Последний журнальный обзор Андрея Немзера посвящен, главным образом, "знаменской" дискуссии вокруг non-fiction (или, как здесь это называют: "литература факта") и программной статье редактора "Знамени" Сергея Чупринина ("Нулевые годы: ориентация на местности"). "Обзор", соответственно, имеет подзаголовок "Вместо обзора" и называется "О вреде "самообслуживания". Главный антигерой здесь - известный социолог-пессимист Лев Гудков: темпераментный Немзер уподобил его зловещей птичке, на все вопросы отвечавшей "Nevermore". Гудковское "Nevermore" следует читать как "конец журнальной литературы" и приговор толстым журналам:

"Если социологу Льву Гудкову будет задан любой вопрос (Какой сорт вина Вы предпочитаете зимними вечерами? Сколько будет трижды восемь? Как пройти в Третьяковку?), будьте уверены - в ответ рухнет глухое Никогда. Нам сообщат, что литературные журналы влачат жалкое существование, что лучше читать любой западный ширпотреб, чем что-либо написанное сейчас в России, и что мерзее отечественных писателей только возросшие под родными осинами критики".

Справедливости ради, стоит процитировать самого Гудкова - он произносит не совсем это, хоть и близко к тексту:

"Речь идет <...> о том, что принципиально изменилась сама структура организации литературы - той литературы, которую знали, к которой привыкли полтора-два поколения интеллигентов (где-то с конца 50-х годов), сегодня больше не существует. Она кончилась где-то в начале или в середине 90-х годов. Та литература стала просто неинтересной для общества. Умерла не только соответствующая поэтика, но и способы ее поддержания, механизмы ее воспроизводства. Конечно, сегодня еще есть десяток-полтора литературных критиков, вырожденных, реликтовых экземпляров прежней интеллигентской популяции, но уже потерявших способность к литературной оценке, все равно - вкусовой или социально-критической, а потому не привлекающих к себе публичного внимания, не вызывающих своими статьями какого-либо интереса. Их уровень понимания или характер выносимых суждений ничем не отличается от оценок и представлений читателей, если не считать за отличие часто большую примитивность и грубость мысли, особенно характерную для газетных рецензий. <...> Нет журнальной системы, через которую проходили новинки, отбиралось достойное внимания, что создавало основу для интеллигентской солидарности (корпорации образованных служащих в противопоставлении "начальству") и самопонимания и что далее разносилось по стране, уходило в провинцию и там тихо умирало в библиотечных подшивках. Сегодня литература поступает через магазин или книжный киоск вне критики и обсуждения, без всякой оценки, если не считать устных рекомендаций "из рук в руки"".

Историк литературы возразит социологу, что "журнальная эпоха" началась не вчера и отнюдь не на памяти тех "полутора-двух поколений интеллигентов", с которыми ее настойчиво связывает Гудков. Ее настоящее начало парадоксальным образом приходится на расцвет столь любезного социологическому уму и сердцу "масслита" и "торгового направления" - Булгарин, Барон Брамбеус и "Библиотека для чтения" существовали на фоне "Современника" и "Московского наблюдателя", а не наоборот. То есть началась "журнальная эпоха" не на памяти социологов из ВЦИОМа и закончится, надо думать, не у них не глазах. Но, кажется, все же Лев Гудков вполне логично связывает предполагаемый "конец журнальной эпохи" с "падением" критики как социального института. С некоторых пор за неимением журнальной системы и журнальной критики, служившей своего рода "механизмом отбора", "литературное сообщество" неизъяснимым образом разделилось на "тусовки" (это уже не Гудков свидетельствует, а другой герой немзеровского "вместо-обзора" - главный редактор "Знамени" Сергей Чупринин), и занимается "литературное сообщество", "помимо, разумеется, сочинения романов, стихов и заметок - тем, что только нас, похоже, и волнует. То есть получением (или неполучением), распределением и обсуждением литературных премий". "Литературное сообщество" замкнулось на себе, перестав интересоваться всем, что кроме, и перестав, в свою очередь, для всех, кто кроме, представлять какой бы то ни было интерес. Кажется, все же дело в этом, а не в одной лишь губительной "интервенции рынка в поле русской словесности". И напрасно сокрушается главный редактор "Знамени" о судьбе литературы, которая вдруг перестала быть "одним из главных дел в стране". Кроме дел "главных" и "неглавных", кроме распределения премий и складывания шорт-листов, бывают еще и просто интересные дела.

