Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Чтение без разбору < Вы здесь
Солнечный (Книга, которую я взял с собой в Америку.*)
Дата публикации:  3 Сентября 1999

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати
Михаил Арцыбашев. Санин.

"┘ Он не был дома много лет и когда приехал, мать и сестра Лида почти не узнали его: чертами лица, голосом, манерами он изменился мало, но в нем сказывалось что-то новое, незнакомое, что созрело внутри и осветило лицо новым выражением. <> Приехал он к вечеру и так спокойно вошел в комнату, как будто вышел из нее пять минут тому назад. В его высокой светловолосой и плечистой фигуре, с спокойным и чуть-чуть, в одних только уголках губ, насмешливым выражением лица, не было заметно ни усталости, ни волнения, и те шумные восторги, с которыми встретили его мать и Лида, как-то сами собой улеглись <┘ > Сначала казалось, что ему не хочется говорить о себе, но когда мать стала расспрашивать, он, напротив, очень охотно стал рассказывать. Но почему-то чувствовалось, что совершенно безразлично, как относятся к его рассказам. Он был мягок и внимателен, но в его отношениях не было интимной, выделяющей из всего мира близости родного человека, и казалось, что эти мягкость и внимательность исходят от него просто, как свет от свечи, одинаково равно на всё".

Молодой и красивый мужчина, в самом расцвете сил, прибывает в родительский дом и с тоской замечает, что там всё по-старому. Такое начало частенько бывает в русском социально-публицистическом романе второй половины XIX века. А если знать, что текст написан уже после Тургенева, но ещё до Сорокина (в 1907 году), то можно себе представить, какой классный это получится роман.

В начале дана экспозиция, представление характеров. Матушка, консервативная, замусленная бытом ("каждое мгновение своего долгого существования она, как муравей зарывшийся в песке, неустанно копошилась над созданием хрупкого, рассыпчатого здания своего домашнего благосостояния"), временами достает героя ("она очень любила его, но именно потому у нее кипело сердце и ей хотелось возмутить его, задеть его самолюбие, оскорбить, - лишь бы заставить придать цену её словам и ее понятию о жизни"), ему же до барабана. Сестра Лида, ещё вчера девочка, а тут уж красавица (изящная, "как молодая кобыла" - sic!), и медик-студент Новиков, который в эту Лиду влюблён. Кружок юных вольнодумцев: делают патиз, поют, декламируют, обсуждают современные идеологические веяния, отсылая в своих репликах к гр. Толстому, Ницше, Дарвину, Кнуту Гамсуну и другим селебритям.

Выдвигаются некоторые лица. Еврея Соловейчика автор наделяет любимой собачкой (с лейтмотивом: "Султан, иси!"), трогательно-гротескным портретом ("куда-то исчезла тревожная угодливость искривлённых движений, гнилые зубки, похожие на заискивающий оскал маленькой собачонки, скрылись под тонкими губами еврейского юноши, и его черные глаза смотрели печально и серьезно"), лёгким акцентом, с-под которого видно, что парень привык говорить на жаргон, а также стандартно-местечковым 'уже-таки'-синтаксисом ("я себе как в тёмной комнате┘ и никто мине не может сказать, что делать") и нехилыми философскими сомнениями типа: "┘Если человек не знает куда ему идти и все думает, все думает и все страдает, и все ему страшно и непонятно┘ может тому человеку лучше вмереть?". Из студентов ещё наиболее умный, Иванов (типа главный адепт нашего основного героя, и отчасти "рупор" самого автора), и больной чахоткой Семёнов. Он на всех злится из-за своей чахотки (как Ипполит в "Идиотах" у Достоевского), а потом умирает, вызвав этим волну диалогов-споров и мыслей о "вечном".

Главной сюжетной линии нет в романе, события сменяют друг друга по типу хроники. Даны простейшие приёмы романного письма: подробно выписанный портрет, характеристики героя, описание его мыслей или интроспекция, чётко в стиле Льва Николаевича ("Лида всегда представляла себе брата человеком особенным, но особенным именно тою особенностью, которая с помощью книг была создана ею самою"), острые диалоги-споры, которые могут закончиться дракой или, по крайней мере, вызовом на дуэль. Содержание отдельных эпизодов (возвращение домой, молодые люди на пикнике, уединение на природе с размышлениями о "проклятых вопросах", мучительные объяснения в любви, чахоточный студент, публичный скандал в "собрании", разборка с попыткой дуэли, жаркие религиозно-атеистические споры "русских мальчиков") заставляет вас вспомнить многое в русской литературе, только тут всё будет конкретней, живее и проще. Вот вам, пожалуйста, как умирает Семёнов. Типичная "смерть пофигиста": в мягком виде имеется у Тургенева (Базаров), а тут смотрите как весело:

