Горький в свое время писал Чехову: что же вы, мол, Антон Павлович, делаете? Вы же убиваете реализм. Как нам теперь после вас прикажете писать?

Прочел я эту цитату в свое время в предисловии Е.Гениевой к сборнику ранних произведений Джойса - что симптоматично: как в воду смотрел великий пролетарский писатель, действительно, после Чехова "тут-то все и кончилось". В том числе реализм.

По поводу Чехова в массовом сознании существуют два удивительных - не повсеместных, но достаточно распространенных заблуждения. Во-первых, что он - юморист. Ну да, есть у него всякая ранняя ерунда, в основном не слишком смешная; попадаются и шедевры - "Письмо к ученому соседу"; но от какого-нибудь "Хамелеона" уже совсем, совсем не смешно - страшно. Вряд ли можно найти другого автора, от текстов которого настолько не хочется жить.

Во-вторых, некоторые считают (особенно на Западе), что Чехов в первую очередь драматург, и именно пьесы составляют основу его литературной славы. Не знаю. С театральной точки зрения эти люди, наверное, правы. Чеховская стилистика повлияла на драму XX века, как никакая другая. Но я к драматическому искусству равнодушен, а в рамках литературы, конечно, рассказы Чехова оставляют его же пьесы далеко позади.

Какие механизмы использует Чехов для создания щемящего ощущения тоски и неустроенности жизни, мы обсуждать не будем - здесь не аудитория филфака. Хотя тема весьма интересная. Попробуем посмотреть на это потребительски, как оно и пристало любому добропорядочному читателю (и критику, который, конечно, никакой не филолог, а лишь читатель par excellence).

Что происходит в рассказе "Именины"? Ничего не происходит. Собственно, событие там одно, в самом конце: преждевременные роды у главной героини, ребенка спасти не удается. Поначалу кажется, что судебный процесс, который грозит ее мужу, Петру Дмитричу, и о котором разные персонажи несколько раз говорят с усиливающимся напряжением, и есть главный сюжетный ход. Обман: что там станется с именинником на суде - неизвестно, а главное, совершенно неважно. В чем юридическая суть проблемы - тоже неясно: судить Петра Дмитрича собираются за какое-то "особое мнение", то есть по причинам идейным. А поскольку автор делает все, чтобы идеи героя ни у кого не могли вызывать симпатию, история с судом приобретает какой-то сюрреалистический характер.

Беременность героини до последних страниц служит лишь психологическим фоном, на котором становится понятнее ее постоянное глухое раздражение на все вокруг, психологическая лабильность; одновременно проникаешься неподдельным почтением к женщине, которая на протяжении долгого летнего дня вынуждена сохранять улыбку на лице, любезничать с надоевшими и скучными гостями, отдавать распоряжения, со всеми облобызаться и никого не обидеть. А тут еще корсет, "который она надела, чтобы скрыть от гостей свою беременность". На восьмом месяце, прошу заметить. При том, что гости все знают ("Берегите себя. Вы ведь в таком теперь положении..."). То есть корсет надет не ради суеверия (чтобы не узнали, и, узнав, не сглазили), а из какого-то извращенного эстетического чувства. Читателю предлагается проходить с Ольгой Михайловной в этом корсете целый день. И это ощущение, которое мужчинам только так, через посредство литературы, и дано пережить, очень даже возникает.

У Толстого в "Анне Карениной" роды показаны при помощи знаменитого "остранения" (╘ Виктор Шкловский) - глазами, точнее ушами, Левина. Состояние обезумевшего, ничего не понимающего мужа передано с фантастической точностью. При этом в повествование врываются и типичные мужские мифы - Китти в романе издает "последний, страшный крик" (цитирую по памяти) перед самым рождением ребенка. Еще бы: каждому мужчине жутко представить, что нечто столь большое вылезает из чего-то столь маленького. То, что больно бывает совсем не тогда - непринципиально.

У Чехова все изнутри и одновременно вокруг, мучительные ощущения роженицы и неуклюжая суета окружающих ее людей и предметов (все ящики, все двери, даже царские врата в церкви надо открыть) сливаются в мареве полубреда, которое знакомо любому, чья температура поднималась выше 39. Наверное, так убедительно мог написать только врач.

Кстати, о врачах: "Вечером два доктора... делали Ольге Михайловне какую-то операцию. К тому, что чужие мужчины касались ее тела, она относилась совершенно равнодушно. У нее уже не было ни стыда, ни воли, и каждый мог делать с нею, что хотел". Честно говоря, я думал, что такие глупости были принципиальным вопросом только для Льва Николаевича ("Крейцерова соната" и прочее) - ан нет, общее место, раз уж даже Чехов, сам медик, может без иронии назвать врача "чужим мужчиной".

