У этого номера "НЛО", кажется, нет никакого организующего сюжета, будь он очевидный или неочевидный, но зато есть известная неравноправность и разнокачественность текстов, в дисциплинарном журнале раздражающая. В принципе, методологическая разноречивость (и противоречивость) бывает иногда полезна, или, по крайней мере, показательна. Хуже, когда мы наблюдаем методологическую невменяемость, а этого в иных отделах "НЛО" сколько угодно.

Однако... в порядке поступления.

54-й номер открывается "академическим" блоком ("История и социология академических элит: о духе академий"), продолжающим "историко-академическую" подборку из номера 53-го. За редакционным предисловием следует очерк А.Н.Шебунина о европейских академиях XVII-XVIII в. и основании Российской Академии Наук. К шебунинскому очерку "прилагается" статья Александра Дмитриева об "академическом марксизме" вообще и "случае Шебунина" в частности. Эта статья логически продолжает сюжет об отношениях науки и политики, о различных "моделях поведения" академических гуманитариев "в чрезвычайных исторических обстоятельствах" (здесь имеет смысл отослать к замечательной во многих отношениях работе В.М.Алпатова "Филологи и революция" из #53, предисловию В.М.Живова к недавнему переизданию ранних работ Г.А.Гуковского по истории русской поэзии XVIII века, а также к недавней статье Олега Проскурина в РЖ, где, как и у Александра Дмитриева, подробно рассматривается "случай Гуковского"). Скажем сразу, содержательный акцент, равно и центр тяжести, в "академическом" блоке приходится на "прилагаемую" статью Александра Дмитриева, тогда как научно-популярный очерк Шебунина не более чем "иллюстрация". В Сети, однако, обнаружим лишь "иллюстрацию" (причем сразу на двух сайтах - в "Журнальном зале" и "НЛО"). Концептуальной статьи Дмитриева нет, равно как и нет вовсе (даже в оглавление сетевой версии не попали!) фрагментов из обзорной работы Амедео Куондама "Академии в итальянской литературной жизни XVI-XVII веков". Там речь о ренессансной традиции академий, берущей за образец античную модель с одной стороны, с другой - имеем отдельный "барочный сюжет" о театрализации и "эмблематике имени". Французским академиям повезло больше - отрывок из книги Алена Виала "Рождение писателя: социология литературы классического века" (ранее отрывки из нее публиковались в 25-м номере "НЛО") "Академии во французской литературной жизни XVII века" тоже и в "Журнальном Зале", и в "НЛО". Отрывок о французских академиях вводит тему соперничества "литераторов" и "эрудитов": пресловутый "литературоцентризм" не есть исключительная болезнь российского общества, как это принято думать. Похоже, литературные, металитературные и окололитературные занятия, если понимать их как социальную деятельность, в силу кажущейся доступности в какой-то момент становятся наиболее популярной сферой приложения сил, - ср.:

Итог века (французского XVII-го. - И.Б.) предстает нам в ясных цифрах: из семидесяти одной академии пятьдесят шесть приходится на литературные общества (из которых десять получили официальный статус) и лишь девять - на всю область науки, еще четыре - на живопись, одна - на музыку и одна - на архитектуру. Конечно, расцвет науки сдерживала церковь, враждебно настроенная к новым теориям; а изящные искусства требовали специальных и долго приобретаемых навыков. Словесность же была наиболее доступна множеству образованных людей. Остается добавить, что численное преимущество таких людей является фактом огромной важности.

То был теоретический отдел. В историко-литературном находим два блока. Один - "восемнадцативечный", другой - "набоковский". Причем оба состоят из очень разных в методологическом плане статей. Первый открывается концептуальной статьей Веры Проскуриной "Перемена роли: Екатерина Великая и политика имперской трансверсии", где речь об исторической подоплеке екатерининского "маскарада" и российском изводе римско-троянского мифа (translatio imperii), ключ - оды Василия Петрова. Далее следует публикаторского порядка работа Аллы Койтен о державинских переводах из Геснера и Гердера (она - единственная из "восемнадцативечного" блока - обретается в Сети). Наконец, имеющая некоторое отношение к книжной социологии статья А.Ю.Самарина "Сие выдумано в пользу общества и автора" - о началах книжно-журнальной подписки в России конца XVIII века. Здесь есть цифры и факты, из нынешней перспективы достаточно любопытные: подписная практика начиналась по большей части как книжная, однако в провинции сразу стали лидировать журналы. А Москва и в XVIII веке составляла почти половину книжно-журнального рынка (и треть - Санкт-Петербург). Автор объясняет это "самой высокой по стране концентрацией дворянского населения". Сейчас принято говорить в такого рода контекстах о "среднем классе".

