Эссеистика в восьмом "Новом мире" - партиец Дмитрий Быков и вольный философ Александр Образцов.

1.

Человек пишет серию коротких литературно-критических эссе о книгах и писателях в предназначенном для этого жанра разделе "Нового мира" "Книжная полка":

"Лично я начинаю уважать писателя, когда он...", - это вступительная фраза к эссе об Алексее Иванове.

Другой зачин: "А это читать не скучно. Потому что не проза".

Или (уже в тексте): "Причем я против такого подхода ничего не имею...", то есть, нормально, можно, парнишка, дерзай, не имеет мэтр ничего против.

Или: "заговорим, бывало, на "Пресс-клубе" о социальных проблемах, о макроэкономике и прочем, а тут Латынина с копанием в мелочах..." (Пресс-клуб - это, как я понимаю, передача такая на ТВ, в которой звезды журналистики публично общаются).

Ну, и так далее.

Это ж какую несокрушимую уверенность надо иметь в ценности своего высказывания!

Или, наоборот, - какой степени комплекс неполноценности нужно взрастить, чтоб становиться в такую вот позу (очень все это напоминает сон шукшинского Пашки Колокольчикова, когда тот в генеральском мундире и накинутом сверху белом халате стремительно проходит по палатам районной больницы, отдавая краткие распоряжения-назначения: "Этому пирамидон! И этому пирамидон!" Симпатичный был персонаж).

Лично я склонюсь к последнему. Потому как суждения эти роняет не Солженицын и даже - не Вознесенский.

Это Дмитрий Быков так пишет.

И есть в его текстах суждения и точные, и проницательные, и тонкие, и даже за душу берущие (про ситуацию с умершим недавно писателем Головиным, например: "Пока он был рядом - его можно было не замечать; когда он ушел - сразу обозначилась ничем не заполнимая пустота"). То есть текст как бы предполагает некое содержание, которое должно развиваться и захватывать читателя по мере выговаривания автором заветной мысли. Но - не получается (возможно, только у меня). Фразы, процитированные выше, как колючая проволока, ограждающая меня от автора и от текста. Мне предлагается роль слушателя, к которому обращаются сверху вниз - с кафедры или с трибуны.

И дело не только в позе автора, изрекающего, а не беседующего. Есть еще одно обстоятельство, отягчающее для меня, например, как читателя, совместное с автором размышление над затронутыми им темами, - это позиционирование автором себя в некоей, уже за границами обсуждаемого предмета находящейся, литературно-идеологической ситуации. Не выражение позиции, а именно позиционирование - тут есть разница. "Надо же когда-нибудь напомнить читателю, что есть литература и помимо "Вавилона", да, собственно, в "Вавилоне" она и не ночевала..." - этот наскок на сайт Кузьмина никак не мотивирован обсуждаемым в тексте предметом. И этот пассаж воспринимается как акт эстетического позиционирования Дмитрия Быкова по отношению к поэзии "Вавилона". Так же, как, скажем, неожиданное появление в тексте о Михаиле Веллере фигуры Павла Басинского: заявления Лимонова и Веллера "вызывают приступы бешенства разве только у П.Басинского, у которого это стало уже каким-то перманентным состоянием. Смотри, городовой, однако, чтоб он никого не укусил" - тут уже, видимо, позиционирование себя как представителя новейшей генерации "патриотов-державников" по отношению к патриотам, так сказать, вчерашнего дня. Есть в тексте и уточняющая, указующая стрелочка: критик Аннинский, уважительно именуемый здесь Львом Александровичем, в беседе с автором сказавшим однажды ... - далее следует цитата, необходимость которой в данном тексте тоже сомнительна. Но уместность или неуместность цитаты (при внимательном чтении достаточно бессмысленной и потому требующей своего контекста) не имеет здесь значения. Автору важно было уважительное упоминание самого имени Аннинского как идейно близкого. Так сказать, обозначить свое отношение к нынешним "либералам-фашистам", которых воротит от идеологической всеядности Льва Александровича.

Ну, а собственно идеологическая составная процесса позиционирования выскакивает у Быкова в его заметках о кинокритике Москвиной: "Москвина отлично понимает главную современную дихотомию, главный выбор - Афины и Спарту, дом и государство. И не тешит себя иллюзией, что можно построить сильное государство, не разрушив частную жизнь множества его граждан". Тут уж не Пашка Колокольчиков, тут, извините, сам Катон Старший, каждую речь свою, чему была она ни была посвящена, заканчивавший фразой: "Карфаген должен быть разрушен!" То есть, о чем бы мы ни читали у Быкова, о Вячеславе Рыбакове, Алексее Иванове или о Стивене Кинге, мы всегда должны помнить, кто такой Быков: новый этатист, бесстрашно бросающий вызов и Кузьмину, и Басинскому. Боец. Он так и говорит в своем тексте, обращаясь к кинокритику Москвиной: "Привет бойцу от бойца", а в следующих строках своего текста таким же задорным представлением рекомендует читателю своего очередного персонажа Михаила Веллера: "Тоже боец, настоящий, проверенный."

