|
||
/ Круг чтения / Периодика < Вы здесь |
Журнальное чтиво. Выпуск 149 "Зеркало" #21-22, 2003 Дата публикации: 21 Октября 2003 получить по E-mail версия для печати В силу традиции и в силу привычки: по возвращении из отпуска мы читаем тель-авивское "Зеркало", первое и на сегодня последнее в этом году, его порядковый номер 21-22-й. А предпоследний - 19-20-й - явился едва ли не год назад, и тогда же, ровно год назад, был в соотвествующем выпуске "Чтива" представлен. При такой неслабой "периодичности" впору ставить вопрос о журнальной специфике, - т.е. а журнал ли "Зеркало"? Толстая книжка не журнального (в хорошем смысле) полиграфического качества, выходящая раз в год (прежде было все же немногим чаще - раз в полгода), с постоянными авторами и постоянными (т.е. продолжающимися из номера в номер) романами требует, в свою очередь, неординарного читательского постоянства: по крайней мере, я не смогла навскидку вспомнить, что же там было в предыдущей (прошлогодней) главе гольдштейнового романа о Фамагусте ("Помни о Фамагусте"). Утешает лишь то, что Гольдштейн, в конце концов, не "сюжетный" автор, и абсолютно не принципиально, с какого места сплетается-расплетается это кружево, и кто такой этот "Освободитель", явившийся вдруг на первой странице и получивший какую-то неведомую депешу. Ибо, как сказано в том знаменитом еврейском анекдоте про обрезание: "главное - это красиво!". "Труп кецховели пах стихами. Последнее прочитанное стихотворение, о не сломленном морскими скитаниями альбатросе, текло на траву кровью чтеца. Дуло капитанова револьвера дымилось, таял пороховой, парафиновый след, расплываясь реактивным шлейфом в небе моего окна сейчас, августа 28-го, the cruellest month, на подъеме жары и семитского радио о бомбовом броске на Багдад, бактериологическом выплеске Баальбека и обеззараживающем, из отрицаемых ядерных кладовых, ответе Иерусалима. Под охраной наития капитан поднял глаза к циферблату на глазурованной башне созерцания, на вершину которого зиккурата, в комнатку с азиатскими драпировками, карабкалось в хорошие дни по винтовым ступеням начальство и там, сверяя простиравшийся ландшафт с настенной картой и кешанданским орнаментом, вытканным мастерицами из кочевых племен, от поколения к поколению передававшими секреты растительных красок, по одному отдыхало, куря". Вот именно так, на глазурованной башне созерцания, с заплетающимся синтаксисом и сбивающейся хронологией (только что бомбили Багдад, а в следующем абзаце автор заявляет: "В действительности я пишу 21 декабря 2002-го, сейчас, в семнадцать сорок две по цифрам в правом верхнем уголке компьютера"), но какая разница - в каком году и какого числа, если там про умозрительные соития цветов, когорты аполлонов и артемид, восточные орнаменты... и в том же ритме, через запятую, про "запах чеченской избы с гробом батоно Звиада под знаменем", про кровь бакинских армян и цементные подвалы на Ольгинской. В этом построенном по законам орнамента пространстве причудливо перемещается персонаж - авантюрный, как ни странно, хотя, собственно, авантюру не уловить. Его зовут Гальперин, он палестинский поселенец с "историей", проследить его сюжетные перемещения сложно, ибо "походка его была межеумочной, предслышимый метр господствовал в ней не всецело, допуская избыток ритмических уклонений от схемы, ипостасных отсту'пов, колебательных вольностей... итд.". Это может увлекать, как увлекает иных все тот же орнамент, это может удивлять, это может раздражать, - возможны варианты, однако забавно: "Зеркало" из всех критических жанров предпочитает самокритику, и вот "рецензия" на новую прозу Гольдштейна в том же номере (я процитирую "вручную" - "самокритика" почему-то не "оцифрована"): "Хоть убей, не знаю, что сказать о новой прозе Гольдштейна. Все ее достоинства очевидны, но утробное ощущение, как бывает, когда оказываешься вблизи разомлевшей на солнце падали - у нас здесь коровы блуждают вольно, и в снегопады всегда падеж, так что случается - уже весной - гуляешь с псом по лесу и слышишь издалека трупный запах, а потом вдруг ветер меняется, и оказывается, что тлеет совсем рядом, и все органы чувств настолько ошеломлены и подавлены, что некоторое время пребываешь в полном оцепенении - концентрация такова, что даже, пожалуй, не отвратительна в обычном смысле, когда поворачиваешься и бежишь, а наряду с тошнотой охватывает род грезы, химия мозга и химия разложения встречаются на границе какой-то общей для них, невероятно древней среды, среды могильной жижи, в которой весь состав околоплодных вод, где смерть - не до конца смерть, а жизнь - не до конца жизнь, и там, как за границей скорости света, могут произрастать волшебства, по-настоящему чудовищные своей несовместимостью ни с чем, что допускает дневное существование...". Итак, я набрала эту фразу целиком, добралась до конца, хотя, казалось, конца ей не будет. А смысл бесконечно долгой речи в том всего лишь, что "дурно пахнут мертвые слова". Т.е. этот автор полагает своего собрата по перу и соседа по журналу гниющим мертвецом. Звать этого автора Дмитрий Гденич, в "Зеркале" он подвизается как прозаик, критик и переводчик, причем, что самое поразительное, и характерное в своей банальности в то же самое время, - проза Гденича (и это заметно даже по процитированному здесь пассажу) до боли напоминает витиеватые гольдштейновы орнаменты. Т.