Все-таки удивительно, как глубоко может проникнуть в недра человеческой души гениальный писатель. Любая мысль, реакция, эмоция героев фиксируются с ювелирной, неправдоподобной точностью - которая проверяется узнаванием (я бы сделал точно так же... вот и Светка могла бы так сказать...). "В случае, если я вдруг заплачу, - думает Ольга Михайловна, - то скажу, что у меня болят зубы..." "Все это были обыкновенные, недурные люди, но теперь каждый из них представлялся ей необыкновенным и дурным". И было с чего. "...Тот, кто просил [чаю] пожиже и без сахару, уж не помнил этого и, увлекшись приятными разговорами, брал первый попавшийся стакан... Один молодой шутник пил чай вприкуску и все приговаривал: "Люблю, грешный человек, побаловать себя китайскою травкой". То и дело просил он с глубоким вздохом: "Позвольте еще одну черепушечку!" Пил он много, сахар кусал громко [ааааааааа!!!] и думал, что все это смешно и оригинально и что он отлично подражает купцам". Не зря же Набоков говорил, что слово "пошлость" на иностранные языки не переводится.

Чехов, значит, юморист. Вот образец страшноватого юмора из "Именин". "Ната, не улыбаясь и не робея, с серьезным, холодным лицом, взяла косу, взмахнула и запутала в траве; Вата, тоже не улыбаясь, серьезная и холодная, как сестра, молча взяла косу и вонзила ее в землю. Проделав это, обе сестры взялись под руки и молча пошли к малине".

"Страшный мир!" - будет вскоре говорить Блок. А пока Петр Дмитрич идет в свой кабинет, "должно быть, для того, чтобы взять папирос. Перед ним лежал открытый портсигар, набитый папиросами, и одна рука была опущена в ящик стола. Как брал папиросы, так и застыл". В общем, он не то что сходил с ума, но устал за лето.

Оказалось, что рассказ "Именины" на сети есть, хотя нашел я его почти случайно. Обратите внимание на название файла. На входной странице стоят ссылки на многие другие рассказы, и что ни имя файла - то песня. "Житейские невзгоды" - это adversit, "Нахлебники" - spongers, "Унтер Пришибеев" - corporal. Что такое horsname и chestdog (не грудная жаба, нет), попробуйте догадаться сами.

Как оно водится в Рунете, выдающимся людям нередко посвящены страницы в регионах, описывающие связь этих самых выдающихся людей с теми самыми регионами. Например, "Нельзя не посмотреть Уссурийского края" - несмотря на местечковую интонацию, это самая что ни на есть аутентичная цитата из Антона Павловича, а страница посвящена его пребыванию во Владивостоке. Есть даже попытка тщательно реконструировать едва ли не час за часом визит Чехова в Уссурийский край.

Об этнографии, но с другой стороны, пишут нам и на виртуальном сервере Дмитрия Галковского: разговор идет о том, действительно ли Чехов "органически ненавидел украинцев". Тут особенно интересно то, что автор постинга ссылается на персонаж рассказа "Именины", украинофила, который исчез из переизданий. Но законный ли это ход в споре? Как будто в рассказе "Именины" мог появиться симпатичный персонаж. Украинофил, украинофоб - какие мелочи.

Что-то чрезвычайно странное творится в Интернете с годами жизни Антона Павловича. Меня в школе приучили к тому, что когда после имени и фамилии деятеля - без предварительных пояснений - стоят в скобках две даты, то это год рождения и год смерти. Если, следуя этому нехитрому правилу, изучить (весьма неплохой) чеховский раздел библиотеки Е.Пескина, то получится, что писатель умер в возрасте 24 лет. А если англоязычную страницу Саймона Уотсона - то и вовсе одиннадцати.

Израильтянин Голомб пишет по-английски о роли Москвы в структуре и поэтике "Трех сестер" и "Чайки". На финской странице с краткой биографией Чехова на небезупречном английском счетчик показывает почти полтора миллиона хитов. Это что, шутка такая? Более основательная англоязычная страница - на геоситях. А филфак МГУ сообщает темы давней, 1995 года конференции по теме "Чехов и Германия".

Пока я рыскал по сети, я сделал маленькое личное открытие как раз на эту тему. Я раньше, к стыду своему, не знал, что Чехов умер на курорте в Германии. Теперь мне стало понятно, почему свои последние слова ("Ich sterbe" - "я умираю") он произнес по-немецки. Я-то всегда думал, что это был такой выпендреж. А оказывается - влияние среды.