Русский Журнал / Круг чтения / Периодика
www.russ.ru/krug/period/20020422_bulk.html

Журнальное чтиво: выпуск 79
"Новый мир" #4, 2002

Инна Булкина

Дата публикации:  22 Апреля 2002

В апрельском "Новом мире" окончание "Диверсанта" Анатолия Азольского и духовно-метафизические стихи.

О "Назидательном романе..." Анатолия Азольского речь уже шла при начале публикации, так что теперь вступаем с середины. Жанровое лекало "Диверсанта" и срабатывает и... не срабатывает. Срабатывает - в том смысле, что герой, как и полагается авантюрному герою, всякий раз посылается на смерть и всякий раз остается невредим. По ходу действия он теряет соратников-помощников, становится мужем и отцом, меняет имена и профессии, но не перестает быть диверсантом, то есть своим среди чужих и чужим среди своих. Наверное, суть этого романа о юном диверсанте в том, что "на войне как на войне", но война не кончается 9 мая 1945 года (и обещанный хэппи-энд на Ляйпцигерштрассе, 10 произошел, но хэппи-эндом не стал. Стал началом новых злоключений). В принципе, в авантюрном романе все так и должно быть: герой не знает смерти, а цепь его приключений не знает конца. Можно читать "Диверсанта" в духе "исторических разоблачений": роман о режиме, где нет своих и чужих, плохих и хороших, где павлик морозов геройски погибает в Берлине, положив десятка два смершевцев, где верить нельзя никому и бояться нужно всех. Но к авантюрному роману вообще, и к романам Азольского в частности, известная формула о временах, которые "не выбирают", применима более чем.

Заведомая "несработка" жанрового лекала у Азольского начинается там, где начинается рефлексия над жанром. Опять же - герой, юный диверсант, наивный и искушенный в одно и то же время, - этот герой мечтает о писательстве и рефлексирует. Не так, как Андрей Болконский, но это и подразумевается. Диверсант читает знаковые книги, теперь уже это не Дюма и не Жюль Верн. В самом неподходящем месте - посреди мародерского разгула в разоренном прусском имении - он читает ... "Страдания юного Вертера", и "мутный роман" Гете, и его литературная версия неожиданным образом совпадают с невразумительной логикой войны:

Теперь, когда можно было в библиотеке не затыкать нос, я нашел и прочитал не попавшее в школьные программы сочинение о молодом Вертере, что возбудило много интересных мыслей. Разве не сближены любовь и смерть? Разве тот самый половой акт, повелеваемый неземными силами, не есть подобие смерти?

А вот Лев Толстой оказался в другой логике, он был навязчив, и у него была мораль:

Лев Толстой привел меня в тихое негодование. Он оказался насильником, он заставлял читателей безоговорочно верить написанному им, он походил на следователя, который втискивает в арестованного нужную прокурору версию, а уж я-то под следствием побывал предостаточно. Зато Антон Павлович Чехов меня восхитил, он был скромным и грустным.

Короче говоря, диверсант вступает в свои собственные отношения с литературой, причем "другой" литературой, не той, которая его "породила". А конец в этом "романе без конца" смыкается с началом - последнее исчезновение повторяет первое, а время сжимается в спираль:

Я ушел, и во мне начинала разыгрываться "манана". По пологой спирали скатывался я в зеленую долину, и горы постепенно наращивали высоту своих заснеженных вершин, их белизна подкрашивалась голубоватым свечением неба, вдруг начавшего сжиматься, стекаться к центру, превращаясь в хрустальный ручеек мелодии, проводившей меня до поезда, и тот понесся в новую даль.

Кроме того в отделе прозы 4-го номера "цыганская сказка" Владимира Лорченкова ("Дом с двумя куполами") с непредсказуемой развязкой (там вдруг является Лени Рифеншталь и оказывается чуть ли не бабкой повествователя).

А отдел поэзии отличается дивной последовательностью: там духовно-метафизические стихи, которые, как счастливые семьи, все похожи друг на друга. Хотя Дмитрий Бобышев экспериментирует с метрикой, Елена Пудовкина традиционная до последней степени, а у Светланы Кековой расхожая христианская символика расцвечивается разными "брошками" из стрекоз и бабочек. Но есть там еще цветные сны:

Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели,
какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли,
а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша:
когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа,
сердечные раны лечила, читая аббата Прево...
Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?

Это был первый сон, дальше цветов и звуков становится больше.

Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты
и вижу - в одежду из ситца оделись лесные цветы,
а вишни уже облетели - и тонут в зеленых шелках,
и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках.
Да, память - великая сила, но сердце - сильнее всего...

Зачем же я днем расточила сокровище сна своего? ... и т.д.

То была литература от "Нового мира".

