Пока "НРК" в "Журнальном Зале" разворачивается назад, то есть последовательно превращается в архив самого себя, "НЛО" ведет себя все более агрессивно - в том, по крайней мере, что касается сетевой политики. "НЛО" с этого года размещает в "Журнальном Зале" свою полную версию, причем последний номер, кажется, явился здесь без привычного опоздания.

59-й номер "НЛО" в предисловии главного редактора именуется "opus magnum", и он в самом деле превышает обычные объемы. Это спецвыпуск, озаглавленный "Другие истории литературы". Не надо путать с "историями других литератур", речь именно о написании другой истории литературы. То есть фактически рефлексия историков о собственном предмете сделалась отныне заботой и филологов тоже. Кажется, этот проект "НЛО" составляет параллель недавнему (Oxford and New York, 2002) сборнику "Rethinking Literary History", и один из авторов 59-го номера открывает свою статью соответствующей цитатой: "Раньше писать историю литературы было невозможно, а в последнее время стало гораздо тяжелее" (так начинается статья М.Брауна "Переосмысление масштабов истории литературы" в сборнике 2002 г., при том, что это была цитата из сборника 1995 г. Аналогичные вещи говорились и прежде, и найти цитаты, подобные этой, наверное, не составило бы труда).

В редакционной вводной акцент сделан на полемике как таковой и самоценности полемики, между тем вероятный противник (противник научных полемик, реваншист, ригорист и враг всего нового и прогрессивного) - ИМЛИйские "ВопЛи" - несколько демонизируется. Никто ведь всерьез не воспринимает "ВопЛи" как противника или соперника "НЛО", но кажется, "НЛО" находится нынче в том положении, когда оно само вынуждено измышлять себе соперников и создавать свиту.

Наверное, позитивный смысл нового проекта состоит не в полемике (никто ведь и не возражает) и не в тотальном поиске альтернативы традиционной истории литературы (ее, кажется, тоже никто не собирается отменять), но в увлекательно пестром множестве "других" версий и "других" путей, которые с готовностью и завидным азартом предлагают нам авторы-участники 59-го номера. Отправная точка в большинстве случаев - кризис внутренний (об этом в "НЛО" говорят всегда и много) и печальные констатации унижения собственно литературы: русская литература теряет читателей, русские кафедры теряют студентов, русское литературоведение теряет спонсоров итд. Тема опять же не нова, в "НЛО" об этом разве что стихов еще не писали. Теперь вот и стихи есть: спецвыпуск открывается элегическим фрагментом из поэмы Андрея Полякова "Прощание". Смысл его темен, как тень от дыма, но вывод прозрачен - спасенья нет!

Когда над статуями дыма
с небезопасной высоты
роняет русская камена
большого севера цветы,
то не цветок подобен свету,
но свет - подобие цветка,
где переводит сигарету
пока бесшумная рука.
Тогда прощай, моя отрада,
моя любимая мечта -
уж мы тропой воздушной сада
не пронесемся никуда!
А взоры дев, и гул дубровы,
и ночью пенье соловья зеркального -
на все готовы, но не загадываю я,
что не спасут: пастушья Флейта,
субботы мертвое Зерно,
Лимонов, Лотман, Лена, Лета,
Кино, Вино и Домино.

Все прочие - не поэты - предлагают разные пути спасенья. Самый оригинальный, как всегда, у Мих.Гаспарова ("Как писать историю литературы"). Путь этот не нов, хотя для Гаспарова логичен: если русская классическая литература мертва, как об этом пишут в газетах, то изучать ее надо в тех же категориях и с тех же позиций, что Гомера и "Слово о полку Игореве".

"В русском формализме было два новаторских подхода к литературе: в Петербурге ОПОЯЗ переносил на классиков опыт современности, и классики изощрялись в новаторстве, как футуристы, а в Москве в ГАХНе Б.И.Ярхо смотрел на современность с опытом фольклориста и медиевиста, и реализм-натурализм для него оказывался аналогом гробианства XVI в. Все мы знаем, как много нового дал нам увидеть первый, оживляющий подход к литературе ("как Пушкин помогает нам понять Сорокина и Проханова?"); но не меньше полезного может дать и второй, омертвляющий подход к литературе. В сказках живая вода действует только после мертвой. Или, говоря менее обидными словами: пока литература жила, история литературы была историей новаторства (даже если Пыпин и Шкловский понимали новаторство по-разному), когда литература умерла, история литературы становится историей традиционализма".

Подобный "класически-умертвляющий" подход предлагает Сергей Завьялов для описания "советской поэзии": суть в особого рода "этикетной культуре", скрывающей некий "травматический опыт".

"Думаю, что советская поэзия требует сейчас для своего прочтения столько же усилий, сколько требуют исландские висы или якутские олонхо. Это памятники погибшей культуры, где сквозь ритуальные жесты, сквозь фигуры этикета покорности, сквозь мазню декораций с огромным трудом можно прослушать движение человеческого начала, разгадать тщательно скрываемый травматический опыт".

Сюда по некоторой "тематической" смежности (гербарий!) примыкает "антологическая" статья Андрея Устинова, где остроумный и неожиданный ход кроется в сюжете довольно привычном: история литературы с точки зрения гипотетического составителя антологий и издательских серий.

Есть другие пути, исходящие из тех же "умертвляющих" посылок, но обратные по логике: если всем так скучно возиться с этим покойником, может, его приодеть и подкрасить, может, его реанимировать на манер голливудских динозавров?

"Историко-литературный курс, например, может быть устроен по образцу "тематического парка" ... Посетитель такого "парка" обживает культурно далекий мир, открывая в нем сопряженность, неожиданную взаимоувязанность (Zusammenhang) далековатых друг от друга процессов и явлений. Представим себе для примера "парк" под названием "Эпоха классического реализма" ...итд. Там же (Татьяна Венедиктова. "О пользе литературной истории для жизни") нам предлагают пойти по пути "детектива" и "сделать предметом "розыска" концепт, фигурирующий в разных обличьях, или термин-омоним с подвижным, ускользающим, изменчивым наполнением - это ли не интригующая задача?". Новость в такого рода "новаторском" подходе составляют, надо думать, актуальные ярлычки, что же до Zusammenhang и истории концептов, то, кажется, этим - хорошо ли, плохо ли, но занимались и без "другой истории".

Очередная вариация опоязовских моделей - точнее, классической тыняновской работы "Архаисты и новаторы" - у Б.М.Гаспарова ("История без телеологии"): речь о нелинейности исторического времени и о том, что двигаясь вперед, история зачастую движется вспять.

Еще одну версию "другой" истории литературы как следствие опоязовской традиции, но в контексте опыта "Анналов", предлагает Александр Строев:

"Литературоведение следует по тому же пути, который прошла историческая наука, в первую очередь французская (школа "Анналов"), сосредоточившаяся на изучении "малой" истории: место войн и революций заняли быт, пространство, формы социального поведения, изменение ментальных структур. Потому хочется увидеть "Историю русского литературного быта" - эту идею начали разрабатывать еще опоязовцы и их ученики". В том же авторском проекте ("История литературы: воспоминание о будущем") - история переводной литературы как история влияний, история нереализованных проектов (издательских заявок) параллельно с историей бестселлеров, синхроническое описание (словари) символических фигур, литературных предметов и литературного пространства, наконец.

Неизбежный на этих страницах "социологический" извод истории литературы находим у Бориса Дубина и Льва Гудкова: "история самого института литературы (история основных социальных ролей его составляющих, их институциональных ресурсов и групповых форм, то есть частные истории разных типов писателя, критика, литературоведа, цензора, читателя, преподавателей литературы); б) история взаимоотношений этого института с другими социальными институтами - религией, семьей, школой, властью, рынком, цензурой и т.п.; в) история публики (литературного успеха или непризнания, соответственно, ролей писателя-гения, дилетанта, графомана, профессионального умелого беллетриста, поставщика массового чтива и проч.)". То, что мы привыкли называть "историей литературы" - "описание смены или динамики механизмов смыслообразования", - превращается у этих авторов в "историю литературности".

Кажется, все же в большей части "версий" и "проектов" мы обнаруживаем путь не радикальный (скорее - эффектный), и по логике своей как раз таки обычный: приложение к известному предмету некой новой (или не очень) интерпретаторской модели. Предметом чаще становится XVIII век, и это тоже своего рода традиция. Андреас Шенле апеллирует к "Диалектике Просвещения" Хоркхаймера и Адорно и, соответственно, к "Der Philosophische Diskurs der Moderne" Хабермаса, Карамзин прочитывается здесь в топике "руин"; Илья Калинин подвергает утопический "петербургский текст" "риторическому анализу" по Полю де Ману. Сколь широки возможности "приложения" модных методик, в очередной раз демонстрирует Александр Эткинд: русскую литературу и русскую историю, полагает он, можно читать в контексте постколониальных штудий (через популярную на постсоветском пространстве книжку Эдварда Саида "Ориентализм").

Но мы в заключение выделим работы, где пафос скорее "традиционалистский": любое новаторство начинается с инвентаризации того, чего нет (Николай Богомолов. "Несколько размышлений на заданную тему").

Однако следующий шаг - объяснение - может строится на принципах обратного порядка, антисубъективистских, так скажем:

"Я понимаю, что взгляд на историю как на совокупность реально происходивших событий безнадежно устарел и должен замениться представлением о различных мыслительных игрищах для философов, игроков в бисер или веселых компьютерных мальчиков и девочек. Но почему-то еще существуют (и, кажется, не скоро перестанут существовать) люди, для которых история не место для собственного самоутверждения ее описывателей под неким углом зрения, а объект, обладающий своими законами, от них не зависящими и подлежащими пониманию как некоторая реальность, живущая вне нас и не нам подчиняющаяся".

Наконец, последняя цитата в этом обзоре "других историй" принадлежит редактору историко-литературного отдела "НЛО". Мария Майофис представляет работу В.Э.Вацуро "Пушкин и литературное движение его времени":

"В поздних работах Вадима Эразмовича Вацуро возникает поучительный для нас облик филологии. Это филология растущая и становящаяся - причем не только и не столько в прибавлении фактов, но в прибавлении новых концепций, в критике и уточнениях концепций старых. Это филология остросовременная, это филология, без специальных деклараций оперирующая фактами далеко не только "литературного ряда". Наконец, это филология дружественная - не претендующая ни на исключительность, ни на универсальность, не ищущая адептов (и потому, может быть, излишне кратко и камерно говорящая о своих теоретических основах), не занимающая оборонительных позиций, но ждущая внимательных и доброжелательных читателей".

• Журнальное чтиво. Выпуск 127