По всем формальным признакам это мемуары. Но - странные.

Мемуары - жанр по определению маргинальный. Комментирующий. Так сказать, бытовой подстрочник. К чему в данном случае? Для нас - к "Слепящей тьме".

Саму "Слепящую тьму" мы прочитали, так сказать, задним числом, опоздав на полвека (она вышла в 1940, но ее годом стал 1946-й, когда перевод этой книги во Франции помешал коммунистам на выборах взять власть в стране). И читали мы "Слепящую тьму" как литературу перестроечную, то есть изначально - как маргинальную. Ну и, соответственно, "Автобиография" Кестлера должна была бы восприниматься сегодня как текст маргинальный вдвойне. Но, похоже, место этого текста в наследии Кестлера другое. Это тот случай, когда "служебный вид" литературы берет на себя тяжесть основной.

"Автобиография" (под этим названием "Иностранная литература" публикует выборку из двух книг Кестлера "Небесная стрела" и "Незримые письмена", 1952 - 1954) - не комментарий или бытовой подстрочник к "Слепящей тьме" и "Ворам в ночи", а их продолжение. Более полное и универсальное.

Прежде всего, это не писательские мемуары, здесь отсутствует подсознательное намерение пишущего написать свой "портрет на фоне...". Толчком к написанию автобиографии была потребность открыть "всю истину", "не щадя себя" ("Это будет столь искренний и безжалостный к себе автопортрет в рентгеновских лучах, что по сравнению с ним "Исповедь" Руссо покажется олеографией"). Необходимое уточнение: к эксгибиционизму Кестлер относится брезгливо, считая его извращенной формой самолюбования. Полная откровенность нужна ему для другого - Кестлер пишет "историю болезни" своего поколения, точнее, той его части, для которой жизненные установки определились выработанными европейской культурой нормами гуманизма. Использовав свою биографию как "знаковую", он пишет историю "экспериментального невроза, приобретенного в лаборатории нашей эпохи".

"Этой лабораторией послужила Центральная Европа второй четверти века, а стимулом для меня стало сперва экономическое, а затем физическое уничтожение того культурного слоя, к которому я принадлежал. По меньшей мере три четверти людей, с которыми я был знаком до тридцатилетнего возраста, погибли в Испании, были затравлены собаками в Дахау, отправлены в газовую камеру Бальзена, депортированы в Россию и там ликвидированы..."

А вот исходные посылки автора, определившие и сюжет его жизни, и, соответственно, сюжет его книги:

"...Стремление к абсолюту - все или ничего - привели меня сперва в Землю обетованную, а затем в коммунистическую партию. Некогда эту жажду утолял Бог, но с конца XVIII века место Бога в нашей цивилизации пустовало. В XIX веке произошло столько удивительных событий, что люди не сразу заметили отсутствие Бога, но теперь, когда чудовищные катастрофы положили конец Веку Разума и Прогресса, мы все ощутили вакуум. Я вырос в эпоху разочарований, в век ностальгии и тоски".

Вторая, связанная с первой, особенность этой книги - выброженность ее мысли. Степень ее такова, что Кестлер может позволить себе писать "просто" о сложном, не упрощая при этом мысли.

Эмоциональный же напор повествования определяется здесь выразительностью описываемых сцен и портретов и непредсказуемостью сюжетных поворотов реальной биографии Кестлера. Причем внешний рисунок судьбы всегда являлся отражением внутренних процессов. Смена умонастроения означала для Кестлера конец одного и начало другого этапа его жизни. Он не просто додумывал свои мысли до логического конца, он их - проживал.

