Специальный выпуск НЛО называется "Другие истории литературы". С не меньшим успехом его можно было бы назвать "Другая карта гуманитарных наук", поскольку с разных точек зрения здесь проблематизированы по меньшей мере три предметные области. Это наука о литературе, наука об обществе (традиционно именуемая социологией), наука о прошлом общества (традиционно именуемая историей), а также то, что в отечественной традиции называется критикой, то есть анализ современной, сегодняшней литературной и теоретико-литературной продукции и литературного процесса.

Пластические искусства и их восприятие, давние ритуалы и новая мифология, "науки о духе" с точки зрения актуальности и актуальность как постоянно утрачиваемое время также не обойдены вниманием. Очевидно, что любая традиционная рубрикация для такого материала окажется оковами. Новомодная же будет выглядеть как поза.

Редакция, на мой взгляд, нашла остроумный ход: им оказалось не подлинное обнажение приема - это всерьез удается слишком редко, а как бы обнажение.

Занавес открывается во время, поэтому есть пролог, - во время он и закроется, обозначив как бы эпилог. Между ними - многофигурное сценическое действо, где при каждой смене декораций неизменно остается гореть надпись ПОСЛЕ: после систем, после нации, после литературы, после бинарности, после канонизации, после конференции и т.д. Но на этом игрища кончаются, поскольку внутри этих post все более чем серьезно.

Журнальный том объемом в 640 полос, где, к тому же, 100 страниц занимает раздел "Библиография", содержащий четыре большие аналитических статьи (им тоже нашлось бы место в каком-нибудь из пост-разделов), едва ли стоит анализировать, ориентируясь на структуру тома. Скорее имеет смысл исходить из некоего общего впечатления.

Именно из-за инновативного пафоса редакции самыми естественными мне кажутся открыто личные оценки. Ведь этот пафос адресован и мне - и как "нечистому" филологу (в дихотомии, предложенной С.Л.Козловым в НЛО #17 в уже далеком 1996 году), и как персонажу, некогда заставшему реформу и возрождение отечественной лингвистики, потом - возникновение отечественной же семиотики, а позже активно наблюдавшему трансформацию этих животворных и мощных научных движений в легенды.

Легенды же, особенно искусно сотворенные, как известно, подлежат прежде всего развенчанию. Развенчание необходимо, чтобы новое поколение сначала могло бы сказать, что на самом деле все было иначе, а потом - что прошлое не реконструируемо в принципе.

И уже после (систем, нации, дисциплин и т.д.) филологи обратят мощь своего анализа на исторические реалии, а историки будут искать себе опору не только в филологическом инструментарии, но и преисполнятся зависти к филологам, в распоряжении которых всегда есть по крайней мере одна непреложность - текст.

Три статьи данного тома особенно выразительно описывают актуальную ситуацию в отечественной гуманитарии. Это работа С.Глебова, М.Могильнер и А.Семенова "The story of us": Прошлое и перспективы гуманитарного знания глазами историков"; статья Л.Гудкова и Б.Дубина "Эпическое" литературоведение (Стерилизация субъективности и ее цена)" и небольшая статья-манифест Галина Тиханова "Будущее истории литературы: три вызова XXI века".

Эти работы я бы настоятельно рекомендовала для "пристального чтения" тем, кто стремится к рефлексии по поводу структуры и бытования нашего академического и околоакадемического сообщества, да и вообще всем активно работающим гуманитариям.

Рефлексия - это не абсолютный слух, с которым рождаются, а потом уже жизнь определяет, понадобится ли он данному индивиду. Рефлексию надо развивать, побуждая еще на школьной скамье размышлять о неочевидности якобы очевидного.

Отечественная система образования имела свои резервации свободы, но эти резервации в течение многих лет отводились точным наукам. Однако в точных науках рефлексия может оставаться уделом достигших горных вершин. В гуманитарии же отсутствие рефлексии пресекает всякую мысль в ее истоках. Процесс познания превращается в заучивание нормативного свода фактических данных. Если кто-то полагает, что "после Лотмана" или "после Анналов" филологии или истории учат по-иному - это не более чем иллюзия. Учат - но кое-где и скорее в порядке исключения. Тем ценнее постановка острых проблем в обсуждаемом номере НЛО.

Несомненно, что самые яркие представители нашего филологического сообщества, не в последнюю очередь - благодаря российскому структурализму и российской же семиотике, за последние сорок лет (то есть начиная с 60-х гг. прошлого века) сумели достичь многого. Теперь, группируясь, в частности, вокруг "НЛО", они могут транслировать свои знания и опыт вовне, воюя, правда, не столько числом, сколько умением.

И все-таки поскольку "новые филологи" по сравнению с нашими историками значительно более глубоко интегрированы в мировую науку, у них есть реальная возможность формировать профессиональные стандарты. Наши историки, как пишут С.Глебов с соавторами, тоже стремящиеся стать "новыми", во многом уповают именно на наших "новых филологов".

Не последний по важности момент здесь - та включенность в мировую науку, которая характерна для "новых филологов", и прежде всего - для новых "нечистых", составляющих де факто единое целое с нашей "филологической диаспорой", интегрированной в западные академические круги. Понятно, почему именно в филологии исторически сложилась такая конфигурация, но нашим профессиональным историкам, социологам и культур-антропологам от этого не легче.

