Нину Горланову я читаю уже лет двадцать (сначала - рукописи, потом - книги, потом - заочное и личное знакомство), и когда (прошлым летом) я попал, наконец, в Пермь, то уже через час, оформившись в гостинице и забросив в номер сумку, шел, естественно, к ней в гости. Шел и удивлялся: асфальтовая ширь и могутные "многоэтажные дома" Комсомольского проспекта, деревья, троллейбусы, областная парадная добротность - ничего "горлановского". Проспект кончился, мы с другом свернули направо и оказались в другом городе - пятиэтажных блочных бараков, с трещинами под окнами, с полуосыпавшимися балконами, с перманентной похмельной мутью в глазах двух встреченных мужиков; и, глядя на один из таких домов, почти гротескный в своей выразительности, я подумал, что будь я режиссером, то для экранизации горлановской прозы я бы выбрал именно его. Потом надел очки и посмотрел на листок с адресом - все правильно, дом - тот.

Такой заход к тексту "из жизни" спровоцирован характером нового "романа-монолога" Горлановой "Нельзя. Можно. Нельзя" - самой "нехудожественной" ее художественной прозы. Автобиография. Никакого вымысла - пишется про то, что было, как было и когда. Рассказ про детство в типовом советском поселке пятидесятых годов, про попытки вырваться в "большой мир". Про метафизический ужас, пережитый в Крыму, куда после школы сбежала Горланова за свободой, и обнаружила, что даже самое прекрасное место удушливо пустынно и убого, если жизнь равна функции: "...что мне эти скалы и эти розы, если я видела только коричневые комья земли..."... "Что, значит - ТАК до самого конца? Под палящим солнцем с тяпкой на винограднике... И это все?"... "руки от тяпки словно навсегда скрюченные"... "В Крыму я усвоила вот что: свобода зависит от меня!.. Свободе надо учиться". Про поступление на филфак, про общежитие, про пермских друзей и про одиночество, про занятия наукой, про любовь, замужество, детей, работу над диссертацией. И параллельно - про счастливую изматывающую страсть к книгам, к литературе.

Это как бы простодушное повествование Горлановой с отпущенным "на волю" реальным жизненным материалом - повод поразмышлять о самом феномене ее писательской судьбы.

Один из главных мотивов рассказов и повестей Горлановой - быт. В частности, полунищий быт пермских многодетных интеллигентов, живущих в коммуналке, главное богатство которых - книги и чтение. Артистическая бедность - один из канонов биографии Художника (Хемингуэй, Пикассо, Миллер и т.д.). Но традиция отводит этой бедности роль стартовой ситуации, яркого, но не слишком длящегося эпизода, оттеняющего дальнейший успех, славу, материальную независимость и прочее. У Горлановой же это осталось на всю жизнь - теснота перенаселенной квартиры, рождение детей, их болезни и страх за них, случайные заработки мужа, постоянное ожидание грошовых гонораров, при которых килограмм вареной колбасы, нужное лекарство или детские ботинки - проблема перманентная. Горлановская бедность не "артистическая", а вполне наша, советско-российская, без каких-либо попыток задекорировать ее богемностью.

Поэтому основной сюжет Горлановой я бы определил как сюжет противостояния внешней убогости, скудности, ограниченности жизни.

Одна из лучших русских книг прошлого десятилетия - "Вся Пермь" Нины Горлановой. Написанная на гнетущем материале советского быта, книга получилась удивительно светлой, внутренне свободной, почти радостной. Это мужественная проза. Парадоксальная особенность ее в том, что формально человек почти жалуется тебе на жизнь, а ты постоянно ловишь себя на зависти тому, сколько счастья, внутренней свободы и простора подарила эта жизнь автору.

И это так - столько свободы при как бы внешней несвободе от тяжких вериг быта, сколько позволили себе Горланова с мужем, мало кто себе позволяет.

