О поучительности новейшего канкана

Августовское "Знамя" явилось в "Журнальном Зале" в последнюю неделю июля, и там окончание "романа-мартиролога" Юрия Арабова (о начале мы писали не так давно). Июльская подача заканчивалась беседой Брежнева и Андропова в жанре анекдотов позднего застоя, что, кстати, не вполне соответствовало романному времени. Однако с тех пор "Биг-бит" пролистнул лет тридцать, туда вместились криминально-коммунальные интриги с членовредительством (в буквальном смысле), комсомол, военкомат, кинопробы, письма вождям и обратно, и даже счастливая сказка-утопия о внезапном явлении главного героя на вилле Леннона в Титтерхерсте и чудесном воссоединении ливерпульской четверки. Предполагалось, что все вместе - и с Федей Фетисовым во главе - они исполнят "Королеву красоты". Финал, однако, мрачен: чуда не произошло, рок-н-ролл мертв, Игорь Крутой жив, наш герой лабает Шуфутинского по заявкам "продажных олигархов" и валютных проституток, на последних страницах возникает юная защитница российских лесов Настя Эппл, и она напоминает постаревшему Фету его безумную-безумную юность:

- Леннон! - вдруг выстрелила Настя Эппл.

- Маккартни, - машинально откликнулся Федор.

- Точно! Вот мы и узнали друг друга!.

После чего - заключительный марш, жизнеутверждающий и неубедительный:

Федор Николаевич сделал на площади круг почета и поехал в противоположную сторону.

- Я знаю, - повторил он сам себе. - Знаю, что жизнь не кончена.

Навстречу ему неслись зеленые леса, которые собиралась защищать Настя Эппл.

Это похоже на плохое кино, однако, если верить другому автору "Знамени", все это непременно должно было происходить. Потому как "то, что происходит во французской литературе, может произойти только во французской литературе, взять хотя бы идиотские похождения графа Монте-Кристо, а то, что происходит в русской литературе, свободно может произойти в Рузаевке, на фабрике резиновых изделий, в любой задавшийся вечерок". То была цитата из Вячеслава Пьецуха, разыгрывающего на этих страницах "анекдоты под Гоголя". За стилизациями Пьецуха следуют книжные рассказы Евгения Бестужина, отчасти напоминающие книжные рассказы... Олега Постнова, его фирменный коктейль из Хорхе Луиса Борхеса и Владимира Федоровича Одоевского. А лучшая в этом жанре - короткое русское фэнтази о "выпавших из ума", как правило, с летальным исходом - и в 8-м номере "Знамени" жанр этот преимущественно представлен; так вот, лучшая здесь - Ольга Ильницкая: ее "три рассказа" озаглавлены "Председатель летальной комиссии". Вот концовка одного из них, под названием "Павлов и его мама", - там сочинительница больного Павлова приходит к его лечащему врачу:

За окном сгущались сумерки. В палате темнело.

- Я думаю...

Но доктор прервал меня:

- Не думайте.

И, помолчав:

- Мой вам совет. И не пишите.

То была проза 8-го "Знамени", в отделе поэзии Геннадий Русаков ("Стихи Татьяне") с неожиданными отсылками к Павлу Васильеву: Мне носить бы, Татьяна, штаны кавалерского плиса / и платочек на шее, чинарик по краю губы... / Я прошелся бы фертом в сезон созреванья редиса / - футы-нуты-Анюты, не надо фартовей судьбы!), Олег Хлебников со "Стихами для Еремы" и с посвящением Александру Еременко:

Он живет как поэт - он не пишет стихов,
только странные строчки припоминает.
Ничего нет в рисунке важнее штрихов,
и достаточно их, если кто понимает.
То не помнит себя, то не любит себя,
а поэтов иных помнит и почитает -
почитает, собьется, опять начинает
и бормочет та-та, тайный смысл торопя.

Татьяна Бахмина посвящает подборку Феликсу Светову ("Стихи Свету"). И в этом ряду - стихов для - выделяется Елена Тиновская со стихами из - русскими стихами из Германии (На станции никто меня не встретил / Мой поезд укатил на Ольденбург... итд.).

В "Архивах" желчная эротика Юрия Домбровского в интонациях несносно-наблюдательного Стерна и позднего сбивчивого Лермонтова:

И разойдемся мы опять
Резину старую жевать,
Искать мучительно причину
Тому, что жизнь прошла за грош;
Стихами мучить молодежь,
В чужих садах срывать малину...

В рубрике "Non-fiction" пошловатые анекдоты от Гриши Брускина с подзаголовком "свидетельства". Затем в рубрике "Свидетельства" "Рабочие тетради..." Александра Твардовского (очередная подача). Не исключено, что это всего лишь оплошность вебмастера "Журнального зала", но... в жанре Гриши Брускина.

