Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь
Обозрение С.К. #121
Дата публикации:  3 Сентября 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

В разделе "Мемуары ХХ века" "Звезда" опубликовала заметки "Из китайского дневника (1966-1967)" Бориса Вахтина. В 1966 году, в разгар "культурной революции" Вахтина неожиданно выпустили в Китай в составе идеологически взвешенной писательской группы. Читать его заметки я начал, рассчитывая на описание быта маодзедуновского Китая, на изображение культурной революции и хунвейбинов (неожиданно актуализировавшаяся для нас сегодня тема). Оказалось, напрасно - информационная ценность Дневника несравнимо меньшая, чем, допустим, очерков Желоховцева. Более того, питерский андерграундный и, соответственно, невыездной писатель, как сказано в предисловии, имел в виду еще и просветительские задачи - использовать Китай в 1967 году для социально-политических аллюзий. Что тоже не особенно вдохновляет на чтение. И тем не менее, прочитав первые главки Дневника, я уже не мог оторваться до его финальных строк. На мой взгляд, это лучшая публикация восьмой "Звезды". Это - проза.

Написанная просто и артистично. Легко и плотно. Неожиданно.

Стилистика Дневника, состоящего из разножанровых коротких текстов (пейзаж, сценка, философское микроэссе, социологическое, психологическое), выстраивает эти тексты в цельное, можно сказать, литое повествование. Это, как сказали бы сегодня, проза, написанная по законам геопоэтики.

О чем этот текст, одной-двумя формулировками не определить. О Китае? Да. Об СССР? Да. О христианстве и дзен-буддизме? Да. Ряд можно продолжить.

Вахтин смотрит на Китай 1966 года не как публицист, а как художник. И потому его взгляд изначально более глубок. При четкой идеологической направленности, это взгляд беспартийного (во всех смыслах) мыслителя. Скажем, хунвейбины, которые должны были бы напугать его и стать знаком абсолютного зла, вызывают у автора еще и бессильную жалость (главка "Нельзя ненавидеть прокаженного").

Жанр путевых записок предопределил у Вахтина определенную (благотворную в данном случае) дистанцию между автором и его объектом. "Пишут часто, что нельзя ничего увидеть из окна вагона, что надо ехать в телеге или карете... Если интересоваться цветами, злаками, лицами или судьбами... узнать о них на каком ходу нельзя.. А если интересоваться формами гор и лесов, соотношением лугов и облаков... или бесконечным смыслом, что витает повсеместно над огромной землей, то многое видно и из поезда...." Вахтин сосредоточен как раз на том, что "витает повсеместно над огромной землей". Он пишет, сочетая детализированную конкретику с философским обобщением (и здесь, похоже, он следует духу уже классической китайской литературы - в его коротких текстах чувствуется ориентация на восточную притчу).

Русский за рубежом. Русский, разглядывающий чужую страну и, естественно, рассматривающий издали свою страну, в данном случае - рассматривающий ее сквозь Китай. К этому надо добавить, что этот русский - китаист по образованию, китайский язык он понимает не только на словарном уровне. Он может говорить и на их языке. Например, с китайцем в поезде. И отделенный от повседневности скоростью и взвешенностью над пространством, китаец непроизвольно выбирает нужный масштаб понятий. Вот одна из ключевых сцен-диалогов китайского дневника. Попутчик "с некрасивым и умным лицом" спрашивает автора, что думает он, глядя на современный Китай. Ответ:

"...Такое бывает... когда народы вместо тяжелого и долгого труда по переделке самих себя бросаются искать магическое средство... от своих страданий и своей посредственности, этакий золотой ключик, чтобы открыть двери в рай. И народу, поверившему, что такой "сезам отворись" существует на свете, становится плохо.

