Теоретические штудии 52-го номера "НЛО" посвящены пространству, но не как проблеме литературы (об этом было в свое время говорено и написано много), но как проблеме "ментальной" - этической, исторической, геополитической и т.д. Отсюда название центральной рубрики - "Ментальные карты: Европа". Что же до рубрики, открывающей номер - своего рода "зачина" ("О дальнем"), она состоит из двух неравных по качеству статей. Первая (И.М.Савельева, А.В.Полетаев "Знание о прошлом как проблема социологии знания") касается в большей степени эпистемологии, или, говоря иначе, исторического позиционирования разного рода "знаний". Вот характерная цитата:

Переход от философии к социологии знания в значительной мере ликвидировал проблему классификации знаний, которой ранее придавалось огромное значение. На смену изощреннейшим классификационным схемам XIX - начала XX в. пришло старое доброе задание типов знания простым перечислением через запятую. В некотором смысле подход к этой проблеме стал даже проще, чем у Платона, - тот хотя бы пытался составить полный список дисциплин, теперь же обычно никто не претендует и на это. Начиная с Маркса, возникла замечательная, на наш взгляд, традиция: давать не полный список типов знания, а оканчивать его словами "и т. д.", "и др.", "и проч.". Мы полностью поддерживаем этот подход... и т.д.

Затем, "с точки зрения типологии", в силу вступают загадочные "культурологические параметры", на смену Марксу и Платону приходит В.Руднев и энциклопедия "Культурология. ХХ век". Заканчивается все довольно банальным умозаключением:

"Знание о прошлом было источником опыта, отсюда высокий авторитет эмпирико-теоретического знания в общей совокупности знаний о прошлом". Такой вот короткий смысл длинной речи.

Следующая за эпистемологическим "знанием о прошлом" статья Карло Гинзбурга "Убить китайского мандарина" не столь предсказуема и не в пример увлекательнее. В сети, понятное дело, отсутствует. Речь там о риторических и этических сюжетах, связанных с категорией "удаленности" - от Аристотеля до Дидро и Юма и от Бальзака до Вальтера Беньямина.

В разделе "Ментальные карты" - большая вводная статья Фритьофа Беньямина Шенка "Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе от эпохи Просвещения до наших дней". Картография предстает территорией "ментального искажения" и "ментальных конвенций". Не в последнюю очередь потому, что новейшие деконструкции исторической картографии происходили под впечатлением работ Фуко и Деррида, соответственно, читаем о "картах как языке власти...", "владеть картой означало владеть страной" и т.д. (Дж.Б. Харли). Между тем, немецкий ученый демонстрирует, как смещаются на карте Европы категории Востока и Запада, Севера и Юга, как и когда в конце концов возникает сакраментальное понятие "Центральной Европы" или "Центрально-Восточной Европы", - подробнее об этом в статье Алексея Миллера "Тема Центральной Европы". Там речь об "изобретении" (термин Ларри Вульфа) сначала "Восточной Европы" как "интеллектуального проекта", а затем уже "Центрально-Восточной Европы" как проекта скорее пропагандистского. Самый популярный текст из т.н. "дискурса Центральной Европы" - статья Милана Кундеры "Трагедия Центральной Европы" (другое название "Похищенный Запад, или Прощальный поклон Культуры") у нас по понятным причинам практически не читался. Общий смысл "дискурса изобретения" (или "центрально-европейского проекта") Алексей Миллер фактически сводит к известной отповеди Бродского ("Why Milan Kundera Is Wrong About Dostoevsky?"): все рассуждения о центральноевропейской исключительности оказываются лишь декором базового мотива - стремления стать частью Запада. Новейшие изводы "центрально-европейского проекта" суть реставрация Plusquamperfektum (от империи Габсбургов до Речи Посполитой и Великого княжества Литовского). История выступает здесь "служанкой" геополитики, или, как формулирует автор: "профессиональные историки выступают как "подносчики снарядов", или - сознательно скажем обиднее - как официанты на пиру политиков, сервируя по первому требованию или даже пытаясь эти требования предугадать аргументы для политических рассуждений".

