В прошлом обозрении, посвященном ситуации в современной литературе, я пообещал закончить разговор сюжетами об отечественных постмодернистах. Точнее, о тех литературных явлениях, которые порождены дефицитом собственной художественной энергии, но при этом претендуют на мейнстрим. Об игре в литературу и в литературную жизнь. А поскольку участники этих игр обычно ссылаются на ситуацию постмодерна, я вынужден чуть отвлечься на историю вопроса. Термин "постмодернизм" я буду употреблять здесь больше как метафору, нежели как термин, и тут не мой произвол - я просто следую за уже сложившейся традицией.

Дело в том, что чуть ли не с самого начала, как только у нас было узаконено само понятие (то есть с конца 80-х), содержание его стало практически безразмерным - в постмодернисты записывали всех, кто хоть чем-то не был похож на реалистического бытоописателя, от Пригова и Рубинштейна до Вознесенского, Астафьева и Проханова.

Забавно, но, похоже, постмодернизм в нашей литературе был ее полноценной органикой как раз тогда, когда словом этим почти не пользовались. Есть, например, внутренняя логика употребления постмодернистских приемов в "Пушкинском доме" Битова, а его "Фотографию Пушкина" и позже книгу "Вычитание зайца" я бы считал образцом художественной отрефлектированности такого явления, как "усталость жанров". Органичной для русской прозы была ориентация на работу с "концептом", обозначившаяся в прозе Евгения Попова еще в 70-х годах. Необходимую для поэзии работу проделали в 80-е, скажем, Кибиров и Пригов. И т.д. и т.д. Но, к сожалению, чуть ли не единственным эстетически внятным проявлением отечественного постмодернизма так и остался соц-арт в момент его выхода из андеграунда. Торможение началось сразу же - концептуализм, овладев творящими массами, очень быстро обернулся игрой в концептуализм, "карикатурой на карикатуру" (Н.Маньковская) - утвердившиеся на рубеже 80-90-х годов художественные практики свели навык работы с концептом до элементарности детского конструктора: несколько фирменных приемов укладывания реальности в концепт, плюс - несколько приемов работы с этим концептом и - все. Два притопа, три прихлопа - готово.

И в общем-то легко понять, почему самым притягательным для новых творцов в постмодернистской ситуации оказался дискурс, снимающий принципиальные различия элитного и китчевого. Постмодернизм начал использоваться в качестве индульгенции на отсутствие вкуса и необходимой для художественного творчества культуры. За претендующим на высоколобость концептуализмом в литературу двинули магический реализм и китчевая историософия, а ориентация на Борхеса сменилась ориентацией на Умберто Эко (автора нескольких серьезных работ по истории и семиотикe, но у нас востребованного прежде всего как автора романа "Имя Розы", вещи в литературном отношении прикладной, то есть иллюстрирующей постмодернистское отношение к литературе, впрочем, книги очень даже неплохой, если читать ее как детектив или как "занимательную медиевистику").

"Постмодернизм" у нас стал везде и уже почти нигде. Границы его расползлись и исчезли за горизонтом. И чуть ли не единственной метой нынешнего "постмодерниста" осталась гордая поза противостоящего в качестве "продвинутого". Кому противостоящего, понять трудно (по нынешним временам принадлежность к постмодернизму давно стала признаком респектабельности), но - противостоящего.

Тут, правда, могло бы возникнуть некоторое теоретическое замешательство. Постмодернистский дискурс, ориентация на который была продекларирована большинством наших "постмодернистов", в принципе не знает иерархических разделений. Но, как говорится, не за то боролись. Постмодернизм - постмодернизмом, а вот от родного, советского, нахрапистого - объявить всех, кто не мы, клиническими идиотами, пидорами и дураками (лексика, уже вошедшая в нынешнюю "литературную" критику) - вот от этого отказаться трудно. И потому естественным продолжением процесса - так сказать, нашим вкладом в теорию постмодернизма - стало искусство бороться и противостоять, когда бороться не с кем и противостоять некому.

Вот о некоторых приемах этого искусства и пойдет речь.

Самый очевидный путь - "борьба за обновление" художественного языка. Но сегодня становиться в позу борца за право на новые стилистики, за свободу творчества нелепо. Поэтому сосредоточились на локальном - на вопросах расширения тематики и лексики. Темы: секс, наркотики и проч. Увы, вот это "проч." будет очень скудным.

О сексе в новой литературе говорить много не буду, уж очень тема конфузная. И не по причинам самого предмета. Просто тотальная завороженность наших постмодернистов на "сексуальном" впечатление производит уже просто тяжкое. Как минимум, наводит на мысль о болезненной закомплексованности ее авторов. Кого пытаются они убедить? Читателя? Но читателя в этом давно убедила сама литература еще во времена Набокова. И никуда не денешься - получается, что уговаривают себя. (Имен не называю, деликатный все-таки вопрос.)

Другой как бы запретной для литературы темой оказались наркотики. Однако самое громкое сочинение на эту тему, "Низший пилотаж" Баяна Ширянова, меня, например, обескуражило не столько самой темой, сколько литературным уровнем ее разработки, в частности использованием пафосной стилистики молодежной и комсомольской прозы советских времен. Об этом удивительном эстетическом феномене я уже писал. Ни о каком художественном прорыве там говорить не приходится. Ставка была именно на пикантность темы.

