Главной прозой двух последних номеров"Знамени", безусловно, стал роман Сергея Гандлевского. Похоже, он станет и главной прозой сезона, равно - займет место в грядущих "премиальных" списках. В отличие от "Трепанации черепа", перед нами не "металитература" и не "квазилитература", а "литература" в самом что ни есть традиционном смысле слова: поколенческий роман с писательско-филологическим сюжетом, кольцевой композицией и роковыми деталями: пистолет, который выстрелил, таинственная рукопись, утерянный портфель. Портфель (портфели) был потерян дважды. Но в первый раз герой вместе с роковым портфелем теряет возлюбленную, во второй - ту самую, главную в этом сюжете, рукопись, давшую название роману <НРЗБ>. Прихотливая композиция (красивая, как шахматная задача) - с ее рифмами, детективными приключениями вещей, встречами-невстречами, двойниками-соперниками и многим другим, о чем здесь в двух словах не скажешь, - вероятно, должна отсылать к набоковской прозе. До сих пор Набоков проходил к отечественной литературной традиции скорее по касательной, как неуместная цитата или вульгарный английский перевод (еще почему-то в чести был мрачноватый эффект "искаженного зрения", как у Николая Кононова). Теперь же стало возможно говорить о "набоковской линии" в лучшем ее качестве: о линии "Дара" или "Пнина"...

Еще в этом писательском сюжете с дуэлью, выстрелом, предательством и роковой любовью есть странно навязчивые аллюзии на Дюма-отца: "гениальный поэт" и самоубийца без конца рассказывает о себе какие-то романтические истории a la граф де ла Фер или граф Монте-Кристо.

(Я отдаю себе отчет в том, что оба этих имени - Набоков и Дюма - в разной артикуляции, но в равной степени не вызывают энтузиазма у критики; "культовый автор" - существо с заведомо подмоченной репутацией. Но, кажется, этот роман именно о "культовом авторе", и более того - о природе возникновения того самого "культового ореола").

Андрей Немзер загадочным образом назвал свою статью о романе Гандлевского "В надежде на Курочку Рябу": мол, не все же сидеть у "разбитого корыта". Бывают и другие сказки, с не столь безнадежным концом. Между тем в пресловутой сказке про Курочку Рябу есть один странный алогизм (точнее, архаизм): поначалу все только и делают, что пытаются разбить злополучное яйцо, когда же это невзначай происходит, все вдруг начинают горько плакать как от страшного горя (ведь, с оглядкой на "морфологию", это и в самом деле не простое яйцо, а то самое - в котором смерть Кащея Бессмертного). Вероятно, заглавие <НРЗБ>, кроме явных отсылок к текстологии, подразумевает какие-то неявные фонетические рифмы-ассоциации, вроде: разбитая-неразбитая жизнь.

Все же суть нового романа Сергея Гандлевского, наверное, в портрете - пусть неразборчивом - поколения 70-х, может, не самого удачного, не задавшегося, с трудом разбиравшего друзей и врагов, правды и неправды. Время было какое-то смутно неразборчивое.

А главного героя <НРЗБ> звать Лев Криворотов. Привычная в русской литературе история: рефлексирующий герой по имени Лев. Другого героя последней "знаменской" прозы тоже звать Лев. Лев Казарновский-Дурново! Повесть Григория Ряжского называется "Четыре Любови", и она - если процитировать очень важного для всех этих историй про Львов и главного среди Львов(!) писателя - "о родах любви". Наш интеллигентный герой - с метро "Аэропорт", с еврейско-дворянскими корнями - любит четырех разных женщин четырьмя разными любовями. Впрочем, как заметил прежде критик повесть "лучше задумана, чем сделана".

Этого не скажешь о Надежде Венедиктовой с ее "Интимным кайфом эволюции": здесь, видимо, замысел адекватен воплощению: некто Быстров вначале обнаруживается в Иерусалиме, он прибыл на некую пост-гуманитарную конференцию, чтоб произнести доклад. Затем много страниц призваны объяснить нам - зачем конференция, про что конференция, зачем эти игры и т.д., - наконец, доклад, бессмысленный, но короткий:

...Эволюция жаждет катарсиса, который всегда был нашей привилегией, и наращивает присутствие всего во всем, рискуя утерять чувство меры.

И все. Конец.

Еще одна "знаменская" проза, о которой здесь будет сказано, - цикл "Опытов" Марины Вишневецкой, - кажется, в жанре психопатологического сказа. Налицо еще некоторый "опыт" перевоплощения: рассказчик будто всякий раз "вживается" в новый анамнез.

