Я думал, что в предыдущем обозрении закончил разговор о повести Шаргунова "Ура". Оказалось, нет. Среди откликов возникла одна, важная не только для меня, думаю, тема.

Как ты мог, - сказали мне, - пройти мимо очевидного - боли, а может, и внутреннего надлома талантливого молодого человека? Твои замечания справедливы, а выводы - нет. Да, согласны: в декларациях шаргуновского повествователя много позы и игры, - опасной, может быть, игры, - но ясно же, что не от хорошей жизни все это писалось. А ты этого даже и не заметил.

Ну, почему же не заметил? Заметил. Ну и что? Счастливчиков, которые пишут исключительно от полноты и радости жизни, к сожалению, меньше, чем тех, кто творческим актом пытается восстановить душевное равновесие.

И, что касается меня, то я считаю, что психотерапевтическая сторона творческого акта - это личное дело пишущего. Явлением искусства творение его становится только когда отрывается от частных обстоятельств автора, когда "частные обстоятельства" воплощает некие универсальные понятия. Проще говоря, когда текст не только об авторе, но и обо мне.

И, соответственно, в случае с Шаргуновым я писал о собственно тексте и его реальном наполнении, а не о ситуации с текстом.

Что же касается реального наполнения шаргуновского текста, то я действительно считаю идеологию, в сторону которой дрейфует Шаргунов, злом. Я считаю опасным (речь уже не только про "Ура!") культ физического Здоровья и культ Силы в противовес гуманитарным "заморочкам" "патлатых распаденцев", предельное упрощение душевных движений, предпочтение биологического родства человеческому, ксенофобию, согласие с лозунгом "цель оправдывает средство", примат идеологии над философией, романтизацию фашизма (в случае с Шаргуновым - это романтизация "языческого" с криками "Ура! (Бей!)", с копьями, мечами, смердящими трупами азиатов в противовес "христианскому") и так далее.

Движение в этом направлении у Шаргунова вполне отчетливое, даже если это просто игра, поза.

Но автору и самому больно, возражают мне. Перечти хотя бы сцену, в которой красноармеец расстреливает тех арестованных, которые на вопрос "Есть ли Бог?" отвечают "Бог есть" - какова должна быть сила духа в этом акте богоборчества, какое МУЖЕСТВО, - восклицает по этому поводу молодой писатель. Автор многое должен был пережить, чтобы вот так воскликнуть, - говорят мне, - и это нельзя не уважать.

Разумеется, в тинейджерски размашистых и категоричных декларациях Шаргунова есть что-то болезненное. И что? Поэтому я должен ввести некую поправку на закадровую боль автора и простить ему все, что он поместил в кадре?

То есть это вопрос уже этики (и не только литературной): насколько критик должен быть чутким, так сказать, "всепонимающим"?

Максимально, скажу я.

Значит ли в подобном случае, что "понять" √ это "простить".

Нет. Категорически.

Как минимум, из-за уважения к ремеслу пишущего.

Ну а если всерьез, то - можете ли вы представить счастливого убийцу? Я - нет. Я могу предположить, что в душе каждого убийцы ад. Убежден, что преступниками не рождаются. Что это результат более позднего страшного внутреннего надлома, разрыва с нормой.

Значит ли это, что я должен вникать вот в эти мотивы.

Вникать - да, разумеется. Считаться с ними - нет.

У меня такое же право быть, как и у него.

Если вам кажется, что я говорю прописные истины, упрощаю, вспомните последнее ваше посещение кладбища. Вспомните те странные и спутанные чувства, которые вы испытывали, глядя на помпезные - не надгробия даже, а - монументы, которыми обросли центральные ("престижные") аллеи наших кладбищ за последнее десятилетие. Усмешка над претенциозностью этих памятников застревает в горле комом, когда читаешь высеченные на них даты жизни и смерти, разрыв где-то возле цифры 20; когда рассматриваешь молодые и беззащитные на этом камне лица. Сколько таких вот городков омертвевшего будущего России выросло на кладбищах Москвы, Петербурга, Владивостока, Екатеринбурга и т.д. Эти красивые сильные парни, опущенные в ямы, всего двадцать лет назад были беспомощными младенцами, с беззубой, открытой миру улыбкой. Что же должно было сделать с ними общество, чтоб зарыть их молодыми в землю? И кто может их судить? Тут даже сама нелепость этих бандитских памятников (например, такой (пишу с натуры): на двухметровой плите Покойный во весь рост, молодой, элегантный, опершись локтем правой руки на небольшою колонну, в левой - держит бокал с вином, у колен - столик заставленный бутылками, особо тщательно воспроизведены этикетки) - вызывают не смех, а душевное стеснение от беспомощности вот этой попытки обустроить мертвому его вечность и его счастье. Однажды в бане случившиеся там бандиты начали подкалывать моего знакомого: "Что ж ты, мужик, носишь медный крестик, на другой не смог заработать? " - "А какое имеет значение металл? У меня - медь, у тебя - золото, но это - крест. И вы, надеюсь, уважаете крест, а не то, из чего он сделан. Иначе зачем их носите?" И вот тут бандиты стали серьезными: "Извини, батя. Мы, конечно, уважаем твой крест. Извини... А кресты мы носим, потому что должны быть готовы всегда. Мы ведь долго не живем".

