В прошлый раз "Октябрь" вместе с "Арионом" (совпадение характерное, но не умышленное) мы читали в апреле, и то был первый в этом году "Арион" и... первый же "Октябрь". Теперь пришла пора второго "Ариона" и 6-го (июньского) "Октября", каковой "Октябрь" открывается "повестью о необычных приключениях святого Павла". Повесть называется "Последний апостол", автора - Светлану Чураеву - представляет Владимир Маканин:

Проза Светланы Чураевой - внешне легкая, но одновременно тонкая, выверенная в каждом слове - оптимальная проза для читателя наших дней.

Проза в самом деле легкая и в каждом слове выверенная. Читатель наших дней может не бояться неожиданностей:

- Ты слышишь мертвых, это хорошо.

- Я познал языки человеческие и ангельские, - с достоинством подтвердил Павел.

- А любви не имеешь, - усмехнулся Варнава... итд.

Опять же, прозу легкую и тонкую ленивый до первоисточников читатель наших дней уже имел возможность прочитать в нашей Сети - на сайте "Гулькин Парнас".

А в июньском "Октябре", кроме повести о последнем апостоле и его необычайных приключениях, рассказ Ильдара Абузярова о "сокровенных желаниях" жителей Нижнего Хутора - рыбака Вялле, охотника Ласле, писателя Оверьмне, девочки Ляйне и мечтательного резонера Арве. Все они марийцы и мечтают быть финнами. Или хотя бы получить в подарок финский ластик или тетрадку. А если мечты не сбываются, тут же заводят разговоры о самоубийстве. Кажется, финны тоже так поступают, если верить статистике. Еще в этом номере два "психодраматических" рассказа Ольги Сульчинской про женское счастье-несчастье и про чужих жен по имени Лена. А стихи Ольги Сульчинской регулярно можно встретить в том же "Арионе".

Между тем самая увлекательная проза "Октября" - мемуары Бориса Васильева "Оглянись на середине" с подзаголовком "комментарии к прожитой жизни". Фактически, перед нами продолжение другого "семейного романа" Бориса Васильева - "Были и небыли" и первая часть книги "Мир необычный", которая вскоре выйдет в издательстве "Вагриус". (Этот издательский анонс редакция помещает в конец журнальной публикации, а заканчивается она известием о начале войны 22 июня 1941 года.)

Июньский "Октябрь" продолжает занимательные кулинарные "процессы" ("Процесс еды и беседы") от Наймана-Наринской, теперь в ход пошли овощные супы и рыбные блюда. Рецепты там остроумнее, чем "беседы", однако, похоже, все-таки эти рецепты не стоит принимать всерьез. По крайней мере, я с трудом себе представляю, как кто-нибудь из благодарных читателей "Октября" решается изготовить томатный суп-биск на шесть персон:

Разрежьте на мелкие кусочки помидоры в таком количестве, чтобы весь объем составил 2 стакана. Добавьте 2 чайных ложки сахара и тушите 15 минут. Протрите сквозь сито.

Налейте в кастрюлю 4 стакана молока, всыпьте полстакана панировочных сухарей (лучше если вы их сделаете сами из подсушенного белого хлеба), положите полголовки лука, воткните в луковицу 6 палочек гвоздики, подкиньте веточку петрушки, небольшой лавровый листок. Все это подогревайте на маленьком огне. Выньте все пряности, а загустевшее молоко протрите сквозь сито.

Перед самой подачей на стол соедините обе массы, молочную и томатную, нагрейте до кипения, посолите, поперчите и понемногу втирайте ложкой треть стакана сливочного масла.

Но тот, кто все же изготовит собственноручно панировочные сухари, протрет сквозь сито загустевшее молоко и вставит в соответствующую луковицу ровно 6 палочек гвоздики, а затем оправится от гремучей смеси молока с помидорами, может с чистой совестью предаться ностальгии по "Беломору" в исполнении Михаила Холмогорова: именно "Беломор" сменяет здесь изысканно-интеллектуальные рецепты от Наймана-Наринской в рубрике под названием "Метафизика быта".

Теперь подошла очередь стихов, и это будет "Арион", хотя в том же "Октябре" мы находим еще одного постоянного автора "Ариона" - Илью Фаликова с "потусторонней элегией":

Добился своего, ополоумел,
Разбился, недослушал филомел.
За что же вы меня? Я чист и смел
Да и не сразу умер.
Я долго жил, владел живою речью,
Я обожал чужих, я бил своих,
А нынче ночь, и голос мой затих,
И никого не встречу.

Открывает "Арион" Юрий Ряшенцев, тоже элегический: здесь весна, Москва и подростковое кино:

Это только начало картины, которую мы не смотрели,
потому что сидели на заднем ряду в невозможном апреле,
и под тканью плаща
было царство такой раскаленной и праздничной плоти,
что и в жадном до киноискусства юнце-идиоте
все цвело, трепеща...

Дальше там происходит конфликт между ars и vita, побеждает, как ни странно, ars, но не потому что так уж хорош, а потому что vita brevis est.