- Кончился┘ - пробормотал священник.
Но в это мгновение Семенов медленно и трудно зашевелил слипшимися губами, лицо его исказилось, как бы улыбаясь, и все услышали его глухой, невероятно слабый и страшный голос, как из-под крышки гроба:
- На-астоящий ракло! - проговорил он, глядя прямо на священника.
Потом вздрогнул, открыл глаза, с выражением безумного ужаса, и вытянулся.

Да┘ Весь роман строится на противопоставлении героев умеющих жить и не умеющих жить. Обстоятельства то и дело подталкивают кого-нибудь к самоубийству, но только один выбирает смерть, а другой, хотя бы как в анекдоте, "сначала алямбу". А главный герой, он смотрит на них, и, типа, всё "замечает".

Пожалуй, он будет одним из всех в этой мешпухе по-настоящему мыслящим человеком. Умный, сильный, sexy, со здоровым началом, улыбается всем спокойно, даже когда говорит правду. В поведении разнообразен, стереотипных, "автоматических" действий не видно. Опять же, "остёр-умён-красноречив", притом аристократически деликатен, например, с дамами. Обо всём предлагает говорить прямо, без излишних интеллектуалий, запутываний. Не терпит позы "страдальца" и призывает радоваться жизни. Кто не может / не хочет радоваться, тому советует сделать самоубийство. О христианстве как культурном установлении высказывается в духе Ницше, но настоящего Ницше читать ломает (раз открыл "Заратустру", но "напыщенные образы не трогали его души"). К сексуальной свободе, free choice, инцесту к другим аспектам, как тогда говорили, "проблемы пола", относится спокойно. Выступает за try everything, но спокойно, без детского ажиотажа. Ругает социальные и культурные предрассудки других, каждому умеет показать его настоящую проблему. Один раз классно обламывает спорящих "о христианстве": да вы, мол, не спорите, а просто х┘ями меряетесь, "кто умнее", и нечего скрывать это. Прекрасное место в романе, чётко видны дураки.

Биографии его нет в романе, только идейные реплики, раскрывающие систему ценностей. И он совершает этакое "скольжение" по судьбам других героев: то участвует, то остается как мудрый свидетель. Посмотрим, что происходит.

Во-первых, сестра его, красивая Лида гуляет с пошлыми и глупыми офицерами (по типу: "Господа! Поедемте кататься!┘"). И не то что она им не знает цену, просто всё им прощает за их маскулинность. Наглейшему из них, Зарудину (сатирический портрет, развёрнутые внутренние монологи и интроспекции, показывающие скудость мыслей), Лида с волнением "отдаётся", одновременно страшась и радуясь этому. Потом она беременна, и бравый офицер решает её бросить. Здесь - смачный психологический диалог: "Вся кровь прилила к голове Зарудина. Если бы она крикнула "подлец, негодяй", он бы снес это совершенно спокойно, но слово "скотина" было так некрасиво и так противоречило тому представлению, которое создал о себе Зарудин, что он потерялся. Покраснели даже белки его красивых выпуклых глаз".

Лида бежит к пруду ("Как это, в сущности, просто!┘ И не надо больше ничего!┘"), но брат хватает её за руку и возвращает к жизни. Сначала советует "избавиться от этого ребенка, никому на свете ненужного", но поскольку Лида у нас pro-life, а не pro-choice, то принято решение срочно выдать её за слегка обалдевающего от всего этого студента Новикова. Его же предупреждают, чтоб не чувствовал себя слишком уж "благодетелем": это, дескать, брат, фальшивая поза. Зарудина же так опускают, что бравому офицеру приходится застрелиться. Лида не расстраивается. собаке - собачья смерть.

Но в тот же день повесился и другой персонаж - невзрачный, тихий Соловейчик, получив от нашего главного героя мрачный совет: "Пожалуй, лучше умереть┘ Нет смысла страдать, а жить вечно все равно никто не будет. Жить надо только тому, кто в самой жизни видит уже приятное. А страдающим - лучше умереть", - с чем полностью соглашается: "Вот и я так себе думал". Умирая, он оставляет записку: "Зачем я буду жить, когда сам не знаю, Как надо жить. Такие люди, как я, не могут принести людям счастья". Это где-то посередке романа.