В юности пораженный идеей сионизма, он уезжает из Вены в Палестину жить и работать в квуце (небольшое коллективное поселение, более крупным был киббуц) и в полной мере испытывает жизнь поселенца. Полноправным членом общины Кестлер не стал - ему хватало истовости в подчинении жесткой трудовой дисциплине, но не хватило готовности полностью раствориться личностно в небольшом коллективе. Он перебирается в Иерусалим и становится ближневосточным корреспондентом европейских газет. Увлечение сионизмом заканчивается - Кестлеру кажется, что с уменьшением потока переселенцев хиреет сама идея (Холокост, возродивший Израиль, еще впереди), к тому же иврит, должный скрепить поселенцев в народ, кажется ему языком мертворожденным, архаичным, отрезающим евреев от мировой да и от собственной культуры.

Вернувшись в Европу (Париж, Берлин), Кестлер быстро становится одним из самых преуспевающих и востребованных журналистов. И именно в этот момент двадцатишестилетнего "взыскующего" молодого человека поражает свет, исходящий от марксизма. Кестлера завораживают пафос и универсальность учения. Верный себе, он тут же вступает в компартию Германии и намеревается ехать в СССР, чтобы работать там на тракторе и строить социализм. Партийные товарищи уговаривают его остаться для борьбы с нацизмом. Кестлер становится агентом Коминтерна. Семь лет понадобилось ему, чтобы изжить коммунистическую иллюзию. Вот этот процесс нравственного и интеллектуального исчерпания автором одной из самых притягательных утопий ХХ века и становится основным сюжетом публикуемых "Иностранной литературой" глав. Кестлер наблюдает немецкое и международное движение изнутри - он участвовал в стычках с нацистами в Германии, жил в СССР и писал книгу о стране победившего социализма, был активным бойцом в первой идеологической войне, развернувшейся между фашистами и коммунистами после поджога рейхстага. И наконец, Испанская война, активным участником которой он был, заставила его окончательно определить для себя внутреннее содержание собственной деятельности, соотношение цели и средств в практике коммунистов. Это война стала для него финалом идеи ("Как и все войны, Испанская война была смесью самодовольства и самопожертвования, величия и нелепости, только в ней все доходило до крайностей, ибо идеологические войны оказывались более искусственными, абсурдными, сбивающими с толку, чем старомодные войны между народами..."). Война эта была и героическим эпизодом в жизни Кестлера (рискуя жизнью, с сомнительными журналистскими документами он проникает в среду испанских фашистов, чтобы из первых рук получить свидетельства тесных связей Франко с Гитлером), и моментом очищения. Оказавшись в тюрьме и ожидая смертного приговора, Кестлер с радостным изумлением обнаруживает в себе то спокойствие и внутреннее равновесие, к которому стремился все последние годы. Кестлера спасли. Он вышел на свободу. А через несколько месяцев сам написал заявление о выходе из партии. Марксизм из философии жизни окончательно превратился для него в идеологию, одну из самых проработанных, изощренных, соблазнительных и коварных в ХХ веке. Итогом этих семи лет стала мысль о "закрытой системе" (концепцию которой Кестлер прописывает в более поздней (1967) работе "Призрак в машине"). Но мысль уже оформилась к началу пятидесятых:

"Марксизм - это закрытая система (как и фрейдизм, и католичество), то есть это, во-первых, некий универсальный метод, притязающий на объяснение всех на свете явлений и на решение всех пугающих человечество проблем; далее, закрытая система не модифицируется в соответствии со вновь обнаруженными фактами, а вырабатывает достаточно эластичные средства для нейтрализации этих фактов и с помощью высокоразвитой казуистики подчиняет их заданной схеме; и, в-третьих, как только вы вступаете в магический круг замкнутой системы, вы лишаетесь почвы для самостоятельного диалога с ней".

Несмотря на кажущуюся для нас сегодня архаичность темы кестлеровская формулировка выглядит, на мой взгляд, удивительно актуальной - как говорится, свято место пусто не бывает. Общество обречено, изживая одну "закрытую систему", оказываться в плену у другой.

...Вряд ли я, например, когда возьмусь перечитывать "Слепящую тьму", та книга принадлежит своему времени. А вот "Автобиография" Кестлера, похоже, из тех книг, что надолго.