Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь
Обозрение С.К. #92
О романе Сергея Гандлевского "<НРЗБ>" - "Знамя", # 1, 2002

Дата публикации:  12 Февраля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Роман Гандлевского "[НРЗБ]" - одна из самых заметных январских публикаций в журналах. Скорее всего роман этот останется и одной из центральных публикаций года. Гандлевский написал про то, что знает, - про литературу и литературную жизнь. Можно было бы сказать, что это своеобразное продолжение прозы "Трепанации черепа", но не будем торопиться.

В романе изображены типы, сюжеты и атмосфера андерграундной литературной Москвы начала семидесятых, вставленные в рамку сегодняшнего литературного быта. Пятидесятилетний литератор Лев Криворотов вспоминает себя двадцатилетнего - первую женщину, молодой азарт стихосложения, товарищей по литобъединению, свою первую любовь; знакомство с опальным поэтом Чиграшовым, ставшим кумиром Криворотова; историю с самодеятельным альманахом, стремительно изданным на Западе, и последовавшие меры властей ("профилактические беседы" в КГБ, исключения из институтов, сдача в солдаты друга) и совпавшее с ними самоубийство Чиграшова - все то, что определило его последующую судьбу. Эпизоды из молодости Криворотова вплетены в повествование о нем сегодняшнем - относительно благополучном, "среднестатистическом" литераторе, терзающемся осознанием своей жизни как сокрушительного поражения.

К этому роману следует, видимо, отнестись как к "роману-комментарию" о судьбе литературного поколения Гандлевского. Горчащая проза, элегичная интонация, даже как бы с блестками черного юмора. С сердечной истовостью написанная. Почти оплакивающая того, молодого, открытого, порывистого, "на первом дыхании" надломленного неразделенной любовью, "изменой" друга и холодноватой отстраненностью Чиграшова. С оценками уровня романа, уже данного критиками (Агеев, Немзер, Урицкий), я согласен полностью. Это действительно хорошее чтение. Мои расхождения с коллегами, писавшими о романе, - в прочтении его содержания.

В "[НРЗБ]" сложный психологический рисунок - использован прием несобственно-прямой речи, отодвигающий читателя от героя-повествователя и как бы оставляющий простор для читательского суда над героем. То есть автор не настаивает на том, чтобы читатель полностью идентифицировал себя с героем. И тем не менее, обо всем происходящем мы узнаем от героя, и, соответственно, повествование, внутренние точки отсчета, психологический и эмоциональный настрой определяются здесь все-таки уровнем понимания и чувствований героя. Так что дистанция межу читателем и героем (автором и героем) здесь достаточно условна.

Тональность повествования я бы определил как тональность элегии с примесью горестно-обличающего недоумения героя перед тем, как время "выправило" его жизнь. Плюс глубоко скрытая обида на время и на судьбу (тут я расхожусь с Немзером, отказавшимся увидеть в романе обиду, хотя симптоматично, что слово это тем не менее возникло в его разборе). Обида уже в самом сопоставлении того, чем начиналась жизнь Левы, чем дразнилась, что обещала, и к чему привела; в ситуации поздней двусмысленной славы Криворотова как специалиста по творчеству Чиграшова - в первую очередь, а уж во вторую - как поэта. С мазохистским почти смакованием описывает Криворотов свой "типовой" авторский вечер: сорок минут чтения собственных стихов при вежливой тишине в зале, ну а далее - неподдельный интерес проснувшейся публики к его рассказам о Чиграшове.

Герой уверен, что жизнь не удалась. Понять, почему он так думает, можно. Согласиться сложнее.

Изначальное представление о жизненной состоятельности Криворотов проговаривает иронически ("Творчество, любовь, шедевры, период гонений, седина, фрак, Стокгольм, лауреатская речь..."), но ирония здесь не столько убивает инфантильность мечтаний, сколько очищает ее пафос.

Главная боль Криворотова - обида на Чиграшова, смахнувшего Криворотова с доски поэзии, как слон пешку ("мальчик хороших средних способностей") и как бы добивающего сейчас, вынудив жить и "кормиться" не своей, а его, Чиграшова, жизнью. Да, не состояться литературно - это действительно страшно. Но - при одном условии: если было чему реализовываться. Однако при чтении романа не возникает ощущения, что в Криворотове перегорает, не воплотившись, некий поэтический мир. Похоже, что стихотворство для героя изначально было средством самоутверждения (и отчасти - психотерапией, отчасти - формой противостояния косности и неподвижности), но отнюдь не точкой соединения с жизнью. Его горячечная потребность услышать "Криворотов-гений" - скорее из области "экзистенциальных потребностей".

