В весенних номерах "НМ" много заведомо хорошей прозы. В апреле нам уготована новая военно-морская шпионско-диверсантская повесть Анатолия Азольского "Глаша", где происходит материализация идей, сшибаются в тропической неразберихе ГРУ, ЦРУ, КГБ, английский крейсер, советский эсминец и агенты всех разведок; наконец, дамский пистолетик, подаренный в какую-то душную южно-азиатскую ночь, выстреливает в Москве, спустя едва ли не целую жизнь. А заканчивается вся эта невероятная шпионская вакханалия там же, где начиналась: в Мурманске, у кафе "Арктика". Между тем, на скрещении ключевых слов этого кроссворда: из шпионских страстей, дамских пистолетов, тропической духоты и детективной интриги получается... Моэм.

В мартовском "НМ" очередная подача Леонида Зорина: несколько историй от старого - еще по "Покровским воротам" - знакомого и постоянного зоринского персонажа Кости Ромина, а кроме - грустный рассказ Ольги Постниковой о незадавшейся певице ("Петь и петь!"): природа иногда бывает слишком щедра и наделяет голосом и страстью, которые не укладываются в предложенные жизнью обстоятельства. В конце рассказа ослепшая старуха неожиданно для себя начинает петь в метро, и это почти счастливый конец. (Вот только героиню - кажется, по вине корректоров - там зовут то Розой Михайловной, то Розой Алексеевной, и вообще опечаток в последних номерах "НМ" как-то больше, чем обычно.) А еще в марте "НМ" завершает публикацию "Книги о жизни" Анны Василевской: это не мемуары и не проза в обычном смысле слова, это буквально то, что следует называть "человеческим документом".

Даже отрекламированная Андреем Битовым и разруганная в прах Андреем Немзером повесть новомирского дебютанта Максима Гуреева "Быстрое движение глаз во время сна" - не сказать чтобы "косноязычна" (так рекомендует ее Немзер), хотя в самом деле надуманна и замысловата. Это история странника, некая рукопись, которая якобы была найдена среди вещей покойника, "воспоминания <...> в весьма и весьма прихотливой манере, и вполне могло сложиться впечатление, что события <...> никак не связаны между собой, разрозненны и довольно часто повторяются. Впрочем, это не было результатом неумения организовать текст, но, напротив, скорее специальным художественным приемом, за которым следовало бы искать нечто большее, глубокое, чем просто изложение собственной биографии. Может быть, в этом содержалась некая философия безначальности и бесконечности существования, просто как перечисления событий, бытования, лишенного всякого рационального смысла, но лишь подверженного воздействию болезненных эмоций и ярких ощущений-вспышек, пусть даже и гипнотического происхождения". Предполагаемый автор был визионером, - кажется, так это следует понимать. И все просчеты, таким образом, можно списать на "специальный художественный прием".

В апрельском номере редакция "НМ" совершает жест, прежде для нее нехарактерный. Обычно такие вещи можно было обнаружить в "Звезде", еще, наверное, в "Дружбе народов", ну и, естественно, - в "Иностранной литературе". "Новый мир", как правило, не испытывал дефицита прозы отечественной, и здесь не "праздновали" переводов как таковых. Вероятно, была какая-то причина, побудившая на этот раз редакцию разместить подборку "рассказов современных словенских писателей" под единым названием "Все к лучшему". Возможно, об этом шла речь в предисловии Михаила Бутова, но в сетевой версии предисловие это блистательно отсутствует. Что вполне в духе того легкого абсурдизма, который так или иначе характерен для прозы "современных словенских писателей", - именно этих, на которых пал выбор редакции "НМ".

В отделе поэзии 3-го номера Андрей Немзер выделяет почему-то Викторию Измайлову с манерными песенками про кошек, плюшевых мишек и пуделя по кличке Мефистофель:

Ужасно линючие кошки,
Достаточно грустные книжки,
С мостком деревянным картина.
В январских узорах окошки,
Кроватка для рыжего мишки
И - маленькое пианино... итд.

Надо думать, это мило. Но я бы все же предпочла "зверьков метафизических" от Григория Кружкова:

А этот человечек с хвостиком,
что заявиться в мир намерен,
но, будучи в душе агностиком,
ни в чем особо не уверен, -
мир дан ему лишь в ощущениях,
и если в нем живет догадка
о неких новых измерениях,
то неосознанно и шатко...

Еще он, как монах с котомкою,
дойдет в своих мечтах до края
и голову просунет, комкая
пелены и завесы рая;
и зреньем ярким огорошенный,
небес ошеломленный славой,
о коей прежде знал не больше он,
чем левая рука - о правой, -

что он, зверек метафизический,
почует в первый миг свободы,
счастливо избежавший вычистки,
прошедший все круги и воды, -
уже решившись биться внаглую
за дар случайный, бесполезный, -
что он поймет, увидев Ангела,
держащего его над бездной?