Отдел поэзии 12-го номера открывает... Сергей Гандлевский:

видимо школьный двор
вестибюль коридор
сдача норм гто
или вроде того

завуч или физрук
насмерть проветрен класс
голосуем лес рук
надо же сколько нас

тщась молодежь увлечь
педагог держит речь
каждого под конец
ждет из пизы гонец

Кроме Сергея Гандлевского, в последних поэтических подборках "Знамени" т.н. "коньковская школа": Михаил Кукин, Константин Гадаев и Тимур Кибиров. Другой поэт, Игорь Федоров, тоже, похоже, из "коньковских", но "Знамя" анонсирует его "первую публикацию", поэтому его к "школе" до сих пор не причисляли. Хотя, в принципе, что, кроме дружб и посвящений, в этом случае следует считать школой? Вопрос риторический, равно - исторический. Впрочем, обозреватель "НГ" находит для "коньковцев" оригинальное определение "аналитические опрощенцы".

Тимур Кибиров, которого когда-то причисляли к "коньковским", надо думать, давно шагнул за рамки "круга" и "школы". Но в такой - "эшелонированной" - подаче, кажется, становится понятно, что роднит Кибирова с "коньковскими" и в чем, в принципе, суть такой "школы": это нового порядка "сентиментализм", возвышение "низкого", "частного" и бытийственного. Хотя тот же Кибиров большей частью играет на понижение и "исчерпание":

Я поэт, зовусь Кибиров,
Я видал таких кумиров
Столько раз в гробу!
Я ведь приобык издревле
Нарушать табу.
Нынче в этом нету кайфа...
В сумерки на пироскафе
Уплываю...
Бульк!

И дорогою свободной,
Полон думы благородной,
Скок-поскок
На свой шесток.
И молчок.

Ибо впрямь настало время.
Ибо исчерпалась тема.
Ибо бремя... ибо семя...
Ибо... ибо... потому...
Окончается на у-у-у-у-у...
Как Акела на луну...

Другие стихи первого номера тоже из разряда "опрощенческих", но здесь без второго плана, без сантиментов и "возвышенных обманов". Все достаточно жестко и... плоско. Цикл Елены Фанайловой про Афганистан, Чечню и Боливию, Фрейда и Корчака, маньяков и садистов и еще одного, загадочного в своем написании персонажа:

Чувствуешь дыхание маньяка,
Голубиный поцелуй садиста,
И сливаешься с грядущей тенью.
И не то ужасное в убийстве,
Что оно прямое богохульство:
Что там б-г, и где он притаился,
Как маньяк в умышленной засаде...

Именно так: со строчной буквы, но... б-г! Тут уж как в известном анекдоте: вы, Иван Абрамович, или крест снимите, или...

Здесь же очередная подборка Бориса Рыжего, довольно большая и того качества, что обыкновенно называется "из раннего". Впрочем, уже приходилось говорить, что Рыжий из тех поэтов, которые каждое стихотворение пишут как посмертное:

Много видел. Не много жил,
Где искусством почти не пахло.
Мало знал. Тяжело любил.
Больше боли боялся бессилья и страха.
Мое тело висит, словно плащ на гвозде,
на взгляде, который прикован к звезде.

Добавим, что в 1-м номере "Знамени" забавные рассказы Сергея Юрского из цикла "Туда и обратно", а в 12-м - монографический очерк Ст.Рассадина о Владимире Рецептере - актере и литераторе ("Отщепенец Р., или Гамлет, который выжил").

В продолжение темы "нового сентиментализма": Валерий Шубинский в 12-м "Знамени" в несколько нехарактерном для себя качестве - не о питерских стихах, и не о стихах вообще, а о "священных камнях Европы" и орнаментах еврейских кладбищ на Западе Украины. Здесь же о новом - нынешнем Питере, постсайгоновском, и даже о Болгарии. Короче, эти "записки путешественника" называются "Автогеография", и они увлекательны. В следующем номере в подобном жанре замечательные и проницательные записки Евгении Кацевой ("Мой личный военный трофей").

В "Конференц-зале" "Знамени" заявлен "Раскол в либералах". "История русской интеллигенции есть прежде всего история ее расколов", - читаем в редакционном предисловии, и далее редакция заявляет, что настоящий "раскол" происходит по линии отношения к "новой российской государственности". Надо сказать, что участники "конференц-зала" вовсе не обязательно подтверждают заявленный редакционный тезис. Кроме "отношения к властям" интеллигенция более всего озабочена "отношением к себе", поэтому здесь порция привычно отстраненного самобичевания. Но есть и доля рационального анализа:

Денис Драгунский: ...Все дело в том, что в России не было рынка интеллектуалов. Он только сейчас появляется.