А поскольку это все же очередное "Чтиво", а не "вместо-Чтива", я расскажу про остальные стихи, прозу и non-fiction последних номеров "Знамени" (хотя non-fiction здесь упорно полагают "литературой факта", так что все прочие - за исключением Льва Гудкова - участники дискуссии по большей части занимаются тем, что пытаются отделить "литературу факта" от "литературы вымысла" и просчитать, где меньше факта-вымысла - в "Трепанации..." или "НРЗБ", в мемуарах Эммы Герштейн или "записях-выписках" Мих.Гаспарова).

Итак, в январском "Знамени" отличный рассказ Константина Арбенина "Два клоуна" - грустная буффонада, как и положено в истории про Белого и Рыжего. Здесь же рассказы Ирины Полянской, главные герои которых - старики и дети, они больные, хитрые и мудрые, а вместо синтетических искусств, которыми так славятся романы Полянской, одни восковые цветы. В февральском "Знамени" "житейские истории" Алексея Слаповского ("Любовь по-нашему"), в них мало логики и нет счастливых развязок. И в том же номере роман Юрия Буйды "Город Палачей", очередная "история одного города", но, похоже, из разряда "бумажной литературы": определение гораздо более продуктивное, нежели "литература факта" и "литература вымысла"; его придумал Михаил Айзенберг для той литературы, чье "пространство напоминает театральные подмостки, но читатель смотрит не из зала, а из-за случайной кулисы, как любопытный рабочий сцены. Вся фанера этих стен, кисея далей и рабочий пот откровений даны ему "в ощущениях". Никакое воображение не заставит его поверить, что это действительно дали, стены, страсти". В общем, и Город - не город, и Палачи ненастоящие, и кровь - клюквенный сок.

И в том же февральском "Знамени" замечательный мемуар самого Михаила Айзенберга (боюсь уже сказать "non-fiction", потому что не "литература факта" и не "литература вымысла") "Учитель без ученика". Здесь речь о Павле Улитине, автор дает ему много названий, но ключевое, кажется, - "один такой русский Джойс". Другой литературный мемуар принадлежит Александру Терехову, герой - Эдуард Бабаев. Впрочем, там есть еще один герой - Владимир Шахиджанян, и в целом текст вполне соответствует своему подзаголовку: это "воспоминания бывшего студента Московского Университета". Время - 80-е, по всему судя, и речь идет о журфаке.

Публикация из дневника Лидии Корнеевны Чуковской называется "После конца" - это "посмертные" записки об Ахматовой. Серию "новомирских архивов" в "Знамени" продолжает в февральском номере В.Кардин. И там же Игорь Клех пытается объяснить чеховское "ich sterbe" - кроме всего прочего - как эффектный театральный финал:

"его последние слова: "На пустое сердце не надо льду..."; вызванному врачу: "Ich sterbe" ("Я умираю" по-немецки); и зрителям: "Давно я не пил шампанского!" (одна из самых удивительных сцен в мировой драматургии)".

В рецензионном отделе "Знамени" отметим статьи А.Туркова о "Памятных датах" Андрея Немзера и А.Уланова об "Андерграунде" Станислава Савицкого.

Напоследок стихи, каковые в последних номерах на все вкусы: Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский, Бахыт Кенжеев и Борис Рыжий, а еще есть Ольга Хвостова и Николай Байтов. Чтоб поставить точку на тех материях, с которых начинали, и не путаться более в разговорах о "литературе факта" и "литературе вымысла", я процитирую здесь Бахыта Кенжеева... стихи о русской литературе, настоящей и умышленной:

После пьянки в смоленской землянке -
рядовым, а не спецпоселенцем -
Дэзик Кауфман в потертой ушанке
курит "Приму" у входа в Освенцим.
Керосинка. Сгоревшая гренка.
Зарифмованным голосом мглистым
несравненная Анна Горенко
шлет проклятье империалистам.
"Нет, режим у нас все-таки свинский".
"Но и Борькин романчик - прескверный".
Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский
"Жигулевское" пьют у цистерны.
И, брезгливо косясь на парашу,
кое-как примостившись у стенки,
тихо кушает пшенную кашу
постаревший подросток Савенко.
Штык надежен, а пуля - дура.
Так и бродим родимым краем,
чтя российскую литературу -
а другой, к сожаленью, не знаем.
А другой, к сожаленью, не смеем.
...