Юрий Ряшенцев выступал в самой почетной рубрике "Ариона", которая называется "Читальный зал", там обычно солируют. Далее следуют "Голоса", это такой нестройный хор, в котором мы обнаруживаем квазиэлегического Алексея Пурина (в прошлом "Арионе" Кирилл Кобрин разыскивал днем с огнем современных элегиков и нашел... Пурина), еще там Анна Русс со стихами про ангела с белыми крыльями и про себя в черных ботинках:

Черные ботинки, голубые брюки,
Синие носки.
Я - как на поминки, я - как на поруки,
Я - как на куски.
Я - как на картинке - мучаюсь от скуки,
Маюсь от тоски.
Черные ботинки, голубые брюки,
Синие носки.

Валерий Черешня посвящает стихи "Хрусталеву и его машине", Дмитрий Тонконогов - русским классикам, Полина Иванова - Дмитрию Воденникову, Владимир Губайловский - математику Александру Гротендику. Вера Павлова - как всегда нечто афористическое про объятья:

Объятья - кратчайший путь
от твердого знака до мягкого,
от я до другого я.

Львовянка Марина Курсанова экспериментирует с неточными рифмами, киевлянин Александр Кабанов - с южными излишками метафор (впрочем, там речь про душные крымские ночи, однако у Кабанова всегда метафоры висят гроздьями, как крымский виноград).

А последний в этом пестром хоре... Бахыт Кенжеев с замечательным циклом про логику бесовскую и эвклидову.

Коль уж зашла речь о хоре: Леонид Костюков под рубрикой "Групповой портрет" сообщает нечто о "екатеринбургской ноте" в сегодняшней русской поэзии. "Екатеринбургская нота" вмещается в небольшое (по времени) пространство между Александром Еременко и Борисом Рыжим, объединяет ее носителей т.н. "энергия выталкивания" (здесь остроумный "эпиграф" из культового фильма "Экипаж": "Оставаться нельзя, взлетать - тоже. Принимаю решение - взлетать. Подробности обсудим в Москве". А point из Всеволода Некрасова:

причина смерти
что мы жили на свете
и непосредственная
причина смерти
это что мы жили в Москве, -

Москву здесь предлагается заменить на другой город).

В "Монологах" Глеб Шульпяков исполняет "Хвалу масскульту" - главным образом, за то, что "сделал то, чего не смогли сделать ни советская власть, ни литературная критика. Он очистил поэзию от чужеродных элементов; отфильтровал ее; вывел на чистую воду". Фильтрация выглядит так:

Поэты-максималисты научились хорошо зарабатывать на избирательных кампаниях. Поэты-минималисты наловчились сочинять рекламные слоганы. Поэты-маньеристы оказались неплохими поэтами-песенниками. Поэты "обнаженного приема" востребованы на телевизионных ток-шоу, не говоря - на модных показах. Метареалисты пишут сценарии фильмов на фантастические темы. А любовь масскульта к рейтингу? Отсюда бесконечные и бессмысленные схватки за титул первого поэта современности, которые наконец-то увенчались успехом. Просто в эпоху массовой культуры первых поэтов оказалось слишком много. У каждого клуба появился свой первый поэт. У каждого журнала. У каждого сайта. У каждого меньшинства и у каждого большинства. Есть первый поэт в пределах Бульварного кольца - и первый за пределами оного.

Правда, затем апологет масскульта признает, что все вышесказанное относится к поэзии "лишь по касательной", а "не по касательной" там следует какой-то смутно-архаический мессидж про форму и содержание.

Поэта и журналиста Глеба Шульпякова сменяет поэт и филолог Дмитрий Бак, у которого совершенно иное представление о причинах т.н. "фильтрации": беспредельная свобода самовыражения стала началом конца, и Интернет тут, что называется, "без вины виноват".

Фоновое присутствие в литературном пространстве "электронной" поэзии с ее парадоксальным равноправием высокого и низкого, нейтрального и пророческого, профессионализма и графомании - привело к кардинальному изменению самого статуса поэтического слова.

"Новая искренность" становится синонимом графомании, однако позитив и тут выглядит несколько смутно: что-то про "выбор собственного голоса" и привычный перебор имен - от Чухонцева до Рейна и от Бориса Рыжего до... Олеси Николаевой.

То были "Монологи", а в "Диалогах" - многоэтажная Америка глазами француза и глазами русского. Америка там всякая, только "диалогами" это не назовешь, ни Доминик Фуркад, ни Алексей Алехин не ищут здесь собеседников.

В "Анналах" Игорь Шайтанов вспоминает Артема Веселого, а в рубрике с малоудачным названием "Пантеон" Сергей Чупринин представляет недавно ушедшего волгоградского поэта Леонида Шевченко (в мартовском "Знамени" была его последняя проза). А в "Арионе" своего рода элизиум:

ЗАБВЕНИЕ САМО

Сидели, пили, хавали котлеты
забытые историей поэты,
а во дворе на золотых коньках
катался мальчик со свечой в руках.
Стояли женщины на маленьких балконах,
болтали критики за шахматной игрой,
на четырех слонах, на двух драконах
въезжал какой-то классик мировой
в бессмертный город. Мускулистый Маяковский
в кафе бессмертным ангелам хамил,
лепил снеговика Корней Чуковский,
и Фогельвейде трубочку курил.
В трамвае Пушкин проверял билеты,
и кто-то пел с пластинки о любви,
сидели в темной комнате забытые поэты
и перечитывали сборники свои -
там бабочек ладонями ловили,
там гладиолусы возлюбленным дарили,
ходили на индийское кино и
разливали красное вино.