Литература как материализованная идея свободы начиналась у Горлановой раньше, чем она сформулировала это для себя. Главное свое открытие она сделала в детстве: если смотреть в цветное стеклышко на мир, он преображается. И при этом остается тем же реальным миром, да и цветное стеклышко - тоже реальность, оно из кучи мусора, оставшегося после снесенного в их поселке заводика. "Мир не так прекрасен сам по себе, без цветных стекол! ... Значит зрение не в глазах, а внутри нас, в мозгу. И я должна изнутри научиться смотреть...". Вот этим сначала "зрением изнутри", а потом и единственно возможным способом добывать полноту жизни в этой реальности стала литература.

Можно сказать, что это книга о том, как человек спасал себя.

В принципе, жизнь вполне могла и "состояться" - благополучная, ровная, покойная. Высшее образование получено, муж, дети, жилье, пока, правда, в коммуналке, но - героиня оставлена при университете, пишет диссертацию, значит в перспективе - преподавательская деятельность, ученики, гонорары, ну а детей более чем двух в наших условиях заводить глупо; муж - редактор в издательстве, и при "спокойном положительном характере" (то есть, вступление в партию, институт марксизма-ленинизма, зам-зав отделом, зав. отделом, зам. Главного) в будущем у них - ведомственная квартира, дача где-нибудь на озерах под Хохловкой. Короче, жизнь лежала перед ними впереди как накатанная лыжня, только палками оттолкнись покрепче. Трудно? Так всем в начале было трудно, зато потом... Вот как раз то, что будем потом и пугало больше всего.

И потому:

"Вскоре я начинаю делать очень много резких движений:
ухожу из университета,
мы берем приемную дочь,
я начинаю КАЖДЫЙ день писать (рассказы)".

Той свободы, которой пользовалась Горланова в среде своих университетских друзей, уже не хватало; да то была, как она формулирует для себя, и не свобода вовсе, а раскованность в разрешенных рамках. Ей же нужен был не эрзац свободы - квартира, зарплата, путевки и проч., а свобода подлинная, внутренняя. Путь к ней оказался парадоксальным - через полную "закабаленность бытом", обеспечившую Горлановой свободу внутреннюю. Но только быт здесь уже не вполне быт, а собственно жизнь во всей ее тяжести и во всей ее радости - муж, дети, друзья, книги, работа, но только своя собственная работа.

В тексте есть замечательное определение этому явлению: "фридмон":

" - Как?
- Фридмон. От имени ученого, открывшего его... Он был Фридман.
- А что это за явление такое-то?
- Ну, если ты находишься в чем-то, в шаре, допустим, то изнутри он кажется бесконечным. А вышел - снаружи он маленький".

Писательство для Горлановой - фридмон. Сочинять можно и стоя в этой очереди. Горланова всю жизнь пишет под запах сгоревшего полотенца: "Когда рассказ пошел, все забыто, я очнулась - на кухне черно, а полотенце, которое кипятилось, сгорело в уголь. Вдохновение пахнет полотенцем", - эта сугубо бытовая, по-женски цепким глазом увиденная деталь выглядит в прозе Горлановой одной из самых емких метафор.

В ее рассказах семидесятых-восьмидесятых упор делался на противостояние автора-повествователя советскому менталитету, - отделение себя от всего "советского" было в наше время еще и движением к себе, нашим спасением. Это сегодня такая формулировка может показаться наивной, особенно для тех, кто не успел застать советское, или забыл, или путал в советские времена фрондерство с самореализацией. Но вот минула эпоха, а жизнь Горлановой легче не стала. Хотя полагающийся этап вроде как пройден - Горланова с Букуром известные писатели. Видимо, дело не только в "советском", дело в самой ситуации бескомпромиссного художника. Похоже, что степень внутренней свободы художника обратно пропорциональна его внешнему благополучию.

...Я начал с того, что перед нами "нехудожественная" "простодушная" проза. Но роман этот не так простодушен, как может показаться. Основной его сюжет - вызревание "писательского" и выстраивание этим неизвестным психологам внутренним органом всей остальной жизни - прописан вполне жестко и отрефлектированно. И, умело и точно выстраивая свой сюжет, Горланова уже самим этим актом как бы отделяется от самой себя и собственную жизнь рассматривает как некую модель жизни. Той счастливой жизни, которая может быть только у писателя.