|
||
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь |
Журнальное чтиво. Выпуск 136 "Звезда" #5 Дата публикации: 1 Июля 2003 получить по E-mail версия для печати Майская "Звезда" задержалась месяца на два, однако у нее на то были причины. 5-й номер - юбилейный спецвыпуск, он толще обычного, и в нем практически нет случайных текстов: он состоит исключительно из "петербургских фантазий", петербургских мемуаров, петербургских путешествий, петербургских реконструкций и... некоторых прочих юбилеев. Кроме 300-летия Петербурга майская "Звезда" отмечает 100-летие Николая Заболоцкого и 100-летие же Евгения Мравинского. К юбилею Заболоцкого Самуил Лурье помещает полный текст "Ночных бесед" 1929 года: первые две беседы в той или иной степени повторяют первые главы "Торжества Земледелия", и лишь третья, по формулировке публикатора, "уходит совсем в другую сторону... и на другую глубину". "Торжество Земледелия" в свое время публиковалось в "Звезде" (в 1929-м и 1933-м), потому логично, что первая публикация "Ночных бесед" происходит тоже в "Звезде". 100-летие Евгения Мравинского "Звезда" отмечает мемуаром Гавриила Гликмана "Маэстро Мравинский". А открывают юбилейный номер культовые Андрей Битов и Валерий Попов. Короткая проза Битова называется "Дежа вю", посвящается Городу, и там цитаты из себя, пересказы себя и сюжеты о себе.
"Свободное плавание" Валерия Попова не столь пафосно и имеет подзаголовок "петербургская фантазия", это - памятуя неизбежную традицию городского текста - очевидная венецианская травестия. Забавно, что единственный общий сюжет у культовых петербургских прозаиков связан с плавающими в каналах резиновыми изделиями:
Петербургские рассказы Натальи Толстой называются "Новые люди" и "Змея и чаша". Последняя имеет отношение к аптеке, хотя все прочие змеи в этом номере - медные и относятся непосредственно к "петербургскому тексту". Хотя, заметим сразу, рубрика, названная почему-то "Символы города", никакого отношения к настоящей культурной символике не имеет: по большей части это архивная история. Ева Берар в подробностях воспроизводит историю постройки и перестройки петербургской ратуши ("Столица и город"), по всему судя, гражданские (городские) власти здесь оставались в загоне, уступив величие военным и имперским. Во всяком случае, до тех пор, пока не переехали в Смольный. Но это случилось уже по окончании петербургской эпохи. (Эпоха ленинградская представлена, главным образом, блокадной прозой, и здесь удивительный "человеческий документ" - "Блокадное письмо" Александра Лодкина). Но в тех же "символах..." Юлия Кантор с огромным количеством архивных выписок реконструирует первые советские десятилетия Эрмитажа ("Реальность и соцреализм"). Наконец, Михаил Пьяных там же сообщает нечто о Блоке и "Медном всаднике", и это "нечто" в жанре пресловутой "эссеистики" от "Звезды". Регулярные "купипродамы" Эдуарда Шнейдермана, на этот раз хоть и не 300-летние, но едва ли не самые ранние:
А в отделе переводов иностранные путешественники, англичанин и итальянец. Англичанин - Джеймс Эдвард Александер - прибыл в Петербург, разумеется, морем в мае 1829-го, и перед нами, по преимуществу, записки моряка. Кажется, самое любопытное здесь - единственное авторское примечание: "Неопытному путешественнику, возможно, будет небезынтересно, что мой багаж состоял из двух непромокаемых чемоданов, складной кровати из медных трубок, надувной подушки и спального мешка, куда не могут проникать насекомые. В одном чемодане хранились мундиры и белье, в другом - книги и инструменты. Кивер находился в квадратной коробке; весь багаж составлял поклажу для одной лошади". Венецианец Франческо Альгаротти явился в Петербург летом 1739-го. Кажется, он был первым человеком, назвавшим этот город "окном в Европу" ("огромным окном на Севере, через которое Россия может смотреть в Европу"), по крайней мере, на него ссылается Пушкин в "Медном всаднике". Так что эта публикация в юбилейной "Звезде" замечательна, кроме всего прочего, тем, что переводит в разряд общедоступных один из основных источников пушкинской поэмы. В свою очередь, Альгаротти, описывая петербургский пейзаж и окрестные леса, неведомые лучам в тумане спрятанного солнца, приводит цитаты из Данте и Вергилия. Характерно, однако, что венецианец не склонен видеть в этом городе с каналами какого бы то ни было сходства с Венецией. Петербург глазами венецианца - город голландский, конечно же. Между тем, в отделе архивов "Облик Петербурга" М.