А в #4 Олег Чухонцев с маленькой поэмой про охоту, охотников и обрусевшего немца Ореста Александровича Тихомирова ("Вальдшнеп"), и еще с одним стихотворением про кукушку в березовом лесу, и про то:

что жизнь копейка, да и та коту под зад,
потому что с самолета пересел на самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,
а березова кукушечка зимой не куковат...

Такие вот стихи в последних номерах "НМ" - про птиц и зверьков, настоящих, плюшевых и метафизических. Да еще цикл Романа Солнцева под названием "Древние рыбы".

"Мир науки" 4-го номера представляет "Отповедь на заданную тему" Максима Шапира: там давний и в общем-то не слишком понятный читателям "НМ" текстологический спор пушкинистов; в послесловии редакция устраняется от продолжения темы. Похоже, из соображений гигиенических: тон и отдельные детали "отповеди" как-то мало располагают к "миру науки". Статья Ирины Сурат о Пушкине и Мандельштаме из #3, кажется, в большей степени соответствовала рубрике, однако вышла под шапкой... "Литературная критика". Тут уместно сослаться на недавнюю статью Алексея Григорьева в РЖ о "ложных друзьях переводчика": русская "критика" не совпадает ни с Textkritik, ни с textual criticism, она предполагает иной жанр все же. И ближе к этому жанру брезгливые заметки Александра Солженицына о "преуспевающем советском писателе" Юрии Нагибине ("Двоенье Нагибина").

В #4 заканчивается публикация дневника Игоря Дедкова: осень 1993-го -

"3 - 4-го - стрельба. Российский парламент в очередной раз упразднен. Торжествуют мои бывшие друзья и единомышленники (давние, былые, - Оскоцкий, Черниченко, Карякин, Нуйкин и т. д.) - стыдно. Перебито много народа".

Кажется, это и был на тот момент "просвещенный консерватизм".

А вот другие дневники, которые в больших выдержках публикует Андрей Василевский в своей "Периодике":

"...Я все-таки отпетый русский националист. Выражается это в том, что очень люблю Россию, очень люблю мой добрый и столь многими ненавидимый народ <...>, и я хочу, чтобы ему не было плохо, а было хорошо. <...> Я считаю и буду считать, что если есть что-то, что идет на пользу русскому народу (то есть увеличивает хотя бы немного его силу, благосостояние и самоуважение) - будь то ядерные ракеты или нефтедоллары, будь то китайские рестораны или суперкомпьютеры, группа "Альфа" или издание на русском языке галиматьи Дерриды, - то это может и должно быть одобрено в том отношении, в котором оно для России и русских полезно, и должно быть осуждено и отвергнyто в той степени, в которой это для русских вредно и неполезно. Все хорошее должно принадлежать русским..." итд.

"Как известно, я - русская свинья. Выражается это на эмоциональном уровне в том, что я очень не люблю русофобию во всех ее видах, а люди (а также компании, организации, социальные слои и народы), ее исповедующие и практикующие, вызывают у меня ненависть и омерзение. Еще я очень не люблю плохих людей. Плохих с точки зрения "естественной нравственности". <...> Оборотной стороной этого дела у меня является крайнее равнодушие ко всем прочим человеческим различиям. Признаюсь честно: мне (эмоционально) "совершенно никак", какой у кого шнобель, <...> гастрономические привычки, сексуальная ориентация и ты ды и ты пы. Подчеркну: речь идет не об "идейной толерантности" и "уважении Другого в Другом" (этого я всего совершенно не понимаю), а именно о полном равнодушии к этим делам "на уровне чуйств". <...> Однако я отдаю себе отчет в том, что это слабая позиция. "Крутые" народы ненавидят и презирают чужаков на уровне физиологии. <...> И я полностью отдаю себе отчет в том, что в этом - сила. Ни в чем ином".

То были сегодняшние "консерваторы" Крылов и Холмогоров, Холмогоров и Крылов.

Здесь впору вспомнить левого нонконформиста и протофашиста, героического узника и лауреата премии Андрея Белого Эдуарда Лимонова, - ему посвящены "Комментарии" Аллы Латыниной в том же апрельском номере "НМ" ("Я играю в жизнь"). Латынина наблюдает очевидное противоречие двух лимоновских риторик: одна о правах человека - отдельно взятого человека Лимонова:

"Существование своей тюрьмы у службы безопасности противоречит всем возможным правам человека... Военно-репрессивная структура (ФСБ) сама по себе реакционна и неуместна в контексте демократического государства", - это из тюремной книги Лимонова "В плену у мертвецов".

Другая - о будущем России и нации:

"Будет континентальная империя от Владивостока до Гибралтара. Тотальное государство. Права человека уступят место правам нации... В своих и во всех прочих рядах будут производиться чистки, чтобы не допустить вырождения правящей верхушки..." - это из давнишнего интервью "Независимой газете".

• Журнальное чтиво. Выпуск 124