Апрельское "Знамя" открывается стихами Инны Лиснянской и длинной-длинной "элегией" в прозе давнего букеровского лауреата Александра Морозова "Прежние слова". Это окончание тетралогии (первая часть - "Чужие письма", этопея, она и получила в свое время Букера, вторая - "Общая тетрадь", солилоквиум, третья имеет самый непретенциозный из подзаголовков - элегия).

Андрей Немзер так и озаглавил свое апрельское журнальное обозрение - "Прежние слова", и лейтмотивом стали разного рода имитации-стилизации:

Вновь "чужие письма" (датируются 1909 - 1914 годами), вновь "бедные люди", вновь "прежние слова". Все очень культурно и "с чувством". Без неожиданностей. Если есть у Морозова верные читатели, то им понравится.

В отличие от первоисточника, в этих "бедных людях" нет настоящего сюжета - ни главного, ни посторонних. Если можно назвать сюжетом влюбленность студента в гимназистку, женитьбу, рождение ребенка и неизбежное разочарование. Это затянуто и отчасти скучно... как жизнь. Есть некоторый фон - исторический и стилизованный: поиски денег и уроков, студенческие волнения, венгеровский семинар. Книжки - от "Капитала" до "В тихом омуте" Мережковского, литературные фигуры - от Толстого до Чирикова:

Совсем без денег. Вчера оставалось 95 копеек, но пришел вдруг Подлипкин и уговорил меня сходить на хороший музыкально-литературный концерт. Пришлось раскошелиться до последней копейки, но впервые, пожалуй, за год я отдохнул, по крайней мере, душой. Это надо же, выходит, целый год не слыхал я приличного пения и виртуозной музыки! Музицировали лучшие артисты императорских театров. Потом читал "Рассказ змеи о том, как у нее появились ядовитые зубы" Леонид Андреев. Должен был что-то прочитать и Евгений Чириков (тоже очень известный писатель), но он вышел и объявил, что читать не может, ибо цензура почти все из его рассказа вычеркнула. В ответ на это зал устроил ему овацию, которая продолжалась четверть часа. Не успокаивались, пока Чириков не появился снова. "Причиной этого успеха, - сказал он, - являюсь не я, который ничего не прочитал, а цензура, постоянно затыкающая мне рот...".

А вот нету цензуры, нету писателя Чирикова и нету литературного успеха как такового.

"Старое зеркало" Инны Лиснянской - о литературе, которая одно из зеркал, что отражают

...С допустимым искажением, где мир
Расползается. Но не протерт до дыр.

А еще есть одно поразительное место в этом цикле, где вещи новые становятся в один ряд с вещами принципиально традиционными, и это происходит само собою и становится уже чем-то само собою разумеющимся.

Комната моя четыре на три,
Два окна и зеркало одно,
Без меня в нем, как в застывшем кадре,
И поверхность бытия и дно
С тем, что взято мной и мне дано.
Взято - книги, стол, компьютер, лампа
Дореформенного образца,
С ликами святых два изразца, -
Ведь икона не боится штампа,
Как боится зеркало лица.

Итак, литература имитирует, литература отражает и искажает, как старое зеркало. Если идти дальше от традиционно литературных самоопределений, находим здесь еще одно, романтически-уничижительное - поэт-сумасшедший, безумец, блаженный, "Кричащий в колодец" (это название подборки таллинского стихотворца Светлана Семененко):

История местного значения

Она повстречалась с известным поэтом,
но был он приятель плохой,
он вечно куда-то спешил и при этом
ко всем приставал с чепухой.
Он где-то шатался, ступая по лужам,
у тещи он редко бывал,
Он многим был дорог, и близок, и нужен,
и многих любимыми звал.
Он рано спознался с дремучею ленью,
он жил меж концов и начал
и самое плевое стихотворенье,
начав, никогда не кончал.
Он с девой дружил. Но всегда почему-то
в последний решительный миг
опять вспоминал про свое ритенуто
и медлил, и мямлил, и ник.
И дева рыдала. И дева сказала:
- Иди, мой голубчик, туда,
где светит звезда над громадой вокзала,
где вечно стоят поезда!
А он ей: - А что? И пойду! И поеду! -
Но был он воитель худой
и вечно свою дорогую победу
со всякой мешал ерундой,
меджнун, сумасшедший...

Из разряда "имитаций-стилизаций" - "Ангелы и революция..." Дениса Осокина. Место и время действия - "Вятка, 1923", автор аттестует себя чекистом 22-х лет, вместо элегических ламентаций студента и гимназистки имеем вот что:

Изверг молодого рабочего, горячий и огромный, разобьет все папенькины окна, опрокинет маменькино канапе, огреет по уху братца, напугает до ужаса сестру, которая - ах! - запомнит его на всю жизнь, раздавит кота-евнуха, найдет меня в моей комнате, толкнет в живот, порвет кружево, подденет, насадит как гайку и унесет отсюда - боже, боже, приведи! Он бешеный, красный молот. Да, да - я социалистка. Да здравствует пролетариат. А папенька сволочь. Ненавижу буржуя, - так думала Валя, дочка главного инженера, в своей комнате в 11 часов утра.

