Последний раз мы читали "Новый мир" два месяца тому, в сентябре, и главной позицией там был новый роман Ирины Полянской, который, как тогда нам показалось, был об истории и о нелюбви. В октябрьском номере окончание "Горизонта событий", история описала полвека, нелюбви, одиноких и полубезумных героев стало еще больше.

Когда-то, после первого романа Полянской о слепых музыкантах, Андрей Немзер написал, что то была Предыстория и что именно Истории не достает: "Предыстория столь мощного звучания настоятельно требует Истории, смыслового разрешения..." Кажется, новый роман об истории дает все что угодно, кроме того самого "смыслового разрешения". Хотя в последней главе, как и положено в длинных запутанных романах, какие-то начала и концы сходятся, по крайней мере, обнаруживается настоящий владелец таинственной малахитовой шкатулки. Но сама шкатулка потеряна, а с нею смысл... и связь. "Распалась связь времен", - прямо и непрямо, но неизменно и настоятельно внушает нам повествовательница, и потому все кругом безумны, одиноки и несчастливы. Но ведь таковы персонажи всех романов Полянской (хотя именно безумия в медицинском смысле в последнем романе на единицу сюжета больше, чем во всех остальных), и кто бы они ни были - музыканты, аспиранты, великие режиссеры, историки или неисторики, - они эгоцентрики прежде всего. Потому, кажется, и "разрешения" не наступает, ни в первом романе, ни в последнем. Впрочем, об этом - об эгоцентризме и эгоцентриках у Полянской - тоже, кажется, уже писали. Но главным общим местом в том, что написано и сказано о Полянской, была и остается пресловутая "музыкальная композиция", алогичная, "антихронологичная", ассоциативная, подчиняющаяся, в самом деле, иным - невербальным и нелинейным законам. Лучше других объяснила все это сама Полянская:

"Поскольку я лирик и прозу пишу лирическую, для меня важны все эти выходы на метафору, которая в моем представлении связана с музыкой. С неким интонационным обертоном, определяющим все. Так что писателю пришел на помощь музыкант, который во мне еще, надеюсь, не умер, мой слух и мое музыкальное мышление помогли справиться с композицией и организовать прозаический материал. <...> Ведь в поэзии музыкальность возможна - аллитерации там, ассонансы, не говоря о рифме, - почему же нельзя вплести ее в прозаическую ткань... Музыки в мире гораздо больше, чем живописи и литературы".

Может, в силу этой "музыкальной органичности" я и по сей день считаю "Прохождение тени" лучшим из романов Полянской, в остальных избыточная метафорика как-то необоснованно "выпирает". И все же именно метафорика организует всю эту изощренную, многословную, разветвленную и развесистую, но музыкальную, безусловно, ткань. А ключевой метафорой, наверное, следует полагать "маршрут" обреченной Клео-Клио (по ассоциации с неизлечимо больной героиней из "Клео от пяти до семи" Аньеса Варда):

"Камера скользит по асфальту, вывеске бистро, телефонной кабине, Вандомской колонне. Все, что попадает в поле зрения Клео, озарено предчувствием смерти. Неорганизованный кадр, в котором мелькает полголовы, покачивание, переброска камеры или оптики создают впечатление репортажа, ведущегося с места события. Именно благодаря этой маленькой хитрости зритель начинает сопереживать Клео, вместе с тем сохраняя для себя самое драгоценное - принцип невмешательства.

...События плавно текут на волне аналоговой или магнитной пленки - пройдя через монтаж, они отчасти утрачивают реальность, потому что уже диагностируются как прошлое, в которое невозможно вмешаться..." итд.

И все же читатель "Горизонта событий", в отличие от зрителя, не знает диагноза. По крайней мере, не знает конца романной истории. Не находит "смыслового разрешения", которого, по всей вероятности, здесь и не должно быть. Как в фатальном для этого романа союзе историка с фотографом. Что, надо думать, опять же, метафора.

А кроме романа Ирины Полянской, в последних номерах "НМ" очередные крестьянские байки от Бориса Екимова, очередная изнурительно-безысходная повесть Романа Сенчина и короткие литературные мемуары Евгения Рейна. Там есть отличная история о том, как Ахматова собственноручно "поправила" знаменитый портрет Тышлера:

"...Я положил перед Ахматовой рисунок. И тогда Анна Андреевна внезапно достала откуда-то ластик и карандаш, которые, вероятно, были у нее припасены заранее. К моему удивлению, она решительно что-то подчистила ластиком и столь же решительно что-то поправила карандашом на рисунке.

Видимо, я смотрел на все ее действия с большим изумлением, потому что Ахматова сказала как бы в ответ на мой вопросительный взгляд:

- Он сильно преувеличил знаменитую горбинку, я немного поправила. А теперь надо это дело вернуть на место".

Там есть еще несколько поучительных историй про ахматовские портреты, про фотографию Бродского в форме летчика люфтваффе и пара израильских сюжетов; один, про бедуинов, трудно удержаться и не привести:

"В шатре вокруг лежащего на подстилке верблюда сидело человек восемь или десять. Леон указал на старика в длинной, до пят, рубахе. Это и был самый главный бедуин.