- Западная мысль, отвлеченная и туманная, - сказал китаец. - Вы все там, сами того не замечая, отравлены христианством с его наивной верой в равенство, усовершенствование личности, в ад и рай, в пользу страдания. Ничего этого нет, а есть один великий поток жизни, и человек не может ни улучшить его, ни ухудшить за то краткое мгновение, что наблюдает его. Поток несет людей, и они стараются сохранить свою жизнь". На реплику автора: "Восточная мысль, туманная и отвлеченная" китаец ответил: "Не торопитесь. Подумайте и об этой мысли. Нет ли во всем этом и чего-то хорошего, жизненно реального".

Две культуры - Восток и Запад. Два отношения к жизни. Или, в конечном счете, одно? - оглядываясь вокруг, размышляет автор. Противостоят эти две мысли друг другу или нет?

Ситуация усложняется еще одним обстоятельством: Китай и Россия, противостоя друг другу как Восток и Запад, оказались бессильны перед бациллой коммунистической идеи. Бессилие это сравнимо разве только с бессилием перед наркозависимостью. Она (зависимость от коммунистической идеи) не излечивается даже ее практическим воплощением. (Китаем "правит довольно сложно организованное акционерное общество, монополизировавшее всю хозяйственную, политическую и государственную власть, бесконтрольно распоряжающееся рабочей силой, средствами производства, вершащие суд и расправу, распределяющее доходы по своему усмотрению...")

И потому Вахтин уходит от прямых лобовых публицистических обобщений. Вот портрет русского из их писательской группы: лектор-международник, нахрапистый демагог, идеологический двурушник. Строго говоря, этот персонаж и должен воплощать для автора само зло, но образ лектора грузится другим. Лектор у Вахтина прежде всего жалок, и несчастен. Это сломленный, раздавленный человек, не утративший способности ощущать свою боль. И именно ему доверено в тексте выразить всю меру ужаса, почти метафизического, перед китайским воплощением великой идеи. Запивший сразу же, как только поезд вынес его из Китая на просторы Отчизны, человек этот способен только "тихо повторять": "Пустите. В Китай не поеду". И эта способность автора отделить грех от грешника не волевое усилие христианина, напоминающего себе о нормах христианской морали, а естественное для того умонастроения, которым написаны записки, душевное движение. Для того чтобы понять происходящее с Китаем (и с нами), Вахтин-художник должен иметь дело не с идеологией, политологией, социологией, а с самой плотью жизни ("...Вон стоят, удрав от хунвейбинов, влюбленные на мосту, смотрят в воду, и он ей что-то говорит, вкручивает, а ей это приятно и интересно, и она покрепче прижимается к нему, чтобы лучше его понимать. И вон мать с криком "пора обедать" бежит за сыном, а он удирает от нее, гоня одновременно перед собой обруч... И хозяйки на рынке покупают овощи, вникая в их качество... И рыбаки с удочками стоят вдоль рек. И пашут землю... И радуются поднимающимся из них растениям. И читают книги - не только разрешенные... И слушают радиоприемники... И течет огромная жизнь огромного народа, такая безразличная по сути ко всей этой поверхностное пене кумача и хунвейбинов... к жестяному грохоту лозунгов..."). Ну а сердцевина этой жизни - человек. Скажем, тот как бы двухизвилинный китайский военный в поезде, который, разговорившись и отойдя от "идеологического противостояния" с ревизионистом из СССР, показывает фотографии детей: "Младший сидел как-то мешком. "Что с ним" - спрашиваю я. "Кости не окрепли, - странно улыбается военный. - От недоедания". Вот эту странную улыбку Вахтин очень даже видит. Как и то, что всесильные хозяева нынешней жизни в Китае, хунвейбины, покупая яблоко, могут выбирать его целый час.