В.Добужинского, написанный к 240-летию города, и там обзор архитектурных эпох и перемен, - как то за без малого сто лет, что прошли между путешествием Альгаротти и пушкинской поэмой: "В то время Петербург уже давно потерял первоначальный петровский вид голландского города "Санкт-Питербурха" с черепичными крышами, регулярными стрижеными садами, низенькими барочными домами, подъемными мостами на каналах и многочисленными золотыми шпилями церквей. <...> Волна классического стиля, созданного Французской революцией, расцветшего в форме так называемого ампира при Наполеоне, пронеслась по всей Европе. Этот стиль империи нигде не привился так, как в России, приняв своеобразные русские формы, и именно он придал в то время столь грандиозный облик "парадной" стороне столицы". Это "мирискусническое" архитектурное обозрение продолжается от юбилея к юбилею, и следующая эпоха - т.н. "Петербург Достоевского", по Добужинскому, "упадок стиля": "К 60-м годам чувство стиля вообще начинает утрачиваться (как и всюду в Европе) и наступает период эклектизма, смешения всех стилей, и по сравнению с блестящим периодом начала века наступает настоящий упадок. К классической архитектуре Петербурга отношение постепенно меняется, ее презрительно называют "казенной", "казарменной", "аракчеевской", наступает как бы слепота в отношении дивных петербургских ансамблей, их перестают ценить и беречь, видя в них лишь монотонность и скуку". После расцвета "квазивизантийщины" наступает "банальный среднеевропейский модерн", и к 200-летию окончательно "уничтожен был исторический, суровый петербургский "пейзаж", когда памятник Петру стоял как единый остров на огражденной, пустой, замощенной булыжником площади". Собственно, Медный Всадник как опознавательный знак Петербурга оказывается в центре этого юбилейного выпуска, мы к нему возвращаемся всякий раз, но лучшим текстом здесь оказывается (как и всегда, впрочем) "Змей" Омри Ронена. Ронен вспоминает, как впервые прочел "петербургскую поэму" в однотомнике с картинками Добужинского и Бенуа. Однако главным героем этого выпуска "Из города Эн" стал как раз таки отсутствующий в пушкинском сюжете змей:
Далее там следует рассуждение о зависти, которую медный змей, поверженный, но не истребленный, призван олицетворять в Фальконетовом памятнике:
А завершается все это библейским сюжетом об исцелении подобного подобным ("И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив"), и кажется, несвойственным для этого автора оптимистическим пафосом об уроке "медного змея" и его роли в новой русской истории: "Медный змей убережет детей, играющих вокруг гиганта в темных лаврах, от яда своих собратий". Кроме заметок "Из города Эн", в этом номере еще один роненовский текст: два написанных совместно с М.Л.Гаспаровым монографических комментария к "театральным стихотворениям" Мандельштама (своего рода "петербургско-венецийский" цикл). Было бы странно, если бы в юбилейном номере не оказалось постоянных "гениев места", вечных персонажей "Звезды" Бродского, Набокова и Довлатова. Набоков, правда, появляется здесь окказионально - цитатой у Добужинского, Бродский подробно и увлекательно рассуждает о музыке в интервью с Еленой Петрушанской. А Довлатов расхаживает в костюме Петра ("реальный комментарий" Ник. Шлиппенбаха к известному рассказу из "Чемодана"). А заканчивается номер архивом из недавней ленинградской литературной истории "Памяти Владимира Губина". Речь там о группе "Горожане", причастностью к которой, кстати говоря, так гордился Довлатов. поставить закладку написать отзыв
|
inna@inna.kiev.ua |
|
||