В "набоковском" блоке две статьи, и по методу они очевидно противоположны. В "Журнальном Зале" обнаруживаем Эрика Наймана ("Литландия: Аллегорическая поэтика "Защиты Лужина""), а на сайте "НЛО" - Марину Гришакову с "Визуальной поэтикой Набокова". В случае Эрика Наймана имеем характерный пример "чтения против шерсти" (авторское определение). В порядке отступления заметим: западные набоковские штудии в большинстве своем являют нам пример той малоприятной истины, что с человеком, к несчастью, происходит то, чего он больше всего боится. Хотя, Набоков, наверное, особый случай. Никто другой, подобно ВВ, не издевался так откровенно над психоаналитическими и деконструктивистскими шарадами, и любовь подобного рода "читателей-деконструкторов" к автору "Лолиты" - своего рода изощренная месть. Но, тем не менее ... автор в такой ситуации - жертва невольная. А читатель (читатель-писатель и читатель-читатель) - персонаж активный. То есть или имеет вкус к этому делу, или нет.

Вот, кстати, характерная цитата: "Читатель Набокова часто должен делать над собой усилие по переворачиванию - или даже извращению - нормативных лексических значений и идиоматических иерархий. Будучи выдернуто из контекста герменевтической структуры, любое из перевернутых прочтений (или даже их пара), которые я собираюсь представить вашему вниманию ниже, может показаться гипертрофированным или вымученным. Но в контексте структуры эти перевертыши не только "осмыслены" в обыденном значении этого выражения, но также указывают дорогу к "авторскому" смысловому уровню текста, который легко проглядеть при менее "извращенной" трактовке".

Так что если угодно "делать над собой усилие ... по извращению...", то вперед. Но все же замечательна настойчивость, с которой читатель-деконструктор следует вопреки автору: так, однажды решив, что жена Лужина вовсе не та "нежная барышня" и "чудесная девушка", о которой Набоков пишет в предисловии к английскому переводу, а совсем наоборот, пошлая декадентка, он затем обнаруживает в ее характеристике "деконструктивные" аллюзии из Тургенева и Достоевского, которые в свою очередь привели бы, надо думать, несчастного автора в исступление. А суть всего этого "извращения" в том, чтобы доказать "аллегорическую природу" "Защиты Лужина". Аргументы порою напоминают ребус. Примерно так:

Митька сидел на диване и почесывал колено, стараясь не смотреть на Лужина, который тоже не знал, куда смотреть, и придумывал, чем занять рыхлое дитя. "Телефон!" - наконец тонким голосом воскликнул Лужин и, указывая пальцем на аппарат, с нарочитым удивлением захохотал. Но Митька, хмуро посмотрев по направлению лужинского пальца, отвел глаза, и нижняя губа у него чуть-чуть отвисла. "Поезд и пропасть!" - попробовал опять Лужин и простер другую руку, указывая на собственную картину на стене. У Митьки блестящей капелькой наполнилась левая ноздря, и он потянул носом, безучастно глядя перед собой. "Автор одной божественной комедии!" - рявкнул Лужин, подняв руку к бюсту Данте...

Это был Набоков.

А это читатель-деконструктор:

Телефон означает "Алло", надвигающаяся катастрофа намекает на "горе" ("несчастье"), а Данте - Алигьери; отсюда целое - это "аллегория", самая ткань "Защиты". Не случайно, что сам Данте писал аллегории [47]. И - хотя для парономастически-пугливых это будет уже слишком - русское слово "шарада" (происходящее от французского "charade") само указывает на "ад", где обнаруживает себя сферический ("шар") Лужин.

