Русский Журнал / Круг чтения / Периодика
www.russ.ru/krug/period/20020613_kost.html

Обозрение С.К. # 109
О вере в человеке как "благородном пренебрежении мудростью" - рассказ Фазиля Искандера "Сон о Боге и дьяволе" ("Знамя", # 6)

Сергей Костырко

Дата публикации:  13 Июня 2002

Быть классиком при жизни - ощущение, должно быть, неуютное. Может быть, даже жутковатое. Это значит - жить с сознанием, что написанные тобой книги отделились от тебя, как выросшие и отпущенные в мир дети; что они давно уже живут свою жизнь, предоставляя автору наблюдать эту жизнь со стороны. Что написанное тобой стало уже эпохой в современной литературе. Эпохой завершающейся (если не завершившейся). А ты при этом по-прежнему - действующий писатель. Только уже - в новом мире и перед новым читателем.

Я - о Фазиле Искандере, которого лет через пятьдесят уже без запинки будут называть классиком русской литературы. Сегодняшняя его ситуация, так сказать, переходная. Он, слава Богу, еще не старец-патриарх, он по-прежнему современный писатель. Время монографий о его творчестве как бы еще не пришло. Более того, до сих пор не существует даже достаточно полного собрания его сочинений. И при этом ясно, что - классик. Что критикам здесь уже делать нечего. Их работа была актуальна в 60-70-80-е годы, когда главные книги Искандера писались и публиковались. Однако времена были не самые благоприятные для прозы писателя, и главной своей задачей критики считали создание некоего микроклимата вокруг его публикаций, более или менее способствующего творческому выживанию художника. (Ну а широким читателем, соответственно, востребована была социально-психологическая составная его прозы - Искандер тогда пользовался репутацией борца с советской идеологией. Справедливо пользовался, но в той же мере, как и любой другой талантливый и внутренне свободный, не шедший на компромиссы с властью, художник.) Что же касается философского содержания его прозы и ее поэтики, то все это как бы откладывалось до лучших времен.

Времена пришли. Но критики, исключая, может быть, только Станислава Рассадина, уже не возвращались к его книгам. Понять их можно. Во-первых, на поверхность выхлестнуло огромные массивы не освоенной критикой русской литературы, и процесс это был по-прежнему явлением не столько культуры, сколько общественной жизни. А во-вторых - а может, как раз и во-первых, - оторопь берет, когда начинаешь прикидывать масштабы сделанного Искандером в литературе.

Три десятка повестей, составивших "Сандро из Чегема", - созданный на наших глазах средствами современной литературы эпос целого народа. Уникальное эстетическое явление, где монументальность эпического достигается средствами, как бы исключающими подобный эффект: иронией, лирикой, тонким психологизмом. Парадоксальная ситуация - проза художника, владеющего изощренной культурой прозы ХХ века, ставшая одновременно эпосом, Книгой абхазов.

Цикл как бы праздничных, дышащих радостью и светом детства повестей и рассказов про Чика, внутри которых сложная и глубокая мысль, напрямую соотносится с сосредоточенной, экзистенциалистской прозой "Морского скорпиона" - философской притчи об одиночестве и о достоинстве человека.

И так далее, и так далее.

Искандер создал и обустроил в литературе целый мир. Построил эстетическую (а следовательно, и философскую, в частности, этическую) его модель.

И для того чтобы писать дальше (не "еще", а именно - "дальше"), Искандеру сегодня необходимо дополнительное мужество. Мужество не обращать внимания на существование в литературе уже сложившегося образа "Фазиля Искандера". Не обслуживать его, а - продолжать.

Новый рассказ Искандера называется "Сон о Боге и дьяволе". Рассказ странный. Как бы что-то среднее между Платоновскими диалогами и вставленным в рамку беллетристики собранием философско-этических максим. Диалог Бога и дьявола. Нечто как бы бессюжетное.

Но именно что бессюжетное "как бы". Драматическое напряжение всего повествования создается в первых же репликах беседующих:

"- Я пока не уверен - слишком рано или слишком поздно я послал на помощь людям своего сына. Или все-таки вовремя? Если не вовремя, значит, я способствовал напрасной гибели своего сына. Об этом думать невыносимо...

- Кто же развеет сомнения Бога? - вкрадчиво спросил дьявол.

- Только люди. Я на них надеюсь, - вздохнул Бог, - больше мне не на кого надеяться".

Вот тема: искандеровский Бог, который зависит от людей. Который самое дорогое для себя поставил в зависимость от человека. Бог, который верит в человека. Тот есть не наоборот: слабый человек зависит от всесильного Бога (верит), но именно Создатель страдает, пытается укрепиться в своей вере, наблюдая за мучительным очеловечиванием человека. Он зависим от веры в человека чуть ли не больше, чем человек от своей веры в Бога. Такой вот Бог-идеалист. Почти наивный, почти утопист (вот как Он представляет, например, выздоровление России: "Надо сотрясти Россию надеждой. Для начала необходимо создать алмазной чистоты и твердости центр. И тогда человек, обиженный чиновником в любом конце страны, скажет: я буду жаловаться в Москву! И чиновники, зная, что Москва тверда и чиста, как алмаз, приутихнут. А граждане, видя такое, воспрянут духом. И начнется кристаллизация чистоты по всей стране. Иначе - бунт. И люди скажут: лучше узаконенное беззаконие, чем бессильный закон..." - это почти крестьянское простодушие, знакомое нам по чегемским героям Искандера) Простодушие Бога у Искандера выглядит почти вызывающе. Но как раз в этой "слабости" Бога для автора и заключено Его величие. (Одна из дорогих для Искандера мыслей, сформулированная им в рассказе "День писателя" ("Новый мир", # 4, 1999): "...Вера в человека! Какое благородное пренебрежение мудростью!").