В этом же ряду я бы рассматривал и одиночество Криворотова, точнее, отъединенность от коллег: если в молодости некоторая внутренняя дистанция, которой держался герой с друзьями в литобъединении, определялась молодой ревностью и соперничеством, но все-таки в тех молодых сборищах была для Криворотова своя поэзия, был отсвет настоящего, то в описаниях нынешних литературных "тусовок" повествователь почти смакует отвратность зрелища собравшихся вместе самодовольных бездарей, литературных жуликов и приживал. Здесь та же подсознательная инфантильная сориентированность в отношении к литераторам как сообществу избранных, сама идея которого (сообщества) кажется Криворотову сначала опошленной в литобъединении ("паноптикуме") сборищем закомплексованных графоманов и невежд, ну а в нынешнее время - видом коллег, жадно, неопрятно пьющих и жующих на литературных фуршетах. Конечно, давние и нынешние литературные "тусовки" могут казаться отвратными. А могут и не казаться. Это какими глазами смотреть. Криворотов в зрелом возрасте вполне мог бы увидеть литературную жизнь глазами Чиграшова, советовавшего ему когда-то не преувеличивать внимания общества к поэзии и вообще к искусству. Поэты обречены на одиночество и глухоту окружающих, и как когда-то в семидесятые одинокие графоманы съезжались со всей Москы и ближнего Подмосковья на собрания литературных студий, вроде описанной в романе, чтобы погреться друг возле друга, так же и за тем же, в сущности, собираются они на свои "тусовки" и сегодня. (Я бы добавил еще одну окраску сегодняшних этих "жалких" сборищ - глумливую усмешку времени, наконец-то открывшего в литературе все пути-дороги поколению с изначально обмороженными ногами.)

Еще одна боль героя - безответная любовь к Анне; начавшаяся горячечным метанием в юности, она осталась на всю жизнь тупой непреходящей болью от ощущения пустоты в том месте, которое должна была бы занять в его жизни Анна. В финале романа герой теряет ее как бы дважды: от случайного полузнакомого человека он узнает о ее смерти. И почти одновременно попадают ему в руки записи Чиграшова, из которых герой узнает, что как раз в те дни, тридцать лет назад, когда он сходил с ума, пытаясь завоевать любовь Анны, она предпочла ему Чиграшова.

Да, тяжело... Но жизнь вообще тяжелая вещь. Однако жизнь тяжелая и жизнь неудавшаяся - это все-таки не одно и то же. И может быть, мы имеем дело не с загубленной жизнью, а с человеком, мучающимся этим ощущением?

Отчего все-таки герой - и, похоже, автор вслед за ним - считает, что жизнь его не удалась?

Несчастная безответная любовь? Ну, а какой ей быть еще - это в самой ее природе. К пятидесяти-то годам Криворотов мог бы и догадаться о некоторых механизмах полноты ее проживания.

При всей жестокости, с которой обошлась жизнь с Криворотовым, она была по-своему и благосклонна к нему. Все, что получил герой тогда из рук судьбы, - оказалось настоящим. И женщина, которую он полюбил, и сама его любовь, которой хватило на всю жизнь, - в этом-то Криворотов как раз состоялся. И стихи, которые он полюбил в молодости и которыми, отложив все, занимался всю жизнь, были (поверим ему тут на слово) настоящими. А то, что автор этих стихов был еще и человеком со всякими человеческими свойствами - и хорошими, и дурными, так это нормально, смутить этот факт мог бы юношу-максималиста, но не поседевшего, жизнь прожившего человека. Наконец, история с альманахом и последующими карательными мерами властей, история, "контузившая" героя, тем не менее не лишила его самоуважения - на "беседе" в КГБ Криворотов держался вполне достойно.

Да и литература, которую он любил, ответила ему ровно настолько, насколько он любил, - и книга вышла, и ненаписанное не томит, и вклад его, как исследователя, в историю современной поэзии несомненен. А все эти подростковые мечтания ("...седина, фрак, Стокгольм, лауреатская речь...") - да так ли уж важны литературные регалии, когда речь о собственно жизни пошла всерьез. Криворотову ли не знать, какое жалкое зрелище - лауреаты, пытающиеся жить на проценты от былого.