Я понимаю это. Я даже принимаю вот эту интонация бандита: "мы ведь долго не живем, всегда нужно быть готовым". Принимаю. Но и только.

Потому что я не бог. Я обязан выполнять свое - защищать жизнь, данную мне, свой мир, своих близких, свою правду. Это потом, когда мы будем лежать на одном кладбище, мы будем вместе, ну а пока мы живые, у нас разные функции, у него - убивать, у меня - уходить от его Силы, противостоять по мере сил и возможностей.

То есть, по большому счету, мне нет и не должно быть дела до того, что делается в извилинах бетонной плиты, которая грозит накрыть меня и моих ближних, даже если этой плитой становится высоколобый, тонко чувствующий и выразительно страдающий "молодой талант".

Здесь, соответственно, возникает другой вопрос - о "хороших книгах", написанных "плохими людьми". Для меня, например, далеко не очевидно, что плохие люди действительно могут писать гениальные книги. Не убеждает даже пример с Достоевским. Достоевский велик, когда он Художник, а Достоевский-человек - это автор "Дневника писателя", не более того. Мне кажется, что плохие люди пишут хорошие книги не благодаря, а вопреки своим порокам. (Из наших последних сюжетов, не могу не вспомнить конфуз, случившийся с Вячеславом Курицыным, взявшимся защитить Проханова от нападок Агеева и заодно поразмышлять над все тем же "проклятым" вопросом: "хорошие книги плохих писателей". Но, начав с пронзительной ноты - что делать с действительно хорошими книгами плохих людей? - он вдруг свернул на полдороге, взявшись доказывать прямо противоположное: Проханов, на самом деле, человек хороший (значит ли это, что автор в силу, так сказать, выбранной оппозиции считает "Господин Гексоген" плохой книгой?). Самое пафосное Слава приберег для финальной фразы: "Я верю, что Проханов мог бы остановить автомобиль, чтобы убрать нехорошую табличку". (То есть, одной рукой человек расставляет эти плакатики в своей газете, а другой почему-то будет выдергивать с обочины дороги). И не успел текст Курицына появиться в "Круге чтения" РЖ, как на экранах телевизоров появился сам Проханов и на вопрос интервьюера об этом плакате, сказал, как будто специально для Славы, что в данном случае мы имели дело с обыкновенной провокацией, то есть с происками все тех же евреев...)

...Лично мне, по моей врожденной бескрылости, ближе старинный русский стих: "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал..."

По моему глубокому убеждению, культура - для этого. Множить добро и не кокетничать заигрыванием с темной стороной человека.

Хотя, строго говоря, искусству нет дела до тех задач, которые мы пытаемся решать с их помощью. Искусство автономно, оно само по себе, тем оно и прекрасно. Просто природа искусства такова, что в полном своем объеме, в полной своей силе оно существует в пространстве максимальной открытости человека человеку, а не на поле поэтического упоения Силой и завораживающего крика "Ура! (Бей!)".

Я понимаю, насколько по нынешним временам пресной может показаться такая позиция, - наши продвинутые интеллектуалы, утончившись до невозможности, уже просто стесняются всерьез произносить, скажем, слово фашист. Плоским им кажется это. Скучным.

Но при этом, почему-то не скучно им мыслить исключительно в категориях, так сказать, "горизонтальных оппозиций": обрыдли мне Вознесенский с Войновичем - пойду в "черносотенцы". Кроме очень странного логического хода - из того, что плох Вознесенский, почему-то вытекает, что хорош Проханов, - тут есть еще одно загадочное для меня явление: абсолютное исключение критиками возможности творческого человека жить вне стаи. Мысли о том, что пишущий может (а по большому счету - обязан) думать самостоятельно, вне уже предложенных дискурсов, - для такой мысли здесь как бы вообще нет места.