Русский Журнал / Круг чтения / Периодика
www.russ.ru/krug/period/20030225_chul.html

И впросак попасть, и банк сорвать
"Иностранная литература", ## 1, 2 - 2003.

Глеб Шульпяков

Дата публикации:  25 Февраля 2003

1номер "Иностранки" и удачный, и неудачный одновременно.

Первое - потому что перед вами парад "новых американцев", и не простых, а из тех, что прибыли на материк из третьих стран, обучились английскому и вот, пишут. Второе - потому что ребята эти пишут не ахти как, и с этим уже ничего не поделаешь, даже если ты "Иностранка". Это не литература - это маята, суета и сплошное томление духа. Никаких усилий по поводу сюжета. Масса нытья и самокопания, но без намека на структуру. Сплошной быт, проблемы которого заменяют новым американцам экзистенцию. Поэтому сексуальные сцены воспринимаешь как избавление - и от маяты, и от суеты, и от быта. Это - единственные "живые" абзацы. Лучше остальных разве что Хунот Диас в замечательном переводе В.Козлова и Ха Цзинь (перевод А.Смирновой). Живее, что ли. Остальные - Джамейка Кинкейд, Джампа Лахири, Хулиа Альварес и т.д. - скучны. Имена их звучат как песня, чего о прозе, увы, не скажешь. В общем, благоприобретенный язык - не говоря уж о родине - с англоязычной литературной традицией уживаются с трудом. Может, в этой трудности и заключается смысл первого номера. Не знаю. Отрадно лишь, что "новых американцев" переводили в основном молодые переводчики. И с этой точки зрения номер, конечно же, удался.

Второй номер - тоже целевой, его отдали на откуп австрийской литературе. Тут действительно есть что читать, а не просто "познакомиться", как в случае с "американцами".

Австрия - страна небольшая, но от империи ей в классики достались Кафка, Музиль, Майринк и Рильке. Казалось бы, с них и лепить литературу - как это бывает в небольших странах, - но парадокс в том, что теней предков почти не видно на ее страницах. Правда, есть в "австрийском журнале" другой парадокс. Это когда в интервью Александру Белобратову Эльфрида Елинек называет Вальтера Сернера, Карла Вайснера, Ханса Леберта и "венскую группу", но ни одного из них так и не появляется в номере. А жаль, поскольку механизм именно таков: от известного писателя ты узнаешь имена, которые тут же хочешь "проверить", чего не происходит, поскольку в журнале их просто нет.

Империя приучила австрийскую литературу пользоваться разными языками. Чешский, венгерский, немецкий, французский - все смешалось когда-то на этих территориях. Вы скажете, что вот, мол, в Швейцарии тоже говорят на трех языках, однако же с литературой дела там неважные. Правильно. Кроме культур и характеров империи, австрийская речь отфильтровала историю ХХ века. И если венский авангард вышел из имперской разноголосицы, то яростный сухостой стихотворений Ингеборг Бахман мог состояться только "после": и Австро-Венгерской империи, и Второй мировой войны (см. рубрику "Вглубь стихотворения").

Империя распалась, но прием остался. Отголоски венского авангарда (на уровне метода) находим во вполне традиционном романе Кристофа Рансмайра "Ужасы людов и мрака" (пер. Н.Федоровой). Не обращайте внимание на корявое название - роман высокопарен, как орган в соборе, но высокопарность эта не режет слух, потому что именно так и надо писать о "северных делах". Роман - что этажерка. Первый уровень - это хроника дрейфа "Адмирала Тегетхофа" в Ледовитом океане (позапрошлый век). Второй - наши дни: современный герой идет по следу экспедиции и что из этого выходит. Первый этаж построен на основе дневниковых записей, которые вели участники зимовки на фоне земли Франца-Иосифа. Они, эти дневники, вписаны - вморожены, если хотите - в самый текст "Ужасов". Второй уровень - это обычное бытописание наших дней, по которым слоняется некий условный и главный герой, одержимый идеей повторить путь "Тегетхофа". Ну и третий уровень. Это сам писатель, который пикирует над повествованием, то и дело подшивая в ткань свою речь: "Я вижу, как он идет...", "Я знаю, что он думал..." и так далее.

Вот на этих трех уровнях и живет роман Рансмайра, похожий на трехпалубный корабль. И это правильно, потому что настоящий роман должен повторять контуры того, о чем он повествует.

Чего не скажешь о Петере Хандке, увы. Пишет он скучное, но знаменитое европейское эссе "Опыт познания природы jukebox" (пер. Г.Косарик), где едет в Сорию в поисках этих самых музыкальных аппаратов. Да, думаешь, вот и Мураками тридцать лет назад в романе "Пинбол 1972" тоже искал игральные автоматы. Но его "поверхностность" была как-то убедительней, глубже, что ли, - чем у Хандке, говоря честно. Просто, прицепившись к игральному аппарату, Мураками все время пытается сказать о "другом". Эта недосказанность, эта фигура умолчания, это "другое" молчание - и составляют интонацию его давнишнего романа. Петер же Хандке образца 1990 года не предлагает даже тишины - перед вами дотошное описание местности, которое, по всей видимости, и заменяет внутренний сюжет. Эссе и перегруженное, и абсолютно пустое - одновременно. Полый плотный кокон, я бы сказал - вот что такое Петер Хандке в эссе "Опыт познания...". С другой стороны, музыкальная культура расцвета эпохи jukebox - это ведь примерно то же самое. Так что будем считать, что и тут форма рифмуется с наполнением.

Вернее, с его отсутствием.

В этом же номере Франц Кафка и его письма к Фелиции Бауэр (пер. М.Рудницкого), Томас Бернхард и его "Племянник Витгинштейна" (пер. Т.Баскаковой). Но с этими авторами вы более или менее, надеюсь, знакомы - чтобы не рекомендовать их вам специально. Под занавес остается сказать, что "целевые номера" - вещь обоюдоострая. На примере первых двух "Иностранок" мы видим, что с "целевым номером" можно и впросак попасть, и банк сорвать. "Австрийский" - это полная победа, аншлюс и Сталинград. "Американский" - битва при Бородино: ни победителей, ни проигравших. В истории журнала были, правда, еще и швейцарские номера.

Но о них мы лучше вспоминать вообще не будем.