"Ох, прежние это слова, как есть прежние", - говорит нам Немзер, а еще говорит, что "временами потягивает Добычиным. Но его лучше читать в оригинале". Настоящий автор живет в Казани, работает в центре русского фольклора при местном управлении культуры и пишет дипломное сочинение на тему: "Семантическое поле народных названий ядовитых растений и грибов в русском языке". В "Знамени" его презентует Игорь Иртеньев.

Наконец, есть еще в апрельском "Знамени" Лариса Шульман с рассказом "Национально-нежный террор" - навороченный компот из ново-русских ресторанов, арабов, оружейных торговцев и прочих экзот. Рассказ такой... в юмористическом духе, раньше рассказы в этом роде можно было прочесть в старой "Юности", в "Зеленом портфеле".

Non-fiction в "Знамени" на этот раз не в пример серьезнее.

В прошлом "Чтиве" шла речь о книжно-социологическом обзоре, вернее о попытке такового: Виктор Мясников в 4-м "Новом мире" писал об исторической беллетристике. В 4-м "Знамени" о ней же - Борис Дубин, но... в другой весовой (или профессиональной) категории. Здесь исторический роман просматривается в социологической и историко-литературной (неизбежная тавтология) перспективе: от 1830-х и 1870-х до 1930-х и 1970-х соответственно. - Характерно это почти зеркальное - через век - отражение, и о нем тоже, наверное, имело бы смысл говорить. Замечательна последовательность, с которой от начала русского исторического романа в нем неизменно выступают две исходные категории: народный герой и народная идея (она же - историко-патриотическая). И все же заметим, что при неизбежных в социологических анализах (т.е. в работе с большими массивами) обобщениях, кажется, слишком грубо сходу заносить тыняновских "Кюхлю" и "Пушкина" в "романы об интеллектуальных предшественниках русской революции" (в ряду с "Северным сиянием" Марич и основанной Горьким серией ЖЗЛ). Гораздо интереснее другое, не столь "опорное" для этой статьи определение: роман о герое - "историческом человеке". И различение исторического сюжета, в котором, как в тыняновском "Кюхле", "еще ничего не было решено", и того, в котором история уже произошла, окончательно и безоговорочно.

Что же до собственно социологии, то равно как основной потребитель "славянских фэнтези" с примесью "гумилевщины" - городской подросток, так читателями традиционного исторического "позитивно-консервативного" романа оказывается "группа россиян (а в основном - россиянок) зрелого возраста, с высшим образованием, жители Москвы и Петербурга, избиратели по преимуществу центристских партий и движений социалистической ориентации...".

Все-таки историческая и социологическая статья Бориса Дубина к литературной критике как таковой имеет очень далекое отношение. Тем не менее - обретается в "критическом" отделе.

Другая большая статья - Александр Алтунян, "Как власть нашла себе партнера" - в популярном нынче жанре "социальной критики". Она - о прошедшем Гражданском форуме, о кризисе правозащитных структур, о т.н. "диалоге власти и общества", и здесь есть любопытные пассажи:

Проблемы диалога власти и общества в стране со свободой слова, митингов и демонстраций, с представительной системой правления не может быть по определению. Если же, например, по мнению некоторых представителей общества, она все-таки возникает, то, значит, их не устраивают те механизмы взаимодействия между властью и обществом, которые в течение трех сотен лет обеспечивали существование развитых демократий, и им нужно нечто новое.

Может быть, поэтому СМИ и ополчились на Гражданский форум. Во-первых, у них есть опыт "единства", "партнерства" и посредничества между властью и обществом. Во-вторых, они не могли не почувствовать, что за настойчивой риторикой о необходимости новых механизмов диалога между властью и обществом стоит осознанное или неосознанное желание вытеснить прессу с этого поля. Странно, что защитник гласности и прав СМИ Алексей Симонов этого не понял.

В собственно "Критике", то есть рецензионном "Наблюдателе", выделим статью Николая Вострикова о Глебе Шульпякове: она очень последовательна - от оценки книги как вещи до вещей в книге:

Пустота вместо глубины - это его философия. Его герой почти равен вещам, он - вещь среди вещей. У него нет воли - но это не волевой отказ от воли, как у Лермонтова, - он ее просто не находит в себе. Отсюда и необязательность всего, что в стихах происходит. Пишет он так же, как путешествует: перелетает с места на место, как голубь. А что? Сытая, красивая, спокойная птица; символ мира, между прочим; по-английски - pigeon.

Под конец там убийственное, кажется, определение:

Поэт очень маленький, камерный - даже не то слово. Еще меньше. Комнатный. Купейный. Такого маленького поэта - но все-таки поэта! - кажется, еще не было. Все его поползновения проехаться на четыре стороны света напоминают переходы муравья по сосновой иголке. Сколько таких поэтов поместится на кончике иглы? Посмотрим, если и правда "Глеб Шульпяков - звезда новой волны русской поэзии", - как утверждает Дмитрий Бавильский в вынесенной на обложку книги цитате без указания места и времени публикации.

Наверное, слишком жестоко...