Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь
Обозрение С.К. #115
Про прозу в состоянии брожения и прозу выбродившую - о новом рассказе Михаила Бутова и о категориях Времени, исторических, психологических, бытийных

Дата публикации:  25 Июля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Вот проза, которую я, например, ждал давно. Не только от Бутова, хотя и от него как автора "Свободы" и "Астрономии насекомых" - тоже. Сегодняшний читатель больше имеет дело с литературными полуфабрикатами. С литературными проектами. Проза законченная по нынешним временам - редкость. Согласен, читать литературу, находящуюся еще в стадии брожения, по-своему интересно. Особенно - литературному критику. Критик оказывается в очень выгодном положении. Писатель дает ему контуры своего сочинения, предоставляя возможность остальное достроить самому и, соответственно, по праву считать себя главным человеком в литературе. А дело это - выстраивать образ литературного произведения и вообще современной литературы - азартное. У критика бесконечный простор для толкований литературной ситуации, наметившихся тенденций, возможного их будущего и т.д. Одна беда - то, ради чего мы, собственно, и читаем литературу - не как критики читаем, а как читатели - вот эта, находящаяся в стадии перманентного брожения, литература, почти не дает. Не дает возможности проживать в эстетическом пространстве собственно жизнь. Я понимаю, что о литературе, конечно, поговорить интересно, но ведь и о жизни тоже хочется. А законченные, выбродившие до кондиции чистого продукта литературные произведения, читая которые, мы забываем про литературу, появляются редко. Вот к такой законченной прозе и относится, на мой взгляд, новый рассказ Михаила Бутова "В карьере" ("Новый мир", #7).

Перед нами очень "просто" написанный рассказ как бы ни про что - про то, как отец и маленький сын приезжают на заброшенный подмосковный карьер искать белемниты, аммониты и прочие окаменелости; ходят по заросшим травой отвалам; отец вспоминает, как во времена перестройки зарабатывал продажей за границу собранных здесь камней; мальчик теребит отца, куксится, радуется находкам, оба устают от жары и неподвижности вокруг и начинают обратный путь к спрятанной в траве машине. Здесь ставится точка.

Это тот случай, когда рассказ "ни про что" означает - "про все".

Про дальний подмосковный пейзаж, с карьерными курганами, с диким желтым полем, с затерянным в просторах убогоньким дачным поселком, с красным флагом как жестом "ненависти и обиды" над скелетом амбициозно затеянного, но так и недостроенного дома, с "фотографически-синим" пустым небом ("Такие пейзажи, чуть мертвенные, отвоеванные обратно у человека природой, отец... любил, пожалуй, больше иных").

Про палеонтологический клондайк, клокотавший здесь лет пятнадцать назад - "...отец издевался над газетным кликушеством, над желанием видеть в происходящем какую-то новую, как будто бы небывалую для страны катастрофу... Силой, что ли, заставляли рудничных начальников продавать уникальные образцы?... Да им наплевать было... Лишь бы деньги сразу, сию минуту, пока никто другой тебя не обставил... И в три дня все спустить на троглодитский выпендреж, на кошмарных баб, абонированные кабаки и коньяк ящиками; на подержанные, но блестящие японские машины, которые тут же, спьяну, и бьются в хлам, отчего только веселее, ведь завтра опять приедет с полными сумками долларов москвич за аксинитом, или американец за рутилом... - будут, значит, еще машины и еще кабаки: праздник всегда с тобой".

Про отца и сына, про природу отцовства, родительства.

Про время.

Время в рассказе представлено чуть ли не во своих ипостасях.

"Большое время" - миллиарды, миллионы, сотни тысяч лет назад; оно лежит на ладонях героев доисторическими окаменелостями, недоступное человеческому сознанию, - в этих камнях остановилась жизнь мира, так и не увиденного ни одним разумным существом. Время это присутствует в рассказе не только как объект, но, отчасти, и как субъект повествования, - в некоторой холодноватой внутренней отодвинутости повествователя от вожделений текущего вокруг него времени.

Время отца, - "время человеческое" и время историческое, двигавшееся рывками, обнаруживавшее вдруг скрытые в нем каверны. Это когда категории времени пересекаются в рассказе, скажем, с понятием денег - перестроечные годы вдруг предоставили отцу и его друзьям за два дня зарабатывать на камнях сумму (и возможности), равные чуть ли не их двадцатилетней зарплате. Но время то прошло, как морок ("Порой ему казалось, что тех денег, полученных в сущности ни за что, так или иначе нельзя было сохранить. В среде, которую он знал, не удалось никому"), отвалило, как мезозой, оставив герою возможность сосредоточиться на вот этом мертвом, заросшем редкой травой пейзаже карьеров. И отец не в состоянии сейчас соединить себя с самим собой десятилетней давности.

И наконец, время его сына, который в свои семь лет прекрасно ориентируется в мире, разбирается, скажем, в автомобилях, в палеонтологии, но никогда не слышал слова "буржуины". Глядя на мальчика, отец испытывает болезненное стеснение своей любви к нему и одновременно - некоторую жуть. Мальчик - это его продолжение, но, одновременно, мальчик - это уже тот мир, который вытесняет время отца. Мир (и время мальчика) еще неохватны для глаза, и потому течение времени в этом мире отсчитывается по-другому:

"- Ты уже совсем большой, - сказал отец...

- Нет не большой, - сказал мальчик. - Мне шесть лет.

- Скоро семь.