Нас тут же стали угощать лепешками и кислым молоком вроде грузинского мацони. За полчаса беседы (переводил Леон) я убедился, что эти люди никогда ничего не слышали ни о России, ни тем более о Москве. Средиземное море они еще кое-как себе представляли, но уже в существовании Европы сильно сомневались. Потом они спросили нас, кто мы такие. Леон объяснил, что он доктор, - это им было понятно. Но я, как ни старался, ничего толкового объяснить им про себя не мог. Журналист, писатель, киносценарист - кто это? что это? - они не могли взять в толк.

Тогда я наконец сказал правду:

- Я - поэт. - И чтобы им было понятнее, прочел самое короткое свое стихотворение из двух строф.

Леон перевел. И вдруг - о чудо! - они поняли. И старейшина, отчего-то радостно улыбаясь, разъяснил: "А-а, поэт! У нас тоже был поэт, лет десять назад. Мы продали его в рабство в другое племя".

А сидели они около верблюда, потому что тот заболел, и его взяли в шатер из уважения и сострадания..."

Ну вот, теперь впору говорить о стихах осеннего "НМ". - 10-й номер открывает Александр Кушнер. Андрею Немзеру в октябрьском журнальном обзоре кушнеровский цикл показался слишком привычным, что неудивительно. Мне он тоже показался до боли знакомым, а Яндекс подсказал - почему: как выяснилось, я уже цитировала год назад эти стихи в 71-м "Чтиве", там речь шла о питерской "Звезде" (#12, 2001). Но вот редакции "НМ" они (стихи) знакомыми не показались, что понятно. В обязанности редакции не входит читать другие журналы. У нее, у редакции, другие обязанности.

Из стихов не самых знакомых отметим екатеринбуржца Юрия Казарина - "Без нажима":

Смерть - отсутствие погоды
и застолье без стола,
то ли тризна, то ли роды
упоительной свободы
множественного числа.

И... родительного падежа, добавим мы. Слишком много родительного падежа.

Сразу вслед за Юрием Казариным в 10-м номере находим "Времена и нравы" с Максимом Кронгаузом. Максим Кронгауз обыкновенно в "НМ" пишет о языке, на этот раз о метаморфозах постсоветского языка. Аналогии гастрономические, и суть в утрате "языкового вкуса".

"С чем только не сравнивали язык - с игрой, с живым существом, с инструментом, с тюрьмой, но кажется, чтобы наглядно показать переход от советского состояния к постсоветскому, нужно сравнить его с супом. В советское время существовало много разных коллективов, и каждый варил в своем котелке свой суп. У кого-то он был повкуснее, у кого-то погорячее... Переходя в другой коллектив, приходилось глотать другой суп. Вот так все мы были тогда полиглотами: с домашними по-домашнему, с молодежью по-молодежному, с партийцами по-партейному, ну а с волками по-волчьи. А сейчас все эти супы и супчики слили в один большой котел, в котором варится общая похлебка. Можно, конечно, жаловаться, но есть приходится борщ с грибами и горохом. Для успокоения остается только сказать, что через некоторое время все это переварится в однородную массу. Что-то исчезнет, что-то утвердится..."

В критическом отделе Владимир Новиков учит нас, что Акунин в своем роде лучше, чем Мих. Шишкин в своем. Кто б спорил! Хороший завтрак всегда лучше плохой погоды. Но почему непременно Шишкин?

Настоящий пафос новиковской "Алексии: десять лет спустя" в том, что читателей становится все меньше. Сразу вслед за "Алексией..." Мария Ремизова прилежно разбирает прохановский "Гексоген", и невольно думаешь, что первыми от "алексии" должны страдать штатные литкритики: чего только не приходится читать по долгу службы!

В ноябрьском "НМ" продолжение литературно-физиологических (в смысле: нравоописательных) записок Сергея Боровикова "В русском жанре". Автор перелистывает старые журналы и обнаруживает замечательные тексты. Как то:

"У Лукоморья дуба нет, / И кот ученый не мурлычет. / И те места, где пел поэт, / Колхозным краем стали нынче. <...> Вокруг костра - доярки пляшут, / Руслан - кузнец, а рядом с ним, / В кругу подруг - нарядных нимф, / Сидит телятница Наташа - / Мои давнишние друзья / (С Русланом я учился в школе) <...> Косить до солнышка нельзя, / И мы разучиваем роли, - / Мне объясняет Черномор, / Учетчик тракторной бригады. / И закипает разговор, / И сыплют шутками наяды".

То был "Литературный Саратов" за 1946 год.

Наконец, очередная порция новейших увлекательных "выписок" от Андрея Василевского:

"Телефонный звонок читателя: "Как обстоят дела с вашей смелой, дерзкой, не знаю, какое слово подобрать, попросту говоря, гениальной идеей спроектировать православный храм в современном авангардном стиле?"

Гость "Прямой линии" "Известий" Андрей Вознесенский: "Вы знаете, пока руки не дошли".

Заметим, что список регулярно просматриваемых главным редактором "НМ" изданий неизменно пополняется: отныне к "Русскому журналу", "Русскому переплету" и "Русскому Удоду" добавился Globalrus.ru Александра Тимофеевского.