Нет, нормально. Должен же человек выговориться, выразить себя. Ну, а если материл, на котором строится этот "метасюжет" друзей и врагов Быкова, не очень для этого подходит, тем хуже для материала. Будет что-то вроде "товара в нагрузку", это как в советское время, когда в книжном магазине продавали "Золотого теленка" в комплекте с книгой Феликса Кузнецова. Но тогда было проще, Ильф и Петров были сами по себе, а Кузнецов сам по себе. Быков же попытался вбухать в один флакон и лирику, и эстетику, и идеологию с политикой. Нагрузить эстетическое партийным. В результате текст уплощается. А жаль. Что-то там маячило в заметках о стихах Караулова или о прозе Головина личное, быковское, так и не развернутое по причинам ожесточения внутрилитературной идеологической борьбы.

2.

В том же восьмом номере "Нового мира" небольшая подборка эссеистики питерского литератора Александра Образцова. Дискурс как бы тот же - жизнь и культура, история и Россия, человек и государство и так далее. Но вот интересно, пространство для мысли там несоизмеримо с быковским, оно уже не измеряется длиной идеологического поводка. Образцов пишет плотно. Даже как бы суховато, но это та ситуация, когда, как говорил когда-то Матевосян о Битове: вот человек думает, он просто думает и получается проза. Автор предлагает мне вместе с ним не только продумать, но и пережить мучающую его мысль Он не учит, он не борется за утверждение обретенной им истины, он ищет ее ("Атеизм приобретает смысл только в том случае, если Бог существует... Когда Розанов говорит о неполноте сотворения мира, об ошибке Отца, которую тот заметил слишком поздно, это и есть голос сироты (то есть атеиста - С.К.), желающего верить в то, что родители живы и разыскивают его. Как это ни издевательски звучит... Но если жизнь для меня - изумительна, если я наслаждаюсь даже ее неполнотой, скудностью, если не хочу терять ее, не хочу иной жизни (а эта, безусловно, конечна)? Кто же я, как ни сирота?").

Перейдя от чтения Быкова к чтению Образцова, я почувствовал, как во мне переключают напряжение с 127 на 340. Эмоциональное напряжение создается не крутизной нынешних внутрилитературных идеологических раскладов, а напряжением интеллектуальным. Мужеством, с которым автор думает.

Цитата:

"...зачем народу литература? Является ли она для него жизненно важной? Может народ существовать без Данте, Тютчева, Фолкнера?

Да, может. Народ доказал, что он может существовать без религии, без литературы, без нравственности - на одном голом энтузиазме. Надо ли ужасаться падению народа после Семнадцатого года, надо ли задавать гамлетовские вопросы?

Это сколько угодно, если есть желание.

Меня же восхищает духовное здоровье народа. И я полон желания и дальше изучать энтузиазм народа, позволяющий ему без религии, культуры, экономики и прочих приспособлений чувствовать себя бодрым и готовым к борьбе".

Это что, юродство? Горечь, цинизм, новая форма оптимизма? Да все что угодно, - и горестное изумление, и серьезная мысль о том, что такое "здоровье народа". И вообще, что такое "здоровье" и что такое "народ".

В этом тексте нет категоричности, кажется, что и сам автор ежится от того, куда заводит его мысль. Но при этом думать продолжает. И для той глубины мысли, на которую претендует автор, ему уже действительно необходимо уже эстетическое пространство, обеспечивающее объемность, "косматость" мысли, несводимость ее к краткой формулировке. Образцов пишет фрагменты, предполагающие наличие целого, но не покушающиеся на последнее определение этого целого.

Нет, я не хочу сталкивать Быкова и Образцова лоб в лоб. Они выступают здесь в разных жанрах, перед текстами их ставились разные задачи; ну и т.д. И все же есть линии пересекающиеся - это подходы к самому процессу публичного размышления. Один выступает от имени как бы найденной им истины, он напорист, почти агрессивен, он - утверждает. Второй - категоричности и напористости избегает, выбирает для себя, как самую плодотворную, позицию человека размышляющего, то есть ищущего и, следовательно, способного быть для читателя прежде всего собеседником, но никак не учителем.

• Предыдущий выпуск