И ещё один кадр - Юрий. Его типичное амплуа - "поза страдальца". Всё время о себе думает, себя мысленно то хвалит, то ругает, но всё себя, себя только, а остальные люди у него типа жлобы. "Нет, я не то, что другие! - с облегчением подумал он, - уже по одному, что я это думаю┘ Они далеки от трагического самобичевания, они удовлетворены, как торжествующие свиньи Заратустры! У них вся жизнь в их собственном микроскопическом я, и они-то заражают и меня своей пошлостью┘ С волками живя, по-волчьи и выть начинаешь! Это естественно!" То и дело пытается кончить с собой: "Значит, я трус? - Нет, - с гордостью промелькнуло в нём: - не трус! Все-таки я сделал это и не виноват, что вышла осечка!", - и так далее, влоть до демонического alter ego в зеркале и сновидения с красным "чортом", этакий поп-символистский орнамент. Потом он влюбляется в девушку, хочет отдаться, но что-то боится: всего-то за время романа один раз "сорвал поцелуй", и один раз схватил её за ногу. И вот, после долгих сомнений, внезапно и неуклюже стреляет себе в грудь, падает и тут же орёт: "доктора, доктора!", но уже в следующую секунду понимает, что ничего подправить нельзя. Сцена на панихиде, когда главный герой под напором возбужденной "общественности" вынужден сказать надгробное слово Юрию очень выразительна. В ответ на весьма радикальное надгробное слово ("Что тут говорить? Одним дураком на свете меньше, вот и всё!"), вся общественность "подбегает", прямо на цырлах, к нашему герою и устраивает ему скандальчик a la Dostoevsky ("Это безобразие! - начал кто-то кричать, но не кончил┘ etc."). Главный герой со вкусом ретируется, а там и вовсе уезжает из города.

Рассмотрим все эти расклады одновременно с точки зрения молодёжной "научной критики" и в перспективе теории метакаст. В русском романе обычно всегда высоко ставилась рефлексия. Будь то чисто культурная поза, симуляция философского письма в виде "дневника" (Печорин), или хроническая неконтролируемая рефлексия психопата (Раскольников) или сравнительно более здоровая самоирония в хорошем сочетании с общим скепсисом (Обломов, Базаров), во всех случаях автор отдает симпатии тому, кто с рефлексией. А в антитезу к нему ставит парня, который хороший, но более примитивный (Ленский, Штольц, Аркадий Кирсанов, Разумихин). При этом во всех русских романах "с лишним человеком" как бы изначально подразумевалось, что главный герой - дребас, а антитеза к нему, простой и хороший парень, относится к чебоксарам. Весь пафос и message парадигмы "лишнего человека" в русской литературе (кроме Лермонтова) и критике, заключается в том, что чебоксар недостаточно интересен, т.к. за его привязанностью к здравому смыслу не стоит ничего кроме страха перед "иным". А извечная амбивалентность дребаса произвольно отождествлялась с креативностью как таковой, с чем-то вроде "богатства внутреннего мира". Интерес к внутреннему миру чебоксара появляется прежде всего в той волне русского романа, где главный герой - так называемый "разночинец" (ну, вы знаете, я думаю, эту классификацию), коего сам образ жизни как-то располагает к укорененности в земле, в земном, а это свойственно чебоксарам. Базаров уже практически представляет чисто чебоксарский outlook (впрочем, у Тургенева герои-дребасы вообще встречаются крайне редко).

Для сегодняшнего читателя уже вполне очевидно, что не всякая рефлексия имеет творческую ценность. Из русских писателей того времени, это хорошо показал Лермонтов "с помощью" Печорина, а из современных дискурсов на эту тему мне с оговорками симпатичен Александр Дугин, предлагающий различать дурную (хроническую, неконтролируемую, как у психа) рефлексию - и рефлексию конструктивную, творческую, грамотно управляемую из внутреннего хорошего "центра", как у революционера (эту вторую рефлексию он называет хитрым, каким-то типа греческим словом "диакризис"). Кстати, Дугин - чебоксар, социально и культурно мимикрирующий под дребаса.

Посмотрим, какой сдвиг по сравнению со всеми этими привычными схемами сделан вот в этом романе. Первое: классический тип рефлектирующего героя, лишнего человека, в Юрии профанирован, смазан: полное отсутствие творческой жилки, мышление штампами, инфантилизм. Конечно, Юрий представляет тип напрочь лишённого креативности и в то же время хронически рефлектирующего зюзика, а не дребаса. А ведь русская литература XIX века практически не знает рефлектирующего героя-зюзика. Ну что ж, это понятно, если учитывать, что высокотворческими рефлектирующими зюзиками были почти все авторы русской прозы, начиная с Гоголя.