Кстати, точно такой же была позиция русской буржуазии по отношению к русскому правительству, и даже позиция русского крестьянства в кризисные эпохи. Нет свободы, нет рынка - нет и любви, не говоря уже о политическом доверии. Но почему-то никто не говорит об особой зловредности русской буржуазии или русского крестьянства, а вот интеллигенции достается по полной программе. Интеллигенция вдруг стала носителем исторической вины за российскую отсталость. Теперь ей в сотый раз предлагают "тесней сплотиться".

Но этого не нужно. Именно появление в России интеллектуального рынка вызвало мягкий процесс замены протестующих интеллигентов на лояльно-равнодушных интеллектуалов.

Этот процесс крайне важен и для восстановления качества российской интеллигенции. Дело в том, что интеллигенция сама для себя обустроила нишу, в которой главной стратегией выживания является такая неуловимая материя, как духовный потенциал. В этой ситуации ничего особенного делать не надо. Надо лишь, чтобы соседи по нише и, главное, окружающие профаны признали тебя носителем интеллигентских ценностей. Вот здесь - причина идейных расколов. Слишком много желающих столпилось на ограниченном ресурсе национальной поддержки. Надо либо отбивать этот ресурс у соперников, либо привлекать новый, пока незадействованный. Отсюда - славянофилы и западники, веховцы и сменовеховцы, евразийцы и опять же западники, а теперь вот либералы и сторонники особого пути.

Здесь также работала самая элементарная идентификация: интеллигент - это тот, кто читает "толстые" журналы и "Литературку". Но это время уже прошло - вместе с объемлющими всю мыслящую Россию тиражами "Нового мира", "Знамени", "Дружбы народов" и "Октября". А сейчас вполне нормальным явлением стал образованный, читающий человек, который слыхом не слыхивал о девяноста девяти процентах литературной продукции. Вместе с рынком пришла очень резкая специализация и дифференциация интеллектуалов - и читателей в том числе.

Кажется, это в пандан к недавнему "журнальному разговору" в "Круге чтения".

Один из любимых авторов "Знамени" - Николай Работнов на этот раз выступает в несколько непривычной для себя роли литературного критика. "Колдун Ерофей и переросток Савенко" - соответственно, о Викторе Ерофееве и Эдуарде Лимонове. Выбор "антагонистов" сам по себе хорош, однако констатация того, что Лимонов - писатель лучший, чем Вик. Ерофеев, в принципе, не большая похвала. По правде сказать, статья не только об этом.

Среди рецензий "Наблюдателя" отметим статью Сергея Зенкина о последней (но уже достаточно давней) книге Бориса Дубина: дубинская литературная социология, по мысли рецензента, занимает место отсутствующей литературной теории.

В том же выпуске "Наблюдателя" статья Андрея Урицкого о "Московиаде" Андруховича. Статья концептуальная и, очевидно, несправедливая. Автор понимает "Московиаду" как роман-палимпсест, написанный поверх "нежного Венички" ("Москвы-Петушков"), но: "Веничка поэт, Отто в первую очередь украинец". Само по себе утверждение об "Отто-украинце" звучит несколько абсурдно, Отто фон Ф. - немец, причем не только в онтологическом (этимологическом) смысле - то есть иностранец вообще, другой, не умеющий говорить по-русски. Отто фон Ф. - подданный несуществующей империи Габсбургов и украинский поэт - в том неизбежном смысле, который следует из другой цитаты (на "Москве-Петушки" тут свет клином не сошелся):

Ich bin ein deutscher Dichter
Bekannt im deutschen Land.

В самом деле, перед словом "поэт" тут следует обязательное "пояснение", но, кажется, все гораздо сложнее, чем рисуется критику. Впрочем, он сам оговаривается: "Конечно, подобные интерпретации художественного текста выглядят достаточно убого, но оный текст сам к ним подталкивает; к сожалению, он пропитан национальными комплексами, а публицистические вставки, хоть и прикрытые фиговыми листочками иронии, похожи на следы от пуль, или на прорехи, нарушающие единство повествовательной ткани". Наверное так, но тогда "попытка интерпретации" страдает теми же комплексами, что и роман.