Работу Е.Г.Рабинович в том же разделе ("От Атлантики до Урала. К предыстории вопроса") следует понимать как пример академического "дискурса Европы": здесь об античных употреблениях "Европы" (как страны или как материка), о постепенной - по мере постижения географии - конвенции границ. Парадоксальным образом классическая филология смыкается в конечном счете с политической риторикой, но смысл здесь иной:

"...В XVIII веке Европа с границей по Уралу оформилась в идеологему, близкую теперь уже самой архаичной - "пифийской" ... Границы "пифийской" Европы заданы, в сущности, лишь пределами амфиктионии, и такая Европа может расти хоть до Нила - посредством приема новых членов".

В историко-литературном отделе две статьи о Пушкине. Борис Гаспаров ("Заметки о Пушкине") пытается читать автографы Пушкина как музыкальную партитуру на основании оригинальной пунктуации. Сергей Панов ("Пушкин и Соболевский в 1826-1827 гг.") делает чрезвычайно странную вещь: он пытается обосновать авторство Пушкина по отношению к двум откровенно "барковианским" текстам, традиционно приписывавшимся Соболевскому, нимало не заботясь при этом о литературном смысле, но руководствуясь более всего биографическими анекдотами и бытовыми мотивами (вроде того, что Пушкин с Соболевским были неразлучны в известный промежуток времени и оба любили непристойности). Вся эта "бытовая пушкинистика" a la Цявловский заставляет невольно вспомнить о другой недавней книге - о "Тени Баркова", подготовленной И.Пильщиковым и М.Шапиром, со старым комментарием М.Цявловского... К этой же теме примыкает, кстати говоря, рецензия Анатолия Кошелева на изданную в 1999-2000-м гг. 4-х томную "Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина" ("Полуудача"). Рецензент несколько микширует убийственный отзыв Ю.Г.Оксмана о первом издании (1951 г.), что же касается нового, то упреки, адресованные "Летописи" Цявловского ("не чувствуется редактор"), здесь оказываются более чем уместны. Редактора в новом издании заменила компьютерная программа.

Кроме того, в историко-литературном отделе продолжается сериал Сергея Сапожкова о киевско-петербургских литераторах рубежа веков ("К.М.Фофанов и репинский кружок писателей"). И соответственно, в "Практике" продолжается серия статей Ильи Кукулина "О русской поэзии 90-х". На этот раз ("Как использовать шаровую молнию в психоанализе") речь о питерском "античнике" Сергее Завьялове и т.н. "сибирском панке" - Егоре Летове, Янке Дягилевой и др. Автор пытается показать различные "отношения к традиции... и способы ее трансляции" на примере цитат, аллюзий, "готовых знаков" и мифологем. Но, кажется, примеры выбраны все же не вполне удачно: у Сергея Завьялова античность не столько цитата в каждом конкретном тексте, сколько общий прием. Что же до большинства фигур "сибирского панка", то насколько в принципе возможно здесь выделять тексты из общей музыкально-акционной стихии?

В разделе "Смесь" отметим короткую статью Р.Д.Тименчика "Портрет Владыки Мрака в "Поэме без героя"": ахматовский Гойя ведет свое происхождение из "Клуба гашишистов" Теофиля Готье. Здесь же необычайно интересное в интенции сообщение Д.М.Магомедовой "Семейные альбомы Бекетовых..." с неожиданными источниками хрестоматийных блоковских текстов и публикация устного доклада С.Кржижановского о заглавиях пьес (примыкает к известной "Поэтике заглавий").

Мемориальный отдел посвящен Виктору Кривулину. Здесь некрологи Михаила Шейнкера и Ольги Седаковой с настойчиво повторяемой цитатой-эпиграфом:

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время - божья тварь,
то почему слезы хрустальной не проронит?