Я не вполне разделяю точку зрения, в заостренной форме сформулированную в статье Глебова, Могильнер и Семенова, которые пишут, что Гирц пришел к российским историкам с Андреем Зориным, а "новые истористы" - с Александром Эткиндом (с.191).

Тот, кто полюбил "раннего" Эткинда (а его "Эрос невозможного", безусловно, был первым нашим опытом успешного интеллектуального бестселлера), тот ценит этого автора не за "новый историзм" (о котором тогда у нас еще не говорили на всех углах), а за элегантный научный эссеизм именно этой книги.

Ну а тот, кто учился у Зорина и читал его научные статьи и блистательную эссеистику задолго до выхода его известной книги "Кормя двуглавого орла" (2001), мог читать Гирца, а мог и не читать его вовсе, или - что более вероятно - читать не "вообще" Гирца, а, скорее всего, единственную общедоступную работу Гирца, опубликованную культуртрегерскими усилиями А.В.Полетаева и И.М.Савельевой. Это они напечатали перевод статьи Гирца 1983 года в альманахе THESIS (1993, # 3), где его фамилия еще транскрибирована как Герц.

На Западе же пик известности Гирца как культур-антрополога наступил много раньше, чем 1973 год, когда вышел самый известный (по крайней мере, у нас) сборник его статей "Interpretation of cultures", который привлек к автору внимание читателей уже не из академических, а из достаточно широких кругов.

Кривая улыбка истории закрытого общества: и "Against interpretation" Сьюзен Зонтаг с различением китча и кэмпа, и "Interpretation of cultures" Клиффорда Гирца с пафосом thick description явились нам с опозданием на эпоху, как, впрочем, и Роберт Мертон с его социологией науки, Яусс с рецептивной эстетикой, и Р.Д.Лэнг со своим, осторожно выражаясь, "своебразным" пониманием шизофрении.

И не делает погоды то обстоятельство, что многие из нас в силу личных ли связей, зигзагов судьбы или особого везения еще в 60-е - 70-е годы читали разные "правильные" книги в спецхране или получали их в подарок от так кстати прибывших в наши Палестины славистов - стипендиатов Фулбрайта.

В общем-то все российские гуманитарии, а отнюдь не только историки, имеют основания сказать о себе: gloria victis (слава побежденным)! В только что приоткрытую дверь надо было явиться "Открытому обществу" с его тогда еще тугим соросовским кошельком, чтобы Вебер, Зиммель и Маннгейм стали общедоступными авторами.

Мне представляется, что постсоветским гуманитариям не стоит торопиться с "текстуализацией истории" - может быть, прежде того следовало бы научиться хотя бы отделять текст эпохи от контекста ее изучения, а также понимать специфические механизмы рецепции идей в условиях посттоталитарного общества.

Как справедливо пишут Гудков и Дубин в упомянутой выше статье, нам еще предстоит "борьба за историю", в том числе - историю нашей литературы, историю нашей духовной эволюции, нашей повседневности, наконец: чтобы история в целом не оставалась принадлежностью и проекцией системы власти, а конструировалась как ареал взаимодействия разных культуротворческих групп и их потенциалов. И тогда "новый историзм" в отечественном варианте перестал бы быть поверхностным подражанием западным интертекстуальным игрищам (как это получилось, например, в книгах "позднего" Эткинда).

Разве мы можем претендовать на то, что знаем, как наша литература, понимаемая не как корпус "готовых" текстов, а как функционирующий социальный институт, взаимодействовала и взаимодействует с прочими социальными институтами - школой и религией, властью и рынком, цензурой и наукой?

На три аспекта социального бытия литературы обращает особое внимание и Галин Тиханов. Это институт национального государства, вне которого трудно представить себе пафос книг типа "Истории французской литературы" Лансона. Это функционирование литературы в эпоху визуальных медиа и Интернета (целая нация, приобщившаяся к книге Голсуорси "Сага о Форсайтах" благодаря ТВ). Наконец, несомненно происходящее на наших глазах изменение понятий исторического периода и поколения. Решающее значение, по мнению Тиханова, здесь имеет изменение средней продолжительности жизни, поколенческие конфликты и возможности "непрерывного образования".

Впрочем, мне думается, что для отечественных реалий большую роль играет специфическиая психология людей, живущих на вулкане, где любое спокойствие мнимо, опасность не персонифицирована, но несомненна, а потому для одних существует только вчера, для других - только сегодня, а для третьих - только мгновение, хоть оно и не столь прекрасно, чтобы хотеть его остановить.

Желающих получить просто радость от чтения и самой возможности поразмышлять вместе с автором отсылаю к статье Андрея Устинова "Нескромное предложение". Она изящно написана и посвящена проблеме составления антологий (преимущественно поэтических) и компоновке издательских литературных серий, то есть способам разметки литературного пространства как в синхронии, так и в диахронии.

Из английского резюме основных материалов НЛО # 59 я узнала, что Андрей Устинов живет в Сан-Франциско. Это побудило меня попенять редакции за отсутствие сведений об авторах типа тех, что систематически дает журнал "Неприкосновенный запас". Не лишне было бы не только аттестовать каждого автора как написавшего те или иные труды, но указать и на его аффилиацию, а также - если на то будет авторское согласие - сообщить его электронный адрес, как это делают многие западные журналы.