А не-литература от "Нового мира" сулит нам на этот раз много чудных открытий. Вот специалист по обсценной лексике А.Ю.Плуцер-Сарно размышляет о смерти ("У меня не в Мавзолее, не залежишься!" Политологические заметки о смерти"). Речь там о трупе Ленина. А вот Мария Ремизова разоблачает феминизм в лице харьковчанки Ирины Жеребкиной ("Вагинетика, или Женские стратегии в получении грантов"). Феминизм разоблачен, хотя гранты как таковые и "неподходящая" фамилия харьковской дамы, кажется, все же не предмет разговора. Зато образец политкорректности отдел критики "НМ" демонстрирует в непрофильной рубрике "Кинообозрений". Здесь очередное "юное дарование" с неподдельной страстью апологетизирует "единственного на сегодня реального российского продюсера" Сергея Сельянова. (Для незнакомых с "реальностями" кинопроцесса - это тот, который про "Братьев".) Сергей Сельянов, Данила Багров, Сергей Бодров-младший и Игорь Манцов (так зовут этого новомирского ольшанского) представительствуют тут от лица "туземцев", "униженных и оскорбленных", "простого народа", всю дорогу попрекаемого "агрессивной" и "саркастической интеллигенцией". Новый реальный фильм "реального продюсера" называется "Апрель": "Апрель" - это зубодробительный, почти полностью удавшийся ответ богеме от лица удрученных, но все еще не уничтоженных туземцев. Через пару абзацев борец с интеллигенцией между делом сообщает, что знать не знает песню про "Чуйский тракт", но зато знает Бориса Эйхенбаума, Корнея Чуковского, Александра Панарина и... Анну Вежбицкую (цитаты там пришиваются как разнокалиберные пуговицы). А если без цитат из лингвистов-структуралистов, детских писателей и последнего солженицынского лауреата, то это выглядит так - без пропусков и с сохранением орфографии:

"Я была тогда с моим народом..." Ну хорошо, а с кем была поэтесса все остальное время? Так или иначе, перед нами редчайший случай социопсихологической вменяемости. Анна Андреевна правильно понимала себя как отдельный от "народа" субъект федерации. Подобная трезвость не помешала бы и всем остальным. А то лезут брататься, распускают слюни, целуют взасос.

Пробегаю глазами непримиримую "Лимонку": "В конечном счете всякий человек определяется суммой тех книг, которые он прочитал..." Как, и Лимонов туда же?! Этот героический бомбист-террорист, человек дела, торговец белыми бивнями, черными рабынями и огнестрельным оружием - всего-навсего гений стиля, писатель, жонглер?!

Вопрос о книжках с таким же успехом можно переадресовать читателю Чуковского-Панарина, но где граница между детской непосредственностью и великовозрастной глупостью, - так что отдел критики "Нового мира", сопровождая выступление молодого автора "полемическими" примечаниями, под конец "проясняет позиции":

Из реплик-примечаний очевидно наше скептическое отношение к некоторым главным идеям представленного киноанализа. Отчего, в таком случае, он оказался на страницах "Нового мира"? - Вообразим, каков мог быть результат обращения темпераментного кинокритика в другие издания сходного типа с текстом, где, по его мнению, озвучен (вслед за фильмами Сельянова) голос "молчаливого большинства". "Патриотическую" ежемесячную прессу ярость, направленная на антинародных "писателей" типа Чубайса и отказ "разбираться со Сталиным", вероятно, устроили бы, но вряд ли бы на роль положительного героя подошел "молодой вор" вместо героического защитника Белого дома образца 93-го. Сугубо политкорректным журналам "молодой вор" мог бы прийтись по вкусу, но смутило бы "неблагообразие" высказанных здесь же взглядов. Чтобы приглашенный вести нашу кинорубрику автор случаем не утвердился в угрюмой обреченности на идеологическое безмолвие, хочется обеспечить ему свободу высказывания.

В том смысле, что лучше дома, чем в подъезде.

Сам главный редактор "НМ", не без умиления, снабдил текст стихотворным примечанием:

Напрасно требует Манцов
Привлечь во власть мужчин-жрецов.
Он Невозможного взалкал,
Романтик, а не радикал.

Ну да, "романтики, идеалисты...", как эвфемистически выражался один довлатовский персонаж.

Впрочем, не "Кругу чтения" удивляться забавам редакции "Нового мира". Пусть политкорректность правит бал, и мы в очередной раз восхитимся полифоничностью "НМ", где в "Книжной полке Андрея Василевского" на этот раз по преимуществу "поэтические воззрения россиян" на политику - от Виталия Третьякова до Сергея Кара-Мурзы, все в "плюсовой семерке". И комментарий составителя по поводу одной из "плюсовых позиций": "Поставить бы ее в "минус", но как вспомню, сколько заплатил..."

Кроме того, в критическом отделе обзор "исторической беллетристики" от Виктора Мясникова. Кажется, это не первый такой обзор Виктора Мясникова в "НМ", предыдущий - о низких жанрах ("Бульварный эпос") тоже начинался за здравие (в жанре книжной социологии), а кончился за упокой - то есть "вкусовой" критикой. В результате смешались все - Пикуль с Акуниным и Фоменко с Радзинским, все плохи, один Леонид Юзефович хорош.

Наконец, в "Хронике" "НМ" представляет своего рода "диспут" об "эротике и эстетике", развернувшийся на Третьих Чтениях им. Аполлона Григорьева. Главные герои и вдохновители - прошлогодние лауреаты Вера Павлова и Николай Кононов. Никита Елисеев возводит их соответственно к Бунину и Куприну ("Морская болезнь" Куприна и "Солнечный удар" Бунина как прототипы "Четвертого сна" Веры Павловой и "Похорон кузнечика" Николая Кононова). Сергей Боровиков ему на то возражает ("Служители русского эроса, или Мой спор с Никитой Елисеевым"). Боровиков убедительнее, честно говоря. А суть спора, кажется, в том, кто "более онанистичен" - Бунин или Куприн. Боровиков голосует за Бунина, и он прав.

В завершение - "WWW-Обозрение" "НМ". На этот раз оно удачнее всех прочих: Михаил Визель подробно описывает литературные игры в Сети.