А остальная non-fiction августовского номера посвящена проблемам народного образования, и здесь две очень разные статьи. Вячеслав Глазычев рассуждает "о пользе чтения старых книг", повод (он же - книга) - "Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство" Афанасия Фета, изданная два года назад "Новым литературным обозрением". Тут дело не в "наивных" параллелях с настоящим порядком вещей: Глазычев пытается от них уйти, хотя с них начинает. - Автор "Лирического хозяйства" находился в неизбежном конфликте с современной ему "демократической журналистикой", и находится в этом конфликте по сей день.

"Если и в наши дни, - пишет Глазычев, невольно впадая в стилистику первоисточника, - повседневно сталкиваемся с тем, что в телевизионных очерках присутствует либо плаксивый оттенок (все в разрухе, все пропало и пр.), либо оттенок изумленного умиления по поводу какого-либо чудаковатого индивида, нечто делающего, вопреки всем обстоятельствам, то это давняя традиция. Пишущим не интересно все то, что происходит на самом деле в глубинной России, да они особенно не скрывают этого, предпочитая дедуцировать на основе чистого умозрения. Отнюдь не случайно совпадение тональности в "левой" публицистике и в публицистике якобы нейтральной: и там, и тут господствует маргинализованная озлобленность на ход вещей - трудный, конечно, но неизбежный; и там и тут царит люмпенская обида на весь свет и более ничего".

Однако суть заметок в "Знамени" в попытке уяснить природу неофициальной ("неформальной") экономики, на которой, собственно, и строится жизнь российской провинции, а кроме - противостояние "знания от литературы" и знания реального, прагматического. В завершение большая цитата из Фета:

Что уж тут значит широта идей, одному Богу известно, а на деле это выходит мочальный хвост, который, для назидания, прицепляют к произведению. Этот мочальный хвост литературы потянулся у нас по всем отраслям искусства и даже жизни. Мы ничего знать не хотим. Нам давай поучительную музыку, таковую же поэзию, живопись, скульптуру - словом, все поучительное. Одна хореография отстала. Не думаю, чтобы новейший канкан был особо поучителен... Виноват, виноват! К канкану-то, напротив, и сводятся все современные искусства, с тою разницей, что все остальные обязаны говорить о том, что не следует делать, а канкан в очию показывает, что именно требуется. Гоньба за мочальным хвостом производится до того усердно и добросовестно, что в драме, в статуе, в картине нет уже ни драмы, ни статуи, ни картины, а торжествует один мочальный хвост с кислым запахом рогожи.

Собственно, о поучительности новейшего канкана, или о пользе чтения (писания) плохих книг всерьез размышляет Марина Загидуллина - "Новое дело интеллигенции, или Хождение в народ-2". Здесь книгой-поводом стала "Первая десятка современной русской литературы" таллинского журналиста Бориса Туха. В "первую десятку" входят Акунин, Бушков, Веллер, Дашкова, Маринина, Пелевин, Радзинский, Сорокин, Токарева, Толстая. Характерно, что ни автора "десятки", ни его вдумчивую читательницу не заботит заведомая разность персонажей: все они, по мысли Туха-Загидуллиной, принадлежат литературе "коммерческой", а значит - массовой. В зачине там литературоведческий негативизм Льва Гудкова, так что и результат соответствующий. Тот очевидный факт, что Бушков и Толстая, Сорокин и Радзинский предполагают все же разного порядка "коммерческие проекты", непересекающиеся ни под каким углом читательские ниши, что они, в конце концов, из разных "литератур", новейших исследователей "массовой литературы", похоже, не занимает вовсе. Любой автор, имеющий "коммерческий успех" - неважно, какого порядка и каким путем, - называется здесь "массовиком" и "борцом за право народа на собственные вкусы".

Разговор о т.н. "технологии успеха" продолжается в "Конференц-зале" "Знамени", однако иные участники его все же в состоянии "заметить разницу" между "проектами". По крайней мере, как справедливо отмечает Людмила Бакши, грамотный пиар - это всего лишь "инструмент вписать то или иное явление в правильную графу, то есть в ту, которая соответствует определенным установкам", он, в свою очередь, зависим от культурной мифологии, и он отнюдь не всесилен.

И последний пример "смешения проектов":

То, что сейчас я скажу, вероятно, зажжет негодованием пламенное сердце шестидесятника. Булат Окуджава на бумаге никогда не получил бы и тысячной доли того признания, какое обрел с гитарой. И что в том дурного? Если я уподоблю его Алексею Фатьянову, Ст. Рассадин, к примеру, вероятно, оскорбится, хотя, согласимся, - Фатьянов был "тоже" автором прекрасных песен, пусть и в ином роде. Или вот - приготовились! - Николай Доризо, отличный романсовый поэт, многие из текстов которого, как, например, из кинофильма "Разные судьбы", ну никак не уступают текстам Окуджавы.

Это был Сергей Боровиков ("В русском жанре"). Кажется, перед нами все же хорошая иллюстрация того, как социология успеха способна сама себя загнать в тупик. Впрочем, Сергей Боровиков - не социолог от литературы, он лишь наблюдатель, порой несносный.