Очередной толстый спецвыпуск "НЛО" имеет эффектное название "Современная поэзия - вызов гуманитарной мысли", он предварен двумя эпиграфами и четырьмя предисловиями сразу четырех редакторов. Смысл и пафос "коллективного лирического вступления" редакции в том, что "современные поэтические практики" и "современное отечественное литературоведение" вопиюще разобщены: филологи "не замечают", "не слышат" и "не о том пишут", а поэты уж и не взыскуют, потому как "совершенно отчаялись" быть услышанными и "адекватно истолкованными". Надо понимать, что перед нами смелая попытка их - поэтов и филологов - если не "сосватать", то, по крайней мере, свести и познакомить. Равнодушных филологов подводят за руку к робким поэтам, те смущены, опускают глаза ...итд. Между тем, картинка несколько иная - эмоционально, по крайней мере, и поэтические эпиграфы сообщают другое:

Когда филолог всех берет на пушку
И расчленяет слово на слога
И смысл рассекает как лягушку
И упирает в нас свои рога...

(Михаил Гробман)

Т.е. традиционная вполне поза "органичного поэта", чурающегося презренных "вивисекторов" с их "алгеброй паскудной". Заведомый страх, который за подобной "дерзостью" прочитывается, столь же привычен и объясним.

Второй эпиграф не в пример трогательнее:

Гаспаров перевел Светония.
Переведите меня!
Переведите!...

(Ян Сатуновский)

Мария Майофис увидела здесь то самое "отчаяние" современной поэзии перед зияющим отсутствием "интерпретации" ("поэты уже совершенно отчаялись в том, что могут быть хоть когда-нибудь адекватно истолкованы, а значит услышаны"), и стихи на форзаце следует, наверное, понимать так: если уж вы не желаете меня "истолковывать", то, по меньшей мере, переведите. Хотя смысл стихов очевидно иной, и легко прочитывается в пандан со статьей главного персонажа и, по совместительству, самого цитируемого автора этого номера (М.Л.Гаспаров. "Столетие как мера, или Классика на фоне современности"): Гаспаров переводит классиков, так переведите меня! Причислите меня к классикам! Я не хочу быть современником! Вот о чем этот вопль. (Дальше там оговорка "на предмет адекватности":

(... тише, с ума сошел
вот до чего дошел).

Между тем, Мих. Гаспаров, а вслед за ним прочие участники "диалога", задаются правомерным вопросом: а что есть "современность" как категория¹?

"Понятие "современность" существует только в противопоставлении понятию "несовременность". А "несовременность" бывает двух родов: навязываемая и ненавязываемая. ... Навязываемая несовременность имеет имя: она называется "классика", и она насаждается в школах для поддержания культурной традиции и культурного единства".

В этом свете трогательное желание быть классиком выглядит несколько иначе.

Что же до "современности" как концепта, то в разные исторические моменты он прочитывается по-разному, всякий раз заново формируя границу между "архаическим" и "модернизованным" сознанием, - и об этом статья Сергея Завьялова. Точно так же рознятся на протяжении недавней истории отношения "актуальных научных методик" с "актуальной художественной практикой" (Александр Дмитриев. "Скромное величие замысла: вызов теории"). Наконец, в какой-то момент нам с важным наукообразием представляют сложно-схематизированное - с множеством "страт" и "суб-страт" - "поле текущего литературного процесса" (Мария Бондаренко. "Текущий литературный процесс как объект литературоведения"), причем по ходу выясняется, что обвинение - оно же "вызов" равнодушным гуманитариям, высказанное в зачине, не вполне правомерно, поскольку у проблемы есть какая-никакая история вопроса.

И, чтобы закрыть тему дефиниций и установок, отметим, что одна из самых удачных попыток обозначить существо "современной поэзии" принадлежит Мих.Айзенбергу ("Чистый лист"); попытку эту по тону, вероятно, следует назвать "лирической", и там предлагается различать поэзию "новую" и "новейшую":

"Поэзию последнего десятилетия было бы корректно называть не новой, а новейшей. "Новая" начиналась в середине пятидесятых, продолжалась три следующих десятилетия и сейчас представляется единым целым. Какая-то другая музыка началась еще в середине-конце восьмидесятых, а к началу девяностых прежнюю уже трудно было расслышать".

Материя (или мелодия) "другой музыки" трудно уловима, она происходит из "новой реальности" и требует "нового зрения", каковое "принадлежит автору и герою - но и еще кому-то третьему, кого раньше не было. Он прибыл из-за границы". "Граница" метафизическая, разумеется, "граница между приватным и публичным...".

Определение универсально, т.е., по большому счету, характеризует любую смену исторических эпох, однако здесь важен опыт "перераспределения" смыслов - от 70-х к 90-м, - важен как свидетельство и как "метаописание".

Что же до собственно "вызова гуманитарной мысли", сформулированного редакцией как тема и задача, то, по мысли того же Айзенберга, "едва ли такой вызов примет наша гуманитарная наука с ее манерой читать новую русскую поэзию как древнегреческую - как "вещь в себе"". Скепсис тем замечательнее, что в зачине мы столкнулись с буквальным императивом (Гаспаров перевел Светония./ Переведите меня!), т.е. читайте меня как древнего грека. Да и сами условия эксперимента, поставленного редакцией "НЛО", предполагали как раз-таки "чтение вещи-в-себе" - имманентный анализ отдельного текста, намеренно "вынутого" из своего "незавершенного контекста" - "текущего литературного процесса". И, кажется, третьим эпиграфом к этому спецвыпуску, своего рода "ответом на вызов", уравновесившим первые два, мог бы стать палиндром Савелия Гринберга, процитированный одним из авторов "Хроники":

Нет, не нам мир имманентен!

Сакраментальная встреча, диалог "актуального поэта" и профессионального интерпретатора происходит в основной части номера ("Поэты и их толкователи..."). Технология такая: редакция разослала по разным "филологическим" адресам некоторые тексты, заказав одновременно: филологам - анализ, а авторам текстов - комментарий. В результате происходит занимательная стереоскопия: текст, автокомментарий и филологический "анализ" (в некоторых случаях имеет место быть даже "изобразительный комментарий").

Картина получилась "смутной, разорванной и откровенно несправедливой", хотя констатировавший это Андрей Немзер не видит здесь вины "энергичных составителей". Добавим, что картина получилась в каком-то смысле предсказуемой, - в той мере, в которой искомый "срез" напоминает привычный выбор составителей "Хроники современной литературы". И признаем, наконец, что подобные проекты по определению не могут быть "объективными": совпадения в тех или иных позициях происходят тоже в силу причин субъективных (активности тех или иных "экспертов"). Однако в этом случае замечательно, до какой степени представленный здесь ряд не совпадает с другим резонансным проектом - пресловутым рейтингом "110 к 10". - Там, правда, задавалась известная оценочность: речь шла о "лучших современных поэтах, пишущих на русском языке". Здесь же оценок не выставляли, действующие критики изначально "отсекались", и даже фактор русского языка не принципиален: в некоторых разделах речь идет об "иноязычных контекстах". Принципиальна лишь смутная материя "современности".

Можно как угодно сегодня расценивать экспериментальный проект редакции "НЛО", но, безусловно, в какой-то момент он сам по себе неизбежно станет предметом историков литературы. И коль скоро мы заговорили об исторической перспективе, то в ситуации, когда "фактор незавершенности", характерный для текущего процесса и превращающий задуманную филологическую авантюру в "жанр безответственный, но занятный", - итак, когда этот фактор станет неактуален, некоторые вещи предстанут в ином свете, и, вероятно, гораздо большую ценность будут представлять не филологические разборы (неровные, скажем так), а собственно, автокомментарии - в иных случаях они более информативны и почти всегда - увлекательны. И, честно говоря, после философского экзерсиса Марианны Гейде или артистически-архитектурного комментария Николая Звягинцева следующий затем анализ филолога казался иногда беспомощным, иногда избыточным. (При том, что редакционное заявление о т.н. "преимуществе" филолога, работающего с текстами современников:

"исследователь современной литературы находится в привилегированном положении по сравнению с филологами, занимающимися словесностью других эпох: он может напрямую обратиться к автору и в диалоге выяснить, что следует считать наиболее значимым в том или ином стихотворении", -

можно квалифицировать разве что как наивное заблуждение. Равно как и то, что анализ текста "после работ Ю.М.Лотмана считается... жанром почти школярским". - Любой преподаватель, читавший одноименный спецкурс, засвидетельствует энтузиастическим редакторам, что научить этому нельзя. Можно лишь показать).

А одним из наиболее бесспорных и позитивных результатов эксперимента полагаем заказанный ВЦИОМу "Опыт литературного маркетинга": блестящий отчет о его результатах в рубрике "Поэзия как социальный институт". И пусть здесь тоже "чистота эксперимента" сомнительна: респондентам был предложен некий выбранный ряд текстов, призванный представительствовать за "современную поэзию", - он мог бы быть сколь угодно иным, и никто не станет утверждать, что результат был бы тот же, окажись на месте Линор Горалик Светлана Кекова, а на месте Игоря Померанцева, скажем, Борис Рыжий. Однако, повторяем, объективного ряда в подобной ситуации быть не могло. Те же тексты, что были предложены, восприняты были следующим образом:

"Современной поэзии в обнаруженных проекциях оказалась вменена отгороженность от мира, предназначенность для немногих, темнота, неясность".

Основной же реакцией стал... страх:

"Читатель жалуется, и если коротко пересказать его жалобы, то выходит, что у него создается впечатление преднамеренного повествовательного хаоса, фрагментированного дискурса о восприятии человеческого мира как, в свою очередь, разорванного, отчужденного, лишенного смысла, закономерности и упорядоченности. Более же всего читатель страдает от того, что из такой картины мира он получает и аналогичное представление о себе самом. Далее получается самое неприятное. Оказывается, стих угадал, и читатель действительно находит в себе немало сообразных этому миру чувств и мыслей, которые он, читатель, отнюдь не хотел бы за собой признавать (вариант: стихи отображают то, как мы здесь в России живем, - со всей неприглядностью). Таким образом, деструктивный потенциал поэзии связывали с ее способностью обратить очи читающих им в души. Боязнь небесных сил превращалась тем самым в страх перед хтоническими безднами в индивидуальном или коллективном "я". Пробовавшим читать современную поэзию было боязно соприкоснуться с этими безднами, не заручившись средствами спасения".

Кроме рациональных и "секулярных" объяснений, оговоренных авторами "отчета", имеет место, по всей видимости, страх перед поэзией как таковой, как перед некоей сакральной институцией. С другой стороны, порождающая страх "темнота" и "бессмысленность" свойственна, по определению, "современной поэзии" и не свойственна поэзии "классической", каковая, видимо, такого страха все же не вызывает, и это объяснимо. - "Навязанная в школе" классика так или иначе сформировала нашу картину мира и дала язык для ее постижения. Поэзия "современная" проделывает нечто обратное.

Но "страх" как ключевое читательское слово возвращает нас к началу этой статьи и к первому эпиграфу - тому, что про "филолога с пушкой". То был страх поэта перед интерпретатором, а здесь страх читателя перед поэтом. Все боятся всех. Воистину -

Нет, не нам мир имманентен!

Примечания:

¹ Иные, правда, пытаются перевести буквально английское "modern", отчего возникает заведомая путаница.

• Журнальное чтиво. Выпуск 149