Герой как бы и сам все это понимает, но ничего не может поделать со своей обидой. Его обращение к прошлому, его маета - от сосредоточенности на вопросе "За что мне все это?", но отнюдь не на вопросе "Для чего мне все это было?". Возможно, поэтому экзистенциальный смысл нажитого опыта, мерцающий в романе, так и остается художественно нереализованным. То есть, повторяю, это скорее "роман-комментарий" к истории поколения, нежели собственно роман со своей романной мыслью.

В "[НРЗБ]" Гандлевский, на мой взгляд, дальше от себя, чем в своих стихах или в "Трепанации черепа". В "Трепанации..." была попытка (другой вопрос, насколько удачная) продолжить в прозе то, что делал Гандлевский в стихах, - установить как бы "напрямую" связи с сущностным, там вопрос "Зачем все это было с нами?". Автор как бы преодолевал собственным тяжким жизненным опытом "литературу", как раз это и делало прозу "Трепанации..." литературой. В новом же романе он обратился уже к собственно "литературе", к помощи беллетристических ходов и схем, обладающих собственным энергетическим запасом, - и получилась беллетристика. И никуда не деться автору от сопоставлений с предшественниками, уже нагрузившими эти ходы своим содержанием, - от Кортасара с его "Преследователем" (там фигура жизнеописателя гениального саксофониста не менее важна для автора, чем фигура самого музыканта) до Трифонова с его "Временем и местом" (трудно, скажем, избавиться от ощущения, что образ Арины, сделавшей Леву Криворотова мужчиной, открывшей ему глаза на подлинное в литературе, - калька с образа Сусанны из "Времени и места"; я уж не говорю об интонационном строе трифоновской прозы, во многом воспроизводимом в "[НРЗБ]"). И дело не в том, ориентировался сознательно Гандлевский на эти и другие тексты или нет, - дело в том, что эти вот сюжетные, так сказать, архетипы, висят в воздухе; еще немного - и они станут общим местом. Так же, как и совмещенные в романе любовные треугольники: Криворотов-Анна-Чиграшов, Криворотов-поэзия-Чиграшов. Читатель, дойдя до места, где герой узнает из записок Чиграшова о том, кого предпочла Анна после бегства Криворотова, не испытывает того потрясения, которое переживает герой, - читатель, следя за развитием отношений в этом любовном треугольнике, разыгранном автором по вечной схеме Пьеро-Арлекин-Коломбина, знает о развязке заранее. И как должное воспринимает некоторую романсовую (почти надрывную) мелодраматичность в разработке этого сюжета.

Некоторая циничная бравада брутальных финальных сцен - скажем, совместного фотографирования с бывшим гэбэшником, почти братание с ним как с коллегой; или сцена с безумно похожей на Анну проституткой, с которой герой торопливо совокупляется где-то в глухом московском дворе, - читается как попытка героя произвести наконец некий расчет с прошлым. Жест, отдающий все той же подростковой инфантильностью, все тем же стремлением укрыться от проклятых вопросов о сущностном в прожитой жизни в уютную сладковатую горечь обиды.

...Сказанное выше - не претензии к автору и не попытка "экспертной оценки"; это просто размышления над романом, писавшиеся с благодарностью автору, - нынешняя проза редко дает возможности для разговора на подобные темы. И еще - хотим мы этого или нет, ставил перед собой такие задачи автор или не ставил, - перед нами попытка написать портрет поколения в его силе и в его слабостях. Естественно, ежишься, вчитываясь и примеряя. А никуда не деться. Похоже. И очень даже похоже.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 70 /11.02/
Неразборчивый портрет поколения; "аналитические опрощенцы"; "раскол в либералах" или "рынок интеллектуалов".
Виктор Ярошенко, "Вестник Европы" - новый журнал со старым названием /06.02/
Авторам хочется кушать, поэтому они бегают по всем журналам. Если хочешь иметь "своих" авторов, тогда должна быть совсем другая структура рынка. Журнал должен существовать как агентство, как издательство. (отзывы)
Сергей Костырко, Обозрение С.К. #91 /05.02/
Античная эротика и отечественная порнография в философском боевике Валерия Пискунова.
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 69 /04.02/
Пророк Иона и тунгусский метеорит, обезьяна как запретный плод, Селин голосом Жириновского и "новый русский ренессанс".
Татьяна Малкина, "Отечественные записки" - инструмент для разрешения семейных проблем /29.01/
На сегодняшний день ни у одного журнала бюджет не определяется количеством подписчиков или покупателей. Свобода прессы в России отсутствует не в силу какого-то политического давления, а просто из-за того, что нет экономического базиса для ее существования.
предыдущая в начало следующая
Сергей Костырко
Сергей
КОСТЫРКО
sk@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Периодика' на Subscribe.ru