Замечательное чтение. И задним числом удивляешься точности не столько наблюдений, сколько тональности этих китайских записок. Когда они писались, Вахтин еще мог написать такое: "очень скоро, еще при жизни сможем мы увидеть, какая судьба ждет народ, лишенный литературы и искусства". Правда, он делает и такой допуск: "В Шанхае под крышей высокого здания я увидел ночью освещенное окошечко. Совсем как лампада оно горело, а над ним нависло небо, покрытое тучами. Может, подумал я, там сидит китайский человек и пишет о всех китайских событиях, которые доступны ему вглубь и до самой сути...". Жалко, не знал тогда Вахтин про существование того "китайского человека" (какое точное в этом контексте словосочетание!), которого мы узнали через двадцать лет после вахтинского дневника - в конце 80-х мы получили возможность прочитать прозу "поколения шрамов и слез": Ван Мэна, А.Чэна, Фэн Цзицая, Шэнь Жун и других. Первой свободной постсоциалистической литературой на территории СССР оказалась новая китайская литература. "Ночью в большом городе" и "Чалый" Ван Мэна были написаны и, что важнее, сразу прочитаны в Китае в 1980 и 1981 годах, - у нас же тогда все еще прославлялось "великое трехкнижие" ("Малая земля", "Целина", "Воспоминания"), а в собственно литературе хозяевами себя чувствовали марковы и поволяевы... В Китае же в 1980 году был опубликован "Средний возраст" Шэнь Жун, повесть, в которой автор предложил то соотношение понятий индивидуальной свободы, человеческого достоинства с понятием патриотизма, коллективной (роевой, родовой) жизни на том уровне, к которому только сегодня приступают наши продвинутые интеллектуалы (М.Колеров, Д.Шушарин и др.). Вахтин не имел права на снисходительный оттенок, которым оформлена фраза про будущее страны, которая без литературы. На такую интонацию, но уже по отношению к нам китайцы, как выяснилось, имели больше прав. Но думаю, это обстоятельство не слишком бы огорчило автора, скорее наоборот. Да и он, в общем, угадал - только не под крышей большого дома в Шанхае вызревала новейшая китайская литература, а в отдаленных сельхозкомунах, куда были отправлены "на перевоспитание" литературная молодежь поколения Ван Мэна и Шэнь Жун. И удивительно, как точно сошлись они через годы - то, что смог увидеть, почувствовать и воплотить Вахтин в 1966-м, и новая китайская литература, выхлестнувшая на поверхность на рубеже 70-80-х годов.

P.S.

Составляя это обозрение, я снял со своей "китайской полки" (Пу Сун Лин, "Цветы сливы в золотой вазе", мэнлуновские сборники и другая китайская классика - думаю, не я один отводил в глухие семидесятые душу за подобным чтением) те книги, что покупал как наркоман в конце восьмидесятых - новейшую китайскую литературу. Оказалось - накопилась небольшая библиотечка. Вот несколько названий для тех, кого вдруг заинтересует тема:

Средний возраст. Современная китайская повесть. М., "Радуга", 1985.

Человек и его тень. Сборник повестей. М., "Молодая гвардия", 1983.

Современная китайская проза. М., "Радуга", 1988.

Современная новелла Китая. М., "Художественная литература", 1988.

Фэн Цзицай. Повести и рассказы. М., "Радуга", 1987.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 97 /02.09/
"Знамя" #8, 9. Литературный текст - подробности письмом - нечто о реализме - почти без брезгливости.
Сергей Костырко, Обозрение С. К. # 120 /29.08/
История вызревания концепции "закрытых систем" - "Автобиография" Артура Кестлера в "Иностранной литературе" (## 7, 8).
Инна Булкина, Журнальное чтиво: выпуск 96 /26.08/
"Новый мир" по четным: детям до 16-ти.
Сергей Костырко, Обозрение С. К. # 119 /21.08/
Что сказал бы царь Давид о себе, о своих предшественниках и потомках сегодня. - Джозеф Хеллер читает Библию ("О составлении книг", "Новая Юность", # 3 (54), 2002).
Ревекка Фрумкина, "Наказание за усилие по производству ценностей..." /20.08/
Отечественные записки. # 4-5. 2002. Тема номера - налоги. Материалы, лежащие вне ее, идут под общей рубрикой "Кроме того", и почти все они интересны. А та степень обстоятельности, с которой в номере проанализирована тема налогов, будет весьма полезна педагогам, преподающим исторические, экономические и правовые дисциплины.
предыдущая в начало следующая
Сергей Костырко
Сергей
КОСТЫРКО
sk@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Периодика' на Subscribe.ru