"Идеям в самом деле тесно в книге Крахта."

"Идеологический коктейль, смешанный Крахтом, прян, но не оригинален. Эзотерика, религиозный или социальный утопизм, онтологический анархизм, арт-терроризм и тоталитаризм".

"Похоже, что "1979" скорее имитация интеллектуального романа, чем интеллектуальный роман как таковой".

"Крахт настаивает: раз идеи - такой же лежалый товар, как и остальное, то можно беззастенчиво слепить модный роман, который молодые люди и маститые критики примут всерьез..."

"Проект можно признать блистательно задуманным и талантливо реализованным".

"Отвергая наследие шестидесятых, всю болтовню об автономных зонах, тоталитарных корнях и границах демократии, разделяя с Крахтом отношение ко всем на свете измам, я все же не готов отказаться от мысли о том, что где-то за гранью ожидается спасение.

Что паломничество к Священной Горе может все-таки быть не попсой".

Сергей Кузнецов о романе Кристиана Крахта "1979" - "Иностранная литература", # 9.

Реакция характерная для новейшей продвинутой критики. Реакция, обескураживающая своей "эстетической прямолинейностью", которую вдруг обнаруживают наши интеллектуалы.

Тут что-то вроде компьютерной диагностики. Вводятся симптомы (значки) различных эстетических явлений, а машина, оценив совокупность их, выдает анализ ("проект", "коктейль"). Компьютер еще понять можно, он имеет дело, во-первых, с уже готовыми формами и соотношением их с содержанием - а роман Крахта, роман талантливый. То есть, ко всему прочему, неизбежно нарушающий установившиеся до него соотношения. А во-вторых, компьютер лишен способности к непосредственному (как бы заново) проживанию художественной мысли автора.

Но мы-то не компьютеры. И, анализируя художественный текст, мы обязаны включать еще и этот механизм уяснения художественной мысли романа.

И мысли одной. Иначе не бывает.

Роман не пишется на коктейле. В романе всегда есть стержень, ядро, на которое нарастает все остальное.

В данном случае речь надо начинать с определения объекта рассмотрения - это роман или некий интеллектуальный проект?

Если проект, - то ради бога, пусть будет коктейлем идей, которым тесно. Кто спорит.

Ну, а если это роман, то есть смысл разговор продолжать.

Чтобы понять роман перед нами или нет, других инструментов, кроме собственного восприятия, увы, не бывает.

На мой взгляд, это роман. И, несомненно, талантливый.

Похоже, мой коллега на самом деле считает точно так же, иначе он, обозначив природу этого явления, как имитацию, проект, издевку, не стал бы упрекать Крахта за то, что тот "снижает" в романе мотив паломничества к Священной Горе.

Удивительно, но автор, перечисляя возможные прочтения этого романа, и имея в принципе правильный, на мой взгляд, ответ ("роман воспитания"), ставит его через запятую в ряду других, как бы равно возможных прочтений.

Да нет же - перед нами классический по форме роман воспитания. Крахт отрабатывает каноническую форму, существующую до него не одно столетие.

Напомню, главный герой - мятущийся, взыскующий внутреннего равновесия, хоронит друга и предпринимает паломничество в Тибет. Паломничество это, в конце концов, приводит его в китайский концлагерь. Вот здесь и обретает он искомое душевное равновесие. Находит себя.

Кузнецов употребил даже словосочетание "вывернутый наизнанку роман воспитания", то есть, прошел уж совсем рядом. Да, разумеется, это роман воспитания "вывернутый наизнанку", только "наизнанку" не по отношению к форме - она-то здесь подчеркнуто каноническая. А "наизнанку" - по отношению к содержанию. Если традиция европейского романа воспитания предполагает в финале описание воплощения героя человеческого, личностного, то у Крахта мы имеем дело с героем, для которого высшей точкой становится развоплощение. Герой его, сколок нынешней международной богемы, без какого-либо внутреннего сопротивления - напротив, добровольно и с радостью - становится лагерной пылью, уподобляется опарышу из выгребной ямы, которым питается. Герой стирает из своего сознания все, что делает человека человеком, и с наслаждением повторяет за лагерным инструктором тупые идеологические клише. Его больше нет. Оказывается, что маята, которая томила крахтовского героя, - это тяжесть "индивидуального", "культурного", и тяжесть эта с самого начала была непосильной для него.

Вот ситуация современного человека и современной культуры, какой видит ее Крахт.

Можно спорить с таким выводом или соглашаться. Это нормально.

Но нельзя из-за несогласия с авторскими выводами относить этот роман к сознательной "имитации интеллектуального романа", к пусть и удачному, но головному проекту. Считать, что все это - не всерьез, что автор просто развлекается, издевается над читателем. В качестве аргумента приводится интервью Крахта, в котором тот говорит, как сам смеялся над тем, что писал. Ну и что? Мне-то какое дело до того, что он говорил. Я имею дело с художественным текстом. И читаю то, что содержится в этом тексте.

Согласен, разумеется, с тем, что Крахт ироничен, точнее - бесстрастен. Он в этом романе - художник, который не радуется и не ужасается, а только видит. Только воплощает открывшееся ему. Он, повторяю, художник, если хотите, философ, каковым в той или иной степени является каждый художник, и, соответственно, читать его текст следует не на языке социально-психологической, нравственной и нынешней культурологической публицистики, а на языке художественного образа и внутренней логики его развития.

Забавно, когда рецензент всерьез перечисляет, сколько разных идей он нашел в романе. В данном случае, речь идет не об идеях романа, а об идеях, упомянутых в романе, то есть речь - о фактуре, о материале, который пошел на кирпич, из которого, в свою очередь, построено здание романа. И не надо ставить в один ряд идею построенного здания с фактурой исходного материала. Художественная идея в этом романе, как и в любом другом - одна. То, что она космата, что из нее торчит необыкновенное множество смыслов, формулировать, интерпретировать которые можно до бесконечности - так это специфика эстетического мышления уже по определению. Прямого перевода эстетическая, художественная идея на язык логики не имеет. И слава богу.

Нет, разумеется, Белинский имел право анализировать Евгения Онегина как энциклопедию русской жизни, мы имеем право искать в романе отражение неких социально-нравственных и психологических проблем того времени, искать в романе реалии той жизни. Но с таким же правом мы можем искать в этом романе и онтологическую проблематику, вопросы, связанные, скажем, с ментальностью русского человека, чем занялся в конце жизни Достоевский. Или поразмышлять вместе с автором о метафизике чувства ("...но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти поздний след..."), или рассматривать роман как некий эстетический жест (кстати, центонность "Евгения Онегина" и пародийность его стилистики по отношению к популярным в те времена идеологемам и эстетическим штампам вполне сопоставимы с крахтовской стилистикой).

Эстетическое явление не может быть одномерным по определению. И роман Крахта может быть прочитан и как пессимистический (отходная нынешней цивилизации), и как оптимистический (акт избавления этой цивилизации от завораживающих ее ложных богов). И так далее. Но - прочитан. Рецензия же, в которой утверждается, что, с одной стороны, идеям тесно в этом романе, а с другой - что здесь "нет места ни любви, ни литературе, ни мысли, ни смеху, ни трагедии. Точное место для них строго указано: они расфасованы и лежат на одном прилавке со всем, что выработало на своем пути человечество", и циничный, хладнокровный писатель изготовляет из этого товара новый модный "китч" - это типичное для нас смешение всего и вся, идущее от неразличения идеи и значка идеи.

• Предыдущий выпуск