Нота с самого начала взята высокая - пронзительная и очень пафосная - о соответствии человека и человечества в целом божественному замыслу о нем. Но ненужная пафосность как бы снимается образным рядом, который здесь выстраивается. Прежде всего, неожиданностью главного образа.

Бог у Искандера очень похож на старого абхаза-патриарха - мудрого, терпеливого, при этом - гневливого и отходчивого. Неожиданно чувствительного и простодушного. Странного: Бог, который по определению и есть сама мудрость, на наших напрягается, размышляя и подбирая формулировки для ответов дьяволу. То есть он пытается дотянуться до собственной мудрости. Мы видим, как добросовестно делает он эту работу. В нем нет лукавства. В нем нет отделенности от нас холодом "горней мудрости" и всемогущества. Он понятен по-человечески. Искандер всячески подчеркивает его почти архаичную пастушечью простоту (рассказ начинается с фразы-ремарки: "Бог сидит на небесном камне и время от времени поглядывает вниз, на Землю, как пастух на свое стадо. Рядом стоит дьявол. Он очень подвижен"), его простодушное лукавство в споре с дьяволом ("Ты хочешь сказать, что я никогда не бываю рассеянным?" - подозрительно спросил дьявол. - "Ты сказал", - ответил Бог") и полную его открытость для собеседника. В нем нет сокрушающего напора истины, пафоса силы, агрессивности проповедника. Он не собирается подчинять. Его сила в Свете, который он светит. И ему нужно только светить и надеяться, что этот свет поможет человеку увидеть себя. Поэтому он тих, сосредоточен, открыт, печален и терпелив. Это дьявол, как сказано в ремарке, "очень подвижен". А Бог, значит, малоподвижен. Сосредоточен. Терпелив. Почти придавлен своим, божественным предназначением, своей ответственностью. Это бог христианский, как понимает христианство Искандер, и сила Бога в этой его "божественной слабости". Слабости уже непосильной человеку, ибо только Бог может позволить себе веру в человека, может позволить себе такое "благородное пренебрежение мудростью", нам же, людям, по силам разве только горечь лукавства, с которым употреблено здесь слово "мудрость".

Сюжет рассказа выстраивается изнутри - обозначив опорные точки этой этической конструкции, Искандер пропускает через ее силовое поле чуть ли не все составные его. Такая вот своеобразная инвентаризация этических понятий. Писатель как бы заново ориентирует их по отношению друг к другу. Соответственно этому выстраивается и текст - рассказ порой начинает напоминать текст интервью. Писатель почти не вмешивается (почти!). Дьявол спрашивает - Бог отвечает:

"- ...Что ты выше ставишь в человеке - разум или совесть?

- У совести всегда достаточно разума, чтобы поступить совестливо. А у разума иной раз недостаточно совести, чтобы действовать разумно. Сам пойми, что выше".

"Дьявол. Какой тип человека самый подлый?

Бог. Самый подлый тип человека - это такой человек, который нащупывает в другом человеке благородство как слабое место и бьет по нему".

" - Ну, а как ты относишься к коллективу? - вдруг спросил дьявол.

- Плохо. Коллектив не краснеет. Человек краснеет один. Всякий коллектив опускает мысль до уровня самых глупых.

- А почему люди склонны собираться в коллектив?

- Чтобы не краснеть. Они жаждут освободиться от бремени своей совести и передать ее вожаку".

Очередным собранием этических философских максим "Сон о Боге и дьяволе" выглядит только при подобном выборочном цитировании. Внутри текста в том силовом поле, в котором формулируются эти мысли, все эти высказывания образуют единство. Одна мысль вытекает из другой. Искандер формулирует свое этическое (и эстетическое) кредо. Он делает это как бы в лоб. Об эстетических принципах, по которым строится "Сон...", лучше всего, по-моему, сказал сам Искандер: "В литературе этическая пустота непременно приводит к эстетическим изыскам. И это понятно почти физиологически. Под давлением смысла слово делается тугим, трудным для обработки вне прояснения смысла. Без давления смысла слово делается дряблым, поддается любым изгибам" ("Понемногу о многом", "Новый мир", 2000, # 10).

Но не так простодушен этот текст, как может показаться сразу. Не так элементарен и отнюдь не "в лоб" написан. Игра смыслов, их взаимосвязь, прихотливый интонационный рисунок, сложный при внешней аскетичности средств образный ряд сцепляет собрание максим в художественное целое.

Это рассказ этапный. Сначала была написана повесть "Поэт", где уже была попытка создать некое художественное пространство для вот такого вот "перебирания четок"; затем внутренний монолог писателя в рассказе "День писателя", затем "Понемногу о многом (случайные записки)", представляющий собрание избранных максим Искандера - демонстративный дрейф в сторону Ларошфуко и Монтеня. И наконец - "Сон о Боге и дьяволе", где, на мой взгляд, найдена форма для жесткого сцепления отдельных мыслей и формулировок в собственно художественное произведение. Для Искандера (как бы хороши - для меня, например, - ни были записи из "Понемногу о многом") органичнее всего остается его ипостась художника, а не философа. Говоря языком юристов, художник всегда поглощал и поглощает в нем философа.