В "кривулинском" блоке много стихов (в том числе первый и последний составленный им "Изборник"). Кажется, самую точную и объясняющую цитату приводит в своей статье Сергей Завьялов ("Тишина и господство бессмертия"):

Дух культуры подпольной, как раннеапостольский свет,
брезжит в окнах, из черных клубится подвалов.
Пью вино архаизмов. Торчу на пирах запоздалых,
но еще впереди - я надеюсь, я верую - нет! -
я хотел бы уверовать в пепел хотя бы, в провалы,
что останутся после - единственный след
от погасшего слова, какое во мне полыхало!

Завершает "Практику" 52-го номера блок под названием "Русский эссеизм", "окольцованный" именами Батюшкова и Борхеса. Заглавная статья Валерия Шубинского называется "Взгляд и некто", где "взгляд" - это жанр, а "некто", стало быть, "автор", "русский эссеист", чей "отчетливый образ" предлагает нам Валерий Шубинский в следующем абзаце:

Итак, человек, чьи произведения называются словом отрывок (положим "Отрывок из путевого дневника NN, едущего в Казань"), или взгляд ("Взгляд на новейшую французскую словесность"), или нечто ("Нечто о рыбной ловле в Тихвинском уезде"), - дворянин лет тридцати, скорее всего отставной или состоящий на фиктивной и необременительной службе; друг англомана князя Григория, водевилиста Репетилова и шулера Толстого-американца; член Английского Клоба и секретнейшего союза при оном... Вполне возможно, он вместе с князем Григорием добрался и до Англии, где познакомился с журналистом Чарльзом Лэмом, чудаковатым богачом Чарльзом Лэндором и опиоманом Де Квинси. Во всяком случае, он выучил английский язык и прочитал всех этих авторов; но если он все же выбрался в Британию, то на обратном пути он, без сомнения, заглянул в Париж, где посетил стареющего Шатобриана.

Честно говоря, мне для обозначения жанра гораздо больше нравится батюшковское "опыты" (а слова "эссе", как совершенно справедливо заметил Шубинский во первЫх строках, "на русском нет"). Самый текст Шубинского являет собою "опыт об опытах... со вставными опытами" - такая вот сложная композиция. "Опыт об опытах" заключает в себе, кроме всего прочего, парадоксальную "историю русского эссеизма", в которой после Батюшкова как будто бы наступил перерыв в полтора столетия, затем - уже в наши дни - наблюдаем расцвет: от Кобрина до Гольдштейна. Редакция "НЛО", кажется, с этим положением не согласна, и за "опытом" Шубинского следует архивное эссе Евгении Герцык "Эдгар По". А венчает "эссеистический" блок длинное и откровенно апологетическое сочинение Олега Постнова "В защиту Борхеса".

В этом номере "НЛО" есть еще отдельная полемическая рубрика, где Сергей Неклюдов и Игорь П.Смирнов обмениваются колкостями на предмет базовых фольклорных дефиниций. А кроме того Виктор Живов ("Российское общество и его научные институции") оппонирует статье Михаила Ямпольского ("Личные заметки о научной институции"). Пафос - в невозможности переложить "американскую модель" университетской науки на язык родных осин:

Можно ли радикально улучшить <...> ситуацию, реформировав институции науки и образования? Ямпольский полагает, что это возможно, и предлагает взять то лучшее, что есть в американской модели. Я думаю, что никакой пользы от этого не будет, вернее, что взять нельзя, поскольку взятое некуда положить. Та подвижность науки, которая столь привлекает Ямпольского в Америке, основывается на подвижности общественных интересов, динамичные институции университетского образования и служат удовлетворению этих интересов. Для формирования этих институций нужно общество, точнее говоря, образованный средний класс, осознающий себя как общность и отрабатывающий свои интересы. <...> Ничего подобного в России на сегодняшний день нет.