|
||
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь |
Журнальное чтиво: выпуск 70 "Знамя" #12 (2001), #1 (2002) Дата публикации: 11 Февраля 2002 получить по E-mail версия для печати Главной прозой двух последних номеров"Знамени", безусловно, стал роман Сергея Гандлевского. Похоже, он станет и главной прозой сезона, равно - займет место в грядущих "премиальных" списках. В отличие от "Трепанации черепа", перед нами не "металитература" и не "квазилитература", а "литература" в самом что ни есть традиционном смысле слова: поколенческий роман с писательско-филологическим сюжетом, кольцевой композицией и роковыми деталями: пистолет, который выстрелил, таинственная рукопись, утерянный портфель. Портфель (портфели) был потерян дважды. Но в первый раз герой вместе с роковым портфелем теряет возлюбленную, во второй - ту самую, главную в этом сюжете, рукопись, давшую название роману <НРЗБ>. Прихотливая композиция (красивая, как шахматная задача) - с ее рифмами, детективными приключениями вещей, встречами-невстречами, двойниками-соперниками и многим другим, о чем здесь в двух словах не скажешь, - вероятно, должна отсылать к набоковской прозе. До сих пор Набоков проходил к отечественной литературной традиции скорее по касательной, как неуместная цитата или вульгарный английский перевод (еще почему-то в чести был мрачноватый эффект "искаженного зрения", как у Николая Кононова). Теперь же стало возможно говорить о "набоковской линии" в лучшем ее качестве: о линии "Дара" или "Пнина"... Еще в этом писательском сюжете с дуэлью, выстрелом, предательством и роковой любовью есть странно навязчивые аллюзии на Дюма-отца: "гениальный поэт" и самоубийца без конца рассказывает о себе какие-то романтические истории a la граф де ла Фер или граф Монте-Кристо.
Андрей Немзер загадочным образом назвал свою статью о романе Гандлевского "В надежде на Курочку Рябу": мол, не все же сидеть у "разбитого корыта". Бывают и другие сказки, с не столь безнадежным концом. Между тем в пресловутой сказке про Курочку Рябу есть один странный алогизм (точнее, архаизм): поначалу все только и делают, что пытаются разбить злополучное яйцо, когда же это невзначай происходит, все вдруг начинают горько плакать как от страшного горя (ведь, с оглядкой на "морфологию", это и в самом деле не простое яйцо, а то самое - в котором смерть Кащея Бессмертного). Вероятно, заглавие <НРЗБ>, кроме явных отсылок к текстологии, подразумевает какие-то неявные фонетические рифмы-ассоциации, вроде: разбитая-неразбитая жизнь. Все же суть нового романа Сергея Гандлевского, наверное, в портрете - пусть неразборчивом - поколения 70-х, может, не самого удачного, не задавшегося, с трудом разбиравшего друзей и врагов, правды и неправды. Время было какое-то смутно неразборчивое. А главного героя <НРЗБ> звать Лев Криворотов. Привычная в русской литературе история: рефлексирующий герой по имени Лев. Другого героя последней "знаменской" прозы тоже звать Лев. Лев Казарновский-Дурново! Повесть Григория Ряжского называется "Четыре Любови", и она - если процитировать очень важного для всех этих историй про Львов и главного среди Львов(!) писателя - "о родах любви". Наш интеллигентный герой - с метро "Аэропорт", с еврейско-дворянскими корнями - любит четырех разных женщин четырьмя разными любовями. Впрочем, как заметил прежде критик повесть "лучше задумана, чем сделана". Этого не скажешь о Надежде Венедиктовой с ее "Интимным кайфом эволюции": здесь, видимо, замысел адекватен воплощению: некто Быстров вначале обнаруживается в Иерусалиме, он прибыл на некую пост-гуманитарную конференцию, чтоб произнести доклад. Затем много страниц призваны объяснить нам - зачем конференция, про что конференция, зачем эти игры и т.д., - наконец, доклад, бессмысленный, но короткий:
И все. Конец. Еще одна "знаменская" проза, о которой здесь будет сказано, - цикл "Опытов" Марины Вишневецкой, - кажется, в жанре психопатологического сказа. Налицо еще некоторый "опыт" перевоплощения: рассказчик будто всякий раз "вживается" в новый анамнез. Отдел поэзии 12-го номера открывает... Сергей Гандлевский:
Кроме Сергея Гандлевского, в последних поэтических подборках "Знамени" т.н. "коньковская школа": Михаил Кукин, Константин Гадаев и Тимур Кибиров. Другой поэт, Игорь Федоров, тоже, похоже, из "коньковских", но "Знамя" анонсирует его "первую публикацию", поэтому его к "школе" до сих пор не причисляли. Хотя, в принципе, что, кроме дружб и посвящений, в этом случае следует считать школой? Вопрос риторический, равно - исторический. Впрочем, обозреватель "НГ" находит для "коньковцев" оригинальное определение "аналитические опрощенцы". Тимур Кибиров, которого когда-то причисляли к "коньковским", надо думать, давно шагнул за рамки "круга" и "школы". Но в такой - "эшелонированной" - подаче, кажется, становится понятно, что роднит Кибирова с "коньковскими" и в чем, в принципе, суть такой "школы": это нового порядка "сентиментализм", возвышение "низкого", "частного" и бытийственного. Хотя тот же Кибиров большей частью играет на понижение и "исчерпание":
Другие стихи первого номера тоже из разряда "опрощенческих", но здесь без второго плана, без сантиментов и "возвышенных обманов". Все достаточно жестко и... плоско. Цикл Елены Фанайловой про Афганистан, Чечню и Боливию, Фрейда и Корчака, маньяков и садистов и еще одного, загадочного в своем написании персонажа:
Именно так: со строчной буквы, но... б-г! Тут уж как в известном анекдоте: вы, Иван Абрамович, или крест снимите, или... Здесь же очередная подборка Бориса Рыжего, довольно большая и того качества, что обыкновенно называется "из раннего". Впрочем, уже приходилось говорить, что Рыжий из тех поэтов, которые каждое стихотворение пишут как посмертное:
Добавим, что в 1-м номере "Знамени" забавные рассказы Сергея Юрского из цикла "Туда и обратно", а в 12-м - монографический очерк Ст.Рассадина о Владимире Рецептере - актере и литераторе ("Отщепенец Р., или Гамлет, который выжил"). В продолжение темы "нового сентиментализма": Валерий Шубинский в 12-м "Знамени" в несколько нехарактерном для себя качестве - не о питерских стихах, и не о стихах вообще, а о "священных камнях Европы" и орнаментах еврейских кладбищ на Западе Украины. Здесь же о новом - нынешнем Питере, постсайгоновском, и даже о Болгарии. Короче, эти "записки путешественника" называются "Автогеография", и они увлекательны. В следующем номере в подобном жанре замечательные и проницательные записки Евгении Кацевой ("Мой личный военный трофей"). В "Конференц-зале" "Знамени" заявлен "Раскол в либералах". "История русской интеллигенции есть прежде всего история ее расколов", - читаем в редакционном предисловии, и далее редакция заявляет, что настоящий "раскол" происходит по линии отношения к "новой российской государственности". Надо сказать, что участники "конференц-зала" вовсе не обязательно подтверждают заявленный редакционный тезис. Кроме "отношения к властям" интеллигенция более всего озабочена "отношением к себе", поэтому здесь порция привычно отстраненного самобичевания. Но есть и доля рационального анализа:
Кажется, это в пандан к недавнему "журнальному разговору" в "Круге чтения". Один из любимых авторов "Знамени" - Николай Работнов на этот раз выступает в несколько непривычной для себя роли литературного критика. "Колдун Ерофей и переросток Савенко" - соответственно, о Викторе Ерофееве и Эдуарде Лимонове. Выбор "антагонистов" сам по себе хорош, однако констатация того, что Лимонов - писатель лучший, чем Вик. Ерофеев, в принципе, не большая похвала. По правде сказать, статья не только об этом. Среди рецензий "Наблюдателя" отметим статью Сергея Зенкина о последней (но уже достаточно давней) книге Бориса Дубина: дубинская литературная социология, по мысли рецензента, занимает место отсутствующей литературной теории. В том же выпуске "Наблюдателя" статья Андрея Урицкого о "Московиаде" Андруховича. Статья концептуальная и, очевидно, несправедливая. Автор понимает "Московиаду" как роман-палимпсест, написанный поверх "нежного Венички" ("Москвы-Петушков"), но: "Веничка поэт, Отто в первую очередь украинец". Само по себе утверждение об "Отто-украинце" звучит несколько абсурдно, Отто фон Ф. - немец, причем не только в онтологическом (этимологическом) смысле - то есть иностранец вообще, другой, не умеющий говорить по-русски. Отто фон Ф. - подданный несуществующей империи Габсбургов и украинский поэт - в том неизбежном смысле, который следует из другой цитаты (на "Москве-Петушки" тут свет клином не сошелся):
В самом деле, перед словом "поэт" тут следует обязательное "пояснение", но, кажется, все гораздо сложнее, чем рисуется критику. Впрочем, он сам оговаривается: "Конечно, подобные интерпретации художественного текста выглядят достаточно убого, но оный текст сам к ним подталкивает; к сожалению, он пропитан национальными комплексами, а публицистические вставки, хоть и прикрытые фиговыми листочками иронии, похожи на следы от пуль, или на прорехи, нарушающие единство повествовательной ткани". Наверное так, но тогда "попытка интерпретации" страдает теми же комплексами, что и роман. поставить закладку написать отзыв
|
inna@inna.kiev.ua |
|
||