Борьба же за обновление языка в художественной литературе свелась исключительно к вопросам использования обсценной лексики. Тут есть свои, так сказать, победы. По итогам осеннего сетевого конкурса "Улов" в лауреаты попал рассказ Александра Анашевича "Хуй", текст которого представляет собой композицию разговорных фраз и отрывков диалогов, где в разных контекстах варьируется слово, вынесенное в название. Иными словами, рассказ претендует на роль некой эстетической декларации, утверждающей право литературы на это слово. Ну а кто спорит-то? У слова этого уже целая литературная традиция употребления, от Солженицына (в "Иване Денисовиче") и Юза Алешковского до сегодняшней Веры Павловой. Понятно, что читатель Алешковского или Венедикта Ерофеева на само слово как-то не слишком западет, потому как кроме употребления этого слова в этих текстах содержится кое что посущественней. Ну а что делать автору, у которого, кроме претензии на "эстетический эпатаж", предложить нечего?

Там же в списке лауреатов "Улова", кстати, и проза Линор Горалик с обаятельным, как кажется автору, кокетством дамским раскрепощенным жаргоном, в котором стилистический парфюм "нынешней молодежности" оттеняется дворовыми обозначением женских половых органов. Тут надо отдать должное литературному чутью автора: убери это слово из рассказа - и соответствующий микросюжет окончательно перейдет в разряд надрывной мексиканского разлива мелодрамы: героиня встречает своего бывшего воздыхателя опустившимся до уровня бомжа, жалкеньким таким, убогоньким и ее пронимает: "У меня просто сердце разрывалось, я не могла поверить даже, что это все - из-за меня! Из-за /.../ этой, кошки моей /.../ - и из-за меня, в первую очередь!"
На фоне вот такой литературы титанами выглядят даже Шаров и Болмат.

Правда, справедливость по отношению к нашим "постмодернистам" требует уточнения - у них есть алиби в виде словосочетания "литературный проект". Лично мне оно нравится. Оно предлагает четкое разделение на собственную литературу и на "литературный проект". То есть, "Гексоген" - это не литература, а "литературный проект" группы критиков. И "Б.Акунин" - это тоже литературный проект, но уже авторский. Идея проекта "Гексогена" в литературном плане мне неинтересна по причинам литературной беспомощности текста, за политическим же шоу слежу с мазохистским удовольствием (каюсь, испытываю нехороший естествоиспытательский кайф, наблюдая за коллегами). А что касается Б.Акунина, то, скажем, "Алтын Толабас" читал в метро с удовольствием.

Или вот, например, какой писатель Лимонов? Судя по некоторым фрагментам его прозы, он имел потенции стать писателем неплохим, но выбрал некий "литературный проект", главная литературная составляющая которого - газета "Лимонка", а имиджевая - тюрьма. Правда, сам он этого уровня не выдержал, нынешнее обращение его к правительству с жалостливо-угрожающей ноткой: не имеете права, пустите, я французский поданный - в литературном отношении провал сокрушительный.

Понятно, что сугубо литературные проекты с этическим эпатажем (секс, мат, наркотики) быстро приедаются. Лимоновские игры в политику - вариант более притягательный уже в силу своей радикальности. И вот молоденький, порывистый Дима Ольшанский, развернувшись к новым "ликам", произносит свое "я, юный пионер... перед лицом своих товарищей, перед лицом... та-та-та.... торжественно обещаю..." (статья "Как я стал черносотенцем" в "Ex libris"). Текст выполнен не без стилистического лукавства. Стебовая интонация как бы предполагает некоторый запас отходных путей: во-первых, не ставьте себя в дурацкое положение, реагируя на мой текст уж слишком всерьез, лучше почитайте его внимательнее; и потом, вам же лучше, если "Проханов" станет элементом постмодернисткой игры, а не руководством к действию погромщиков. Ну да, конечно. Только тут очень легко переиграть и самого себя - законы постмодернистских игр не так тотальны за пределами игрового пространства. Мне почему-то не удается ощутить игровой постмодернистский подтекст, скажем, у ребят из "Идущих вместе". Там, похоже, вполне серьезные ребята подрастают. И насчет "не петюкай" - им это очень даже кстати будет.

...На этом месте прерываю свой беглый обзор. Потому как грустно что-то стало. Вдруг пришло в голову еще одно определение постмодернистской ситуации: это когда никого не остается, с кем можно поговорить.

P.S.

Ну вот, закончил вчера обозрение, а сегодня, перед тем как отправить его в РЖ, прочитал рассылку "Круга чтения" и в ней - ответ Ольшанского Львовскому. Честно говоря, челюсть отвисла. Даже неловко стало за некоторую благодушность, с которой я упомянул выше о ситуации с Ольшанским. В своей газетной статье Ольшанский еще как-то удерживал равновесие интонационной игрой - так, по крайней мере, мне казалось. Сегодняшний же текст - это уже, так сказать, от души. Как говорил в подобных случаях Лесков, "человека ведет и корчит" - истово, истерично почти: при-ся-га-ю! Ну что ж. Вольному воля. Время как раз то. И насчет "расстреливать" тоже понять можно - когда нет других аргументов, то что же еще делать - конечно, расстреливать.