ф.М.Достоевского, стилизаторские тексты А.Ремизова и М.Кузмина, сатирический "Антисексус" А.Платонова, тексты Хармса и т. д., то есть все что угодно, только не собственно эротика. Что делать? Такова реальность. Но наш-то автор, судя по тексту, имел доступ и к другим литературным образцам, он заявляет себя продолжателем чуть ли ни античной традиции. Увы, школа отечественной порнографии оказалась сильнее.