Второе: Соловейчик. Персонаж, наделённый некоторыми традиционными качествами положительного героя, по сюжету оказывается чмо. Это, кажись, изобретение Достоевского, он мастер дискредитировать таких героев (в том числе даже некоторых этнических русских) с помощью комизма. Но позиция Достоевского была более сложной, а здесь у нас суть отсылочка-с как бы к социал-дарвинизму, причем уже как бы пропущенному через трупы читающей публики того времени. Социал-дарвинизм отрефлектированный, когда уже многие знают, что - можно, чего - нельзя, какие люди - люди, а какие - животные.

┘ И в этой тишине голоса спорящих людей казались черезчур резкими и крикливыми, точно визг маленьких, раздраженных животных. - Как бы то ни было, - неуклюже, как журавль, спотыкаясь длинными ногами, выкрикивал фон-Дейц: - а христианство дало человечеству неизживамое богатство, как единственно полное и понятное гуманитарное учение! - Ну да┘ - упрямо деграя головой и сердито гляд ему в спину, возражал идущий сзади Юрий: - но в борьбе с животными инстинктами христианство оказалось так же бессильно, как и все дру┘

А Соловейчик, так это же просто Макс Нордау с его "Вырождением". Он учит нас с вами: кто не может жить по красивым и суровым солнечным законам, тому, понимаешь, лучше "вмереть". Многие молодые евреи в те времена были зюзиками, но разной степени креативности. Сам-то Нордау был творческий зюзик, даже к Фрейду не лёг на кушетку (был ведь тогда живой Фрейд, пожалуйста!), а просто выдавил все эксцессы в своё "Вырождение". А тут перед нами Соловейчик - абсолютно не креативный, но грамотно рефлектирующий дребас ("хороший дегенерат" в терминологии Г. Климова), поэтому он ничего не напишет, а просто покончит с собой. А офицер Зарудин - фигура к нему симметричная. Соловейчик - дребас не творческий, но рефлектирующий, Зарудин - абсолютно не рефлектирующий чебоксар. И оба совершают самоубийство, только один дребас сознает, что это кара его за некреативность, а чебоксар нет. Я вам говорил, что ни в одной из каст нет бессмертных.

Вот вам уже три примера, как автор нам разрушает стереотипное восприятие метакаст: (1) мечтательный рефлектирующий герой - зюзик (вместо дребаса), (2) герой-чумошник - дребас (вместо зюзика), (3) центральный герой, наиболее интересный духовно, не дребас, как это обычно было "принято", а нонконформистски настроенный чебоксар. Этим нарушается привычная дребасоцентричность русского классического романа. Наш Автор твёрдо знал: все дребасы амбивалентны, но не все креативны. В подтексте - не Ницше, нет, а социал-дарвинизм, Нордау и общая критика человеческого рода, созданного Богом, между прочим, хотим мы этого или не хотим. Ну что, сказать вам имя героя? Да вы уж не маленькие, небось и сами-то давно догадались. Конечно же, это Санин, из одноименного романа Михаила Арцыбашева. Ну, смысл имени автора легко понять, даже не будучи особенно посвящённым. "Арц'и" - это просто значит "моя страна (земля)", а что такое после этого "Бат-Шева", наверное, объяснять не надо. Что хочу подчеркнуть - так это смысл слова "Санин". Очевидная анаграмма английского Sunny - Солнечный. Не помню сейчас, когда появились розановские "Люди лунного света". В любом случае, однако, это витало в воздухе. Не буду морочить вам голову. "Солнечный человек" - это творческий чебоксар, побеждающий дурную бесконечность хронической неконтролируемой рефлексии, но не отказывающийся думать напрочь, как некоторые. Он откровенно излагает свои желания, не скрывает своих вкусов, а также страстей. Ключевые понятия у него природа, естественность. В рамках того времени, он немножечко социал-дарвинист. Ну, а "лунный человек" ("кем бы ни был он вовек, натуралом или геем, христианом иль евреем"), это, в любом случае, дребас, как и сам Василий Васильевич Розанов. А пафос Арцыбашева: (как и у многих антидекадентски настроенных и близких к социал-дарвинизму авторов того времени) заключается в том, что творческую личность и положительного героя скорее следует искать среди людей "солнечного", а не "лунного" света. Все "лунные люди" в романе совершают самоубийство, Санин же идёт навстречу Солнцу, так что в самом последнем описании его обнажается истинный смысл фамилии.