- Не скоро, - сказал мальчик. - Через восемнадцать дней".

Когда мальчик говорит это в рассказе, пространство в восемнадцать дней становится действительно необозримым. Мир (время) мальчика огромен, и пружина его только-только начинает раскручиваться.

Есть в рассказе еще и четвертое временное измерение - хроника странствий отца с мальчиком по карьеру, длящихся часа два-три, которые читатель уже как бы непосредственно проживает вместе с героями.

И эти по крайней мере четыре часовых механизма, заведенные в рассказе, тикают, отсчитывая каждый свое время, но при этом какофонии не создают. Полифония здесь достигается соподчинением всех тем главной - отбору того, что значимо, что есть перед лицом Времени и чего нет.

Есть вот эта, изображаемая в рассказе, сокровенная связь отца и сына. В ее природе предельно возможная близость двух людей органично сочетается с таким же предельным противостоянием. Сын - это и продолжение отца, и его смерть. То есть продолжиться отец может только в сыне и только согласившись принять вытеснение своего времени временем своего сына. Это сложное переживание отца связано с его ощущением стремительного иссякания собственной жизни. "Однажды смотришь по сторонам, смотришь на себя - и понимаешь... Не будет ничего. Ерундовый наборчик: два-три серьезных поступка, важных события, десяток анекдотических ситуаций, несколько ярких впечатлений, плюс любви с горчичное зерно, плюс нелюбви целое юрское море, и даже беда, и даже невыдуманные опасности представлялись всего лишь прологом к чему-то грядущему значительному. А оказались полной судьбой, и прирастать ей дальше как-то уже нечем, кроме повторения да неизбежного горя". Всю жизнь отец провел в ожидании себя, то есть в ожидании момента, когда все нажитое, пережитое, выстраданное им наконец-то воплотится в новое качество его жизни. И вот оно воплотилось. Только уже не в нем и не в его жизни, а в следующей, - "собирается новый, незнакомый, едва ли не чужой человек... выходит на свет совершенно готовым, с другой свободой, насквозь проросший новыми привязанностями...". Отец и сын в рассказе пока еще одно целое, но - в тот момент, когда это целое разделяется на половинки, и половинки начинают разбегаться, парадоксальным образом наращивая родство и внутреннюю близость с увеличением расстояния.

... Ну и - о "литературном".

Созданное в рассказе достигается простыми средствами. То есть точно поймав воплощенность темы в жизненных реалиях и сумев не испортить тему "литературой" (игрой фантазии, смещением повествовательных планов, стилистическими завихрениями и проч.), Бутов дотягивается в этом рассказе до той степени эмоционального и интеллектуального напряжения, когда самое простое, элементарное как бы без авторского участия, само начинает сквозить своими исконными смыслами. Когда простая вещь смотрится - именно смотрится, но не становится - метафорой; вот отец рассказывает мальчику про аммониты, в которые окаменела доисторическая жизнь: миллионы и миллионы лет они лежат в земле, то есть они, по сути, "навсегда", но "только пока спрятаны в земле. Едва покажутся на поверхности - дождь, ветер, просто сырость в считанные дни их разрушают". "Увидишь его в земле - прямо дух захватывает: лежит целехонький, весь переливается. А от первого прикосновения рассыпается в пыль".

...Читая рассказ, понимаешь, что писать про вечное просто (слово просто даже не закавычиваю, прочитайте рассказ - действительно, просто), - нужно только не напрягаться, нужно только суметь назвать то, что есть на самом деле.

В принципе, к таким рассказам обычно дают эпиграфы из Библии, как бы чуть разгружая собственное плечо, вставляя себя в уже готовую рамочку, ну и - кто в этом себе признается? - снимая с себя часть ответственности. Бутов же ответственности не боится и потому простодушно вламывается туда, где как бы все уже сделано до него, ну а он, видимо, не знает и потому все делает сам, заново, и у него получается. Он выстраивает свои "бытийные координаты" почти в лоб, введя как самостоятельную почти тему палеонтологию. Иерархия времен в его рассказе одновременно и сложная и очень простая - говоря о ней, словосочетаниями "большое время", "глобальное время" мы должны пользоваться в закавыченном виде. Потому что по большому счету "большое время" не больше "времени отца" или "времени "сына". Время меряется не только цифрами, у него гораздо больше измерений.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 91 /23.07/
"Арион" #2, 2002. Опять про "110 к 10"; арифметика для орлов, ястребов и куропаток; маниакально-депрессивный психоз.
Сергей Костырко, Обозрение С.К. #114 /17.07/
О состоянии современной ориенталистики. До 11 сентября интерес к Востоку в западном мире был вполне академическим, - широкая публика удовлетворялась экзотикой "Шокирующей Азии" и сладкими страшилками про неотвратимое перерождение глобализации в конфуцианизацию.
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 90 /15.07/
"Звезда" #6, #7, 2002. Стихи и сны; где находится третий глаз; боги тетрадочных прописей.
Сергей Костырко, Обозрение С. К. # 113 /10.07/
О писательстве как способе жить - роман-монолог Нины Горлановой "Нельзя. Можно. Нельзя" в журнале "Знамя" (# 6).
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 89 /08.07/
"НЛО" #54. "Литераторы" и "эрудиты", Набоков "против шерсти" и хроника современной литературы: "Вся культура вылетела из меня как раненый ветер".
предыдущая в начало следующая
Сергей Костырко
Сергей
КОСТЫРКО
sk@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Периодика' на Subscribe.ru