Вторая статья ("Визуальная поэтика..." Марины Гришаковой) являет собою полную противоположность. Она, казалось бы, об очевидных вещах - о пространственной композиции набоковской прозы и оптических сдвигах, которые так наглядно ее организуют (в той же "Камере обскура", "Соглядатае" и т.д.). Между тем, параллели - с живописной теорией модернизма и ... манифестами "серапионов" - неожиданны и точны. Метафора такого замкнутого текстового пространства - круг ("Очистить мое яблоко одной полосой, не отнимая ножа"), ключ - лермонтовский "Сон":

... это сон во сне, и героиня "нужна" только для того, чтобы герой мог увидеть себя. Набоков разбирает это стихотворение в "Предисловии к Герою нашего времени" (Набоков 1996: 424) как "тройной сон": автор или его лирический герой, сам Лермонтов, который видит пророческий сон о своей гибели на роковой дуэли, - герой, которому снится "одна" из "юных жен", - которой снится "знакомый труп" в долине Дагестана. Эта интерпретация не вполне соответствует лермонтовскому тексту, но отражает набоковское художественное видение.

Теперь мы обратимся к "Библиографии" 54-го "НЛО", пропустив два отдела, но оставаясь при этом в границах журнала филологического (иначе было бы мудрено). Здесь имеем пару содержательных обзоров, посвященных истории как науке и истории России. Кстати говоря, "историческая" библиография есть в сети (но только она!). Это статья О.Гавришиной "История и теория, или Современный образ исторической дисциплины" и Б.М.Витенберг - "Об историческом оптимизме, историческом пессимизме и государственном подходе к истории (По поводу новых книг А.Л. Янова и Ю.Н. Афанасьева)". У Б.М.Витенберга получается своего рода классификация "альтернативных историков": если Фоменко - "идеолог имперского реванша", то Янов - "идеолог либерального реванша". Афанасьев в таком случае получается "идеологом несостоявшегося демократического реванша". Потому он такой "пессимист". Ирина Каспэ снова обозревает русскую "Ницшеану" (в свое время "НЛО" посвятило этому целый номер): "Однажды Фридрих Ницше переоделся Фридрихом Ницше", А.Кулагин - более чем обширную "бардовскую" литературу ("Барды и филологи"). Там встречаются поразительные аналогии: "научный альманах" "Мир Высоцкого: исследования и материалы" здесь уподобляется "Временнику Пушкинской комиссии" (ныне сменившему название), причем сравнение не в пользу последнего (пушкинисты "опаздывают" с библиографией в отличие от высоцковедов). Я готова уступить кисть Бавильскому, не ради того, чтоб заступиться за изделия Пушдома, но нужно же и честь знать.

Наконец, регулярный персонаж "Библиографии" - "современный антикварий" Иван Smith пытается поставить точку в разборках по поводу Солженицына и "еврейского вопроса": "научная критика" книги неуместна, поскольку книга к науке отношения не имеет, да и "вопроса" как такового нету: "сейчас в России почти нет евреев", а те, что есть, - "русифицированы".

Теперь о странном разделе под названием "Фрагментарная проза: от Новалиса до Живого Журнала". Здесь в самом деле возникает законный вопрос: а какой, собственно говоря, журнал мы читаем? Большинству авторов "фрагментарных" упражнений история литературы не читалась, а теория не проповедана. "Фрагменты" здесь исчисляют от Кобрина до Борхеса, а Линор Горалик еще провела полезные беседы с И.Кукулиным и некоторыми другими сотрудниками "НЛО". В результате имеем "фрагменты" о "фрагментах" - к счастью, ближе к концу положение выправляет профессиональный социолог Б.Дубин, напомнив все же о "иенских романтиках" и Шлегеле.

То был, надо думать, отдел "Практика", смысл которого становится все менее понятен, особенно в свете явившегося в "НЛО" нового отдела "Хроника современной литературы", призванного публиковать "рецензии на новые художественные тексты". Как поясняет в редакционном предисловии Илья Кукулин: "Критерий отбора ... в целом можно обозначить как инновационность художественных языков". Соответственно, в первом выпуске "Хроника" представляет "инновационную прозу" Павла Улитина, Алексея Цветкова-младшего и Леонида Костюкова, а также "инновационную поэзию" Мих.Гронаса и Веры Павловой (первая фраза рецензии на книгу Веры Павловой "Совершеннолетие": "Это не книга. Это соляной столб").

И еще одну "инновационную" книгу здесь представляют - Софья Купряшина, "Счастье". Вот цитатой из нее и закончим:

"Женщина с глазами Беллы Ахмадулиной засыпала в себя пригоршню тазепама и сказала:

- Вся культура вылетела из меня как раненый ветер".