Санин дышал легко и веселыми глазами смотрел в бесконечную даль земли, широкими, сильными шагами уходя все дальше и дальше к светлому и радостному сиянию зари. И, когда степь, пробудившись, вспыхнула зелеными и голубыми далями, оделась необъятным куполом неба и прямо против Санина, искрясь и сверкая, взошло солнце, казалось, что Санин идет ему навстречу.

Мы учимся у Санина оптимизму. Он показывает нам всю неприемлемость позы "страдальца". Не застревайте в "комплексах-шмомплексах", свяжите творческую и контролируемую рефлексию, gnoti sauton, с настоящим здоровым началом. Хочу быть как Санин. Он мой любимый герой. Эту книгу я взял с собой в Америку.

Этот текст посвящается Вите Сонькину, последнее имя которого, как мне кажется, тоже означает "Солнечный".


Псой Г. Короленко




Web-присутствие (В.Сонькин)

Почему-то одной из первых ссылок по запросу "Арцыбашев + Санин" оказалась страница "Сексология" И.С.Кона - про нашего героя там ничего нет, а про это - очень даже хорошо и грамотно.

Константин Парамонов в "Русском журнале" делится своими впечатлениями о книгах с помойки, среди которых попался и экземпляр "Санина" - видимо, то же издание 1990-го года, которым пользовался молодежный филолог и акын.

Ставропольский театр драмы представляет драму Арцыбашева "Ревность". Знаменательная цитата из аннотации: Одна часть современников считала Арцыбашева певцом любви и вечного торжества жизни, писателем-"солнцепоклонником" (выделено мной - В.С.). Другая зачислила его в разряд безнравственных проповедников гибели, "певцов аморализма", "поэтов ужаса жизни". Сам же М.П.Арцыбашев говорил: "Бог дал мне величайшее несчастье, какое может выпасть на долю писателя - быть искренним".

В двух местах сообщается, когда и в каком году родился Арцыбашев: в пензенской газете и на сайте какого-то Ильи из Воркуты. Сведения противоречивые: не то 5 ноября, не то 6, хотя явно в 1878 году. На сайте очень полезного журнала "Вестник гуманитарной науки", создаваемого под руководством доктора филологии Юрия Орлицкого, есть сведения о занятной конференции "Чехов и литература серебряного века", прошедшей в 1994 году - на ней А.Грачева из Петербурга делала доклад "Чехов и Арцыбашев: (От "Палаты #6" до "Палаты неизлечимых"). С творчеством молодежного филолога и акына Псоя Галактионовича Короленко можно познакомиться у Куба.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Виктор Сонькин, О Бродском, вОронах и ворОнах /27.08/
Вороны в фауне Бродского занимают особое место. Интуитивное ощущение (подсчетов я не проводил) подсказывает, что они встречаются чаще других птиц. А то, насколько важную смысловую роль они играют, совершенно очевидно.
Виктор Сонькин, Тяжелый, неуклюжий стих? /20.08/
Стихотворение "Крестьянские дети" сбивчиво, фрагментарно; с сюжетного повествования оно ни с того ни с сего сбивается на моралистическое; потом возвращается на прежнее место, образуя довольно искуcственную кольцевую композицию. И при этом √ россыпь дивных, ни на что другое в русской поэзии не похожих фраз, оборотов, игры смыслов в стихе.
Виктор Сонькин, Только для сумасшедших /13.08/
"Степной Волк" Гарри Галлер одержим значительностью всех своих ипостасей - как человеческих, так и волчьих; он неспособен посмотреть на себя со стороны - и улыбнуться; он чудовищно, неизлечимо серьезен.
Виктор Сонькин, Смех, словарь и практика тираноборчества /06.08/
Вряд ли авторы "Новейшего Плутарха" знали рассказ Набокова "Истребление тиранов". Но рецепт им был известен отлично: тиранов истребляют смехом.
Михаил Гаспаров, "Рондо" А.К.Толстого /30.07/
Отчего, собственно, к господу Богу нужно обращаться на немецком языке? Не оттого ли, что этот Бог, которому одному под силу справиться с неразумием графа Палена, - сам такой же немец, как этот граф с его немецкой фамилией?
предыдущая в начало следующая
Псой Короленко
Псой
КОРОЛЕНКО
Молодежный филолог и акын
urport@cityline.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Чтение без разбору' на Subscribe.ru