"От этой истории невозможно освободиться... В данном случае важен не я, не автор, не его отец, а все мы. Это книга о нас. Говоря простым языком, в этом и есть смысл литературы" - из отзыва венгерского писателя Ивана Бехера на роман Петера Эстерхази "Исправленное издание" ("Иностранная литература", # 11).

---

"Исправленное издание" Эстерхази - чтение жутковатое. Повествователь, которого зовут Петер Эстерхази и который имеет биографию, характер и всю остальную атрибутику реального писателя Эстерхази, начинает с рассказа о том счастливом изнеможении, в котором он заканчивал свой роман "Garmonia caelestis". Жанр "Гармонии..." можно определить еще и как "семейный роман" - истории и предания вполне реальной венгерской семьи из знаменитого рода переплетаются здесь с драматической историей Венгрии второй половины ХХ века. Один из центральных персонажей "Гармонии" - отец повествователя, воспринятый читателями чуть ли не персонификацией стойкости и достоинства венгерского аристократа и интеллигента. И вот как раз в тот момент, когда роман "Гармония..." закончен, автор получает возможность познакомиться с содержащимися в архиве госбезопасности материалами, связанными с его семьей. Четыре папки, которые ему вручают, содержат документы о деятельном сотрудничестве его отца с кадаровской госбезопасностью. Иными словами, автор узнает, что отец, которого любил (и любит), которым гордился и восхищался, был стукачем. Доносчиком.

История подлинная.

Петер Эстерхази, один из тех писателей, которые стали лицом новой венгерской литературы, - внутренне свободный от стереотипов поведения и сознания коммунистического тоталитарного общества, доказавший это и творчеством, и стилем жизни, он оказывается перед необходимостью мучительной душевной работы по встраиванию в свое миропонимание и мироощущение открывшейся перед ним реальности. Он должен заново учиться жить в ней.

Собственно написание и обнародование романа "Исправленное издание" (полное его название "Javitott kiadas-melleklet a Garmonia caelestis") и есть это усилие. Попытка сохранить равновесие, сохранить чувство собственного достоинства человека, гражданина, художника. Принять эту реальность, оставшись самим собой и не отказаться от отца.

В принципе, задача и материал как бы обрекают Эстерхази на "исповедальную публицистику", выполняющую отчасти психотерапевтическую функцию. И все это - публицистичность, документальность, исповедальность - разумеется, есть в романе. Но поверх всего, определяя основную тему и основное содержание ее, в романе присутствует художественная мысль. Текст Эстерхази (как и поступок его), имеющий как бы в первую очередь смысл акта нравственного и гражданского, является, прежде всего, художественным произведением.

Нет, не в том смысле, что автор беллетризует историю, раскрашивает ее средствами "художественно-документальной прозы". Нет. Художественность этого текста в том, что автор заставляет читателя не просто принять к сведению некие факты, а пережить их вместе с автором. И пережить их не как факты, а как сложную мысль о свободе и несвободе современного человека.

Это та художественность, та литература, которая предлагает нам разбираться с нашей жизнью, а не прятаться от реальности в "литературу". Собственно, для этого и необходима литература - для установления своих отношений с миром, со временем, с человеком, с историей. С жизнью.

(Это трудная литература. Игры с недавним прошлым, скажем, в нашей сегодняшней литературе, нынешние позы продвинутых писателей, играющих в "европейцев", "безумно уставших" от плюрализма, политкорректности и демократии и затосковавших вдруг по крепкой отеческой руке государства, по тоталитарной эстетике, сталинисткой или с "легкой фашизоиздностью", мне кажутся не просто модой. Скорее, это форма ухода от реальности. Неспособности, а может - и нежелания разобраться с тем, чем на самом деле была та реальность. Страх заглянуть в самих себя.)

Эстерхази не жмурится.

Когда-то он писал в своих эссе про то, что, говоря о венгерской трагедии ХХ века, не надо искать виноватых на стороне. Нужно внимательнее посмотреть на себя - виноваты все. Вряд ли он мог представить себе, чем вернется к нему эта мысль.

По сути, Эстерхази публично объявляет, что он - сын стукача. Факт частный, но под его пером факт этот превращающийся в некий образ: мы поколение, чьими отцами определялась жизнь общества двадцать-тридцать лет назад, от стереотипов которой, как многим из нас кажется, мы освободились. И тяжесть эта ложится на нас. Нам отмываться, нам перемалывать ее, чтобы восстановить связь времен -

"Мы, люди, которых он предавал и которых не предавал, не можем простить моего отца, потому что он не открыл нам свои деяния, не раскаялся, не выразил сожаления о том, что черная сторона души его одержала над ним победу. Поэтому можно его жалеть, можно ненавидеть, а можно и вообще забыть о нем. /.../ Но помимо всего перечисленных (и мною приемлемых) возможностей, я еще и люблю его - мужчину, первородным сыном которого являюсь".

Повествователь мучается вопросом, и вопрос этот становится, в конце концов, главным в его романе: что заставило отца сделать это. Это и недоумение сына, и одновременно - мысль художника о границах человеческой свободы.

Размышление это ведется в ситуации психологически почти невыносимой - выписки составленных отцом доносов в госбезопасность перемежаются в повествовании Эстерхази именами и датами казней венгерских оппозиционеров. Нет, отец впрямую не виновен в смерти тех людей. Но это уже не имеет значение. Он был частью той машины, которая убивала.

Почему отец сделал это? Идейное служение? Исключено. Его били? Возможно. А может, и нет. Установить этого автор не смог. Страх перед госбезопасностью? Несомненно. Но до каких границ может довести страх? Поначалу автор читает в досье донесения отца, которые еще можно назвать имитацией агентурной работы. До какого-то времени он человек, вынужденный быть подонком. Не более того. Но потом-то отец начал проявлять и инициативу, и изобретательность в своей агентурной работе, и даже некоторое чуть ли не "профессиональное" самодовольство. Это как?

Мысль, к которой подводит читателя Эстерхази в финале романа, выглядит на первый взгляд парадоксальной:

"Жизнь моего отца есть прямое (и страшное) доказательство, что человек - существо свободное".

Трудно, иногда почти невыносимо, быть свободным в тоталитарном государстве (а главное - в обществе)? Да, разумеется. Но, думаю, подонку жить не легче.

И к вопросу о том, что такое современная европейская литература. И кто такой современный европеец - постоянная тема размышлений Эстерхази:

"Никогда я не мог понять... что собой представляет конфликт венгерского с европейским... Что бы я ни делал, всегда делаю это одновременно как венгр и как европеец, и нет в нас ни одного рефлекса, даже самого первобытного, принесенного бог весть из каких степей, который мне это не позволял бы. В несуществующую инвентарную книгу Европы должно быть занесено, что она стала тем, чем стала, благодаря, среди прочих, и венграм. Каждая нация имеет (должна иметь) собственное представление о том грандиозном образовании, которое есть Европа и которое, в свою очередь, включает в себя все эти разные представления".

То, есть нет Европы вообще - в каждом случае она является в конкретно-историческом и национальном облике. То же самое можно сказать и о "современной европейской литературе". И наш российский вариант европейской литературы (именно литературы, а не имитации ее, не игры в Умберто Эко и Переса-Реверту) - это "вариант Эстерхази" в широком смысле слова. То есть литература не как средство заслониться от того уродливого и страшного, что сидит в нас, а способ принять, пережить, преодолеть, поняв, для чего это испытание было дано, - и тем освободиться.