е. по большому счету "Странствие в Ган Элон" Гденича - это пародия на Гольдштейна в лучшем случае. А в худшем - дурная пародия. И вот еще один парадокс самодостаточного и самокритичного журнала-нежурнала "Зеркало": оба автора - "несовместимый с жизнью" Гольдштейн и "несовместимый" с Гольдштейном и порожденный им же Гденич сливаются в экстазе. Рубрика так и называется: "Гольдштейн и Гденич о Шаламове". Притом, Гольдштейн в зачине комментирует "лагерный опыт" и заявляет, что "Колымские рассказы" - не литература, а "спокойная... констатация невозможности литературы", а следующий затем Гденич договаривает навязшую в зубах цитату до конца: "Шаламов делает свою прозу, неясно отдавая отчет в мотивах, но действуя тем единым способом, которым человек в обход Бога и экзистенциализма преодолевает Освенцим". Кажется, ничего более предсказуемого в этой ситуации придумать нельзя было: за А неизменно следует Б, а за Гольдштейном Гденич... как тень и тать. Чтоб закончить "пахучий" сюжет с критическим отделом "Зеркала", заметим, что в том же "неоцифрованном" формате помимо "самокритики" существует еще и "критика" ("Из отрощенного. Неупущенная плоть выписок на записке"). Объектом ее стали Бродский - "фальшивый питерский человек", "вислоухий рано облысевший чинуша из маменькиной спальни, отделенный от окружающего мирка книжным шкапом с чемоданами пыли", а кроме - ... "креатура редактуры russ.ru". В чем суть претензий - уяснить сложно, слишком много слюны и патологические проблемы с синтаксисом. Да это и не важно. Наверное, что-то личное. И, скорее всего, в цифре имеет место быть на присущем автору "Топосе". А в непериодической, но продолжающейся прозе "Зеркала" "московский трип" Александра Бараша (Moscow-in-Process), еще одно "сентиментальное путешествие" в пространстве и времени. Здесь же "отрывки из романа в письмах" - "Восточная фантазия..." Шва Сальхув, своеобразный "восточный извод" "женского текста" со сложными немецкими аллюзиями: вставной сюжет отсылает к Гете, причем даже не столько к "Горным вершинам", переведенным на иврит героем - еврейским поэтом-самоубийцей (проблема двойного перевода не решена, в русском варианте фигурирует Анненский), но к Вертеру. Другой постоянный автор "Зеркала" Юрий Лейдерман существует на это раз в загадочной рубрике "Герменевтика сегодня", хотя не вполне понятно, чем отличаются - в жанровом смысле - синтетические "заметки" про "Витю Малеева в школе и дома" от такого же рода историй про робота-андроида Диму Булычева, каковые истории в прошлом номере "Зеркала" обретались в рубрике "Двойное время". И еще мне не вполне понятно, чем, скажем, "проза" Юрия Лейдермана отличается от "стихов" Кирилла Медведева. Медведевской "Поэмой" без названия открывается последний номер "Зеркала", там "в столбик" сообщается о том, что Львовский плакал над "Амели", а автор, наоборот, плакал над "советским" (наверное, квазисоветским, все же) блокбастером "Звезда", затем, вероятно, автор пытается объяснить, над чем именно стоит и не стоит плакать, но ничего не объясняет при этом. Я же процитирую "зрительский" пассаж, сняв "столбик". Так делать нельзя, безусловно, но интересно, что получится:
Как по мне, получается ритмически украшенная в некоторых местах проза в разболтанно-необязательном жанре "ЖЖ". Другие стихи последнего "Зеркала" - запоздалая рефлексия на эго-футуризм:
Это Валентин Хромов - "Начало 60-х". Здесь же рассыпающиеся ивритоязычные "пейзажи" Майи Бижерано в переводе Александра Бараша и "новый жанр" от Александры Петровой - "философская оперетта" про овечку Долли: там скачут разного рода дети-старички, персонажи со звериными фамилиями, сама овечка, она же Барби, разные прочие синтетического качества, время от времени происходит "танец маленьких сперматозоидов" под музыку Чайковского. Надо думать, это остроумно. А в заключение скажем, что самая концептуальная "проза" номера - монолог Ильи Кабакова "О художнике-персонаже" (из последовательного в своем постоянстве журнального блока, посвященного "второму авангарду"). Что же до реконструкций "первого авангарда", отметим очередную главу из "Политической биографии" Маяковского: Евгений Лобков с замечательной подробностью, монтируя документы и мемуары, воссоздает ситуацию предсмертной выставки и последних двух месяцев. Акцент на произошедшем 16 февраля 1930-го года расстреле В.Силлова: "В.Силлов - первый лефовец, более того - первый СОВЕТСКИЙ литератор, расстрелянный Лубянкой". И свидетельство Пастернака: "... с почти месячным запозданием, по причинам моего обихода, которого я и теперь не изменю, я узнал о расстреле В.Силлова, о расправе, перед которой бледнеет и меркнет все, бывшее доселе. Это случилось не рядом, а в моей собственной жизни. С действием этого события я не расстанусь никогда. Из лефовских людей в их современном облике это был единственный честный, живой, укоряюще-благородный пример той нравственной новизны, воплощению которой (безуспешному и лишь словесному) весь ЛЕФ служил ценой попрания где совести, где - дара. Был только один человек, на мгновение придававший вероятность невозможному и принудительному мифу, и это был В.С.". поставить закладку написать отзыв